В вере ли вы? (К вопросу о переоценке духовных ценностей у интеллигентных христиан). Глава 7. Театр есть лучшее и благороднейшее просветительное средство.

Они подобны детям, которые сидят на улице, кличут друг друга и говорят: мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам плачевные песни, и вы не плакали. (Лк.7:32)

Если бы говорили у нас о театре только как о благородном развлечении, как о лучшем других увеселительных средств, тогда с церковно-христианской точки зрения пришлось бы высказать немного: пришлось бы только пожелать разборчивости и осторожности в выборе пьес да в выборе времени для представлений. Но театр выставляется как прямое просветительное средство. В г. Полтаве на здании театра, выстроенном с весьма значительной помощью из средств попечительства о народной трезвости, красуется сделанная славянской вязью такая надпись: «Просветительные здания имени Н. В. Гоголя». Рядом высятся у нас одновременно устроенные два больших здания: библиотека общественная и театр, и однако вышеуказанная надпись помещена на здании театра, а не на здании библиотеки. Радетели этого нового способа просвещения всячески стараются распространить театральные зрелища среди простого народа как лучший плод нашей культуры. На них весьма надеются, как на средство для борьбы с народными пороками, и, в частности, с пьянством. При этом с театральными зрелищами часто связывают дела благотворения: на благотворительных спектаклях посредством даваемого ими наслаждения извлекаются у посетителей пожертвования в пользу больных, бесприютных, голодающих. Спектакли устраиваются теперь по вечерам накануне воскресных и праздничных дней. Сочетая такие несоединимые по природе вещи, как театральное наслаждение всякого качества и просвещение, как театральное наслаждение и христианская милостыня, многие из усердных радетелей театра и зрелищ при этом искренно считают себя христианами, строго верующими и верными. Воистину: все мне позволительно, но не все полезно (1Кор.6:12).

Подобным радетелям театра можно бы предложить для размышления то соображение, которое выдвинуто было благочестивым нашим писателем Н.В. Гоголем, хотя и с иными, чем у него, выводами. Именно. Каждое из полезных земных занятий в жизни частной и общественной имеет своего представителя в сонме святых: есть между святыми земледельцы, всякие ремесленники, купцы, воины, судьи, ученые, живописцы, поэты, слуги, господа, священнослужители, – но есть ли между ними представители светского театра? Н.В. Гоголь, правда, присоединил к числу театралов святителя Димитрия Ростовского (см. Выбранные места из переписки с друзьями. Письмо XIV), но справедливо ли это? Между этим святителем и нашими театралами столько общего, сколько общего между чисто религиозной драмой и современной светской пьесой, то есть ничего общего, кроме внешней литературной формы. Правда, Христианская Церковь знает в сонме святых и действительных лицедеев, каковы, например, святой мученик Ардалион, святой мученик Порфирий и др. Но эти лица потому и святыми стали, что они оставили свое лицедейство, исповедали Христа и явились мучениками. Не представляет ли собой, напротив, христианская древность самых ярких образцов борьбы с театром: вспомним святителя Иоанна Златоуста и его огненное «Слово против зрелищ», вспомним личные впечатления от театра блаженного Августина. Иоанн Златоуст со всей силой своего могучей) слова вооружается против крайней распущенности нравов, порождаемой театром. Блаженный же Августин в своей речи имеет в виду даже более серьезную постановку театра. Вот как он сам говорит об этом: «Меня увлекали театральные зрелища, полные картинами из моей бедственной жизни и горючими материалами, разжигавшие пламень страстей моих. Театр сделался любимым местом моих удовольствий, а обольщение – мнимой потребностью души и сердца. Что это значит, что человек любит сочувствовать представляемым в театре печальным и трагическим событиям, тогда как сам не желал бы терпеть их? И при всем том зритель выражает свое участие в этой скорби, и самая скорбь доставляет ему удовольствие. Не жалкое ли это сумасбродство? Конечно, всего более трогается чужими скорбями тот, кто сам испытывал подобные скорби, и, тогда как собственные бедствия обыкновенно называются страданием, сочувствие к чужим бедствиям называется состраданием. Но скажите, пожалуйста, какое же может быть сострадание по отношению к бедствиям вымышленным, сценическим? Зритель нисколько не вызывается здесь на помощь» (Исповедь. Кн. III. Гл. 2). Вероятно, многие скажут: как это похоже на нынешний театр! Здесь уже затрагивается самый принцип театра.

В основе театрального искусства, несомненно, лежит эстетическое наслаждение, доставляемое им не только зрителю, но и самому актеру. И в явлениях жизни нравственной есть также свой эстетический элемент, переживание которого доставляет человеку наслаждение. Эстетический элемент в нравственной деятельности является важнейшим двигателем добра до тех пор, пока в душе человека он бывает сопутствием дела, а не целью и самим делом, ибо он весьма облегчает нравственный труд человека. Когда же наше сознание при нравственной деятельности останавливается на эстетическом наслаждении как на цели, тогда красота добра принимается за самое добро и это самое является показателем уже нашего эгоистического настроения. Это бывает в таких, например, случаях, когда помогают бедным исключительно ради того, чтобы видеть удовольствие благодетельствуемого человека или чтобы себя самого почувствовать благодетелем другого человека. Иногда при этом своими благодеяниями даже грубо попирают воззрения и самые нужды благодетельствуемых людей, навязывая им именно то, что хочется самому благодетелю. В этих случаях ближний и его несчастье, как это тонко подметил Ницше, являются средством для благодетельствующего человека, чтобы ему подняться на высоту своего прекрасного самочувствия. Конечно, это не есть христианская любовь. Так же точно можно услаждаться теми ораторскими речами, художественными произведениями и сценическими представлениями, в которых изображается высокая любовь, самоотвержение и всякие добродетели, ибо красота всего высокого чувствуется нами непосредственно. Но, чувствуя эту красоту, приходя от нее в состояние эстетического волнения и умиления, можно вообразить, и часто люди воображают себе, что это испытываемое ими чувство и есть любовь, что любовью они полны. А между тем в действительности они испытывают только наслаждение от мысленного созерцания прекрасных и нравящихся им предметов, оставаясь при свойственных им эгоизме, грубости и пороках. Такими данными объясняется у древнего римского императора Нерона возможность в душе волнений от прекрасного в искусстве при проявлениях у него в то же самое время всякой жестокости. Так наш царь Иоанн Васильевич Грозный умилялся церковными службами и тотчас после того производил жестокую расправу с подозреваемыми в крамоле лицами. Так и в нынешнее время некоторые чувствительные личности могут плакать от жалости при представлениях в театре и при чтении романов, и в то же время они бывают способны всячески тиранить дома свою собственную прислугу. Людям легче упиваться любовью в отвлечении, в теории, в воображении, чем проявлять ее в действительности. А между тем переживаемые ими волнения от теоретического созерцания любви принимаются ими за существование в их сердце действительной любви. Так происходит в человеческой душе подмена, при которой эстетические переживания принимаются за добродетель, собственное эгоистическое чувство почитается за любовь к ближним. Так в душе происходит ложь и зло.

Однако такая мнимая добродетель тем приятнее для грешного человека, что она есть одно удовольствие и не требует труда и подвига. Не здесь ли нужно искать объяснения того факта, что театр и сценическое искусство столь многими интеллигентными людьми почитается возбудителем добра и потому усердно ими насаждается в народе? Такие же нравственно-этические волнения касались и талантливой натуры блаженного Августина, пока он оставался язычником.

Скажут иные, что Златоуст и Августин говорят о языческом театре, а у нас театр христианский. Один известный своим либерализмом и высокоумием священнослужитель нашего времени почитает современный нам театр даже «орудием Царства Божия на земле» (см. разбор в журнале «Вера и Церковь», № 7 за 1903 г.). Но можно бы опять спросить: что в нынешнем театре есть действительно христианского? Если театр нынешний есть такое нравственно-просветительное средство, то можно ли нам сказать, что усердные посетители театра и актеры обычно люди с повышенным нравственным сознанием? Кого театр просветил, кого нравственно улучшил?

Не бывает ли чаще наоборот? Не та же ли в нем языческая борьба страстей всякого рода в ярком изображении ее с помощью всех изящных искусств? К нынешним нескромным зрелищам, известным под именем «оперетки» и «балета», уже всецело можно применить обличительное «Слово» Златоустого. Не к идеальным последствиям ведет посещение того театра, который мы знаем вчера, сегодня и завтра, то есть мирской театр, который есть совершеннейший слуга миру, а не Богу. Вот как высказывается о сем благодатный кронштадтский пастырь: «Что вносят театры в сердца человеческие? – Дух этого века – дух праздности, празднословия, пустословия, смехотворства, хитрости и лукавства, дух гордости, чванства и никому нимало нравственности не дают. Сочинители пьес и актеры передают народу то, что имеют в себе сами, свой дух, не больше и не меньше. А думают ли актеры о нравственности народной? Имеют ли они в намерении исправить народные нравы? Нет и нет» (Моя жизнь во Христе. Ч. 2. С. 213).

Наше церковное сознание и поныне не мирится с присутствием священника в театре. Вспоминается нам на сей счет такое повествование. Завели в светском обществе разговор об относительных достоинствах современного театра, и одна из дам, защитница театра, выразила сожаление о том, что русские священники лишены этого высокого наслаждения, облагораживающего и просветительного. Тогда собеседник спросил эту даму: если бы вы были на смертном одре, то, скажите, которого священника вы пригласили бы к себе: того ли, который пред вашим зовом в высоком настроении из театра возвратился, или же совсем не посещающего театра пастыря? Дама задумалась, затем ответила: «Я бы пригласила того священника, который не был в театре».

Театр, по выражению Гоголя, «не безделица». Это верно. В древнем Риме все интересы черни были объединены в этих двух словах: panem et circinses, то есть хлеба и зрелищ. В нынешнем театре находят для себя выражение все изящные искусства в самом высоком их современном состоянии. И театральная идея ныне глубоко проникла в сознание нашего образованного общества – это весьма отражается даже на его языке. Теперь часто можно встретить в употреблении такие заимствованные из театрального обихода слова и выражения: «сцена жизни», «театр войны», «общественный деятель сыграл свою роль», «роль директора в учебном заведении», «роль Закона Божия в ряду других учебных предметов», «роль священника в приходе», «антракт между утреней и обедней» и т. д. Вероятно, вместе со словами достаточно углубились в сознание и обозначаемые ими понятия. И это свойственно греховному человеку. По справедливому замечанию одного духовного писателя, «наша душа так может привыкнуть маскироваться и играть роль, что даже наедине с собой она таит свои дурные наклонности, а выставляет напоказ пред сознанием только то, что имеет в себе самого лучшего» (священник С. Булатов), – отсюда возможность полного самообмана.

Как ни возвышенна идея искусства сама по себе, однако безотносительного влияния искусства на человека не бывает, и оно невозможно. В решении этого вопроса прав не идеалист Белинский, а реалист Толстой. Произведение искусства влияет на человека всегда соответственно своему внутреннему содержанию. Преобладающий дух времени сообщает свой характер громадному большинству произведений искусства. И влияние этих произведений всегда легко и удобно воспринимается человеком. Призыв к подвигу нравственного обновления всегда смущает и устрашает земного человека, а призыв к созерцанию красоты, наслаждению всегда утешает и приемлется им. Потому-то если поставить храм молитвы и рядом с ним храм зрелищ, то первый может пустовать, а второй будет наполняться, как на это теперь уже и жалуются священники. Жалуются на это не одни православные священники. На съезде лютеранского духовенства, происходившем 21 июня 1905 года в хваленой Финляндии, в Выборге, признано как факт заметное уменьшение посетителей богослужения в лютеранских храмах и вообще отдаление народа от Церкви. Причину этого пасторы видят, между прочим, в «деятельности обществ трезвости, которые укоренили в народе привычку к светским развлечениям» (Церковный вестник. 1905. № 31). И такое проявление упадка религиозного настроения объясняется теми же условиями духовной жизни, какими объясняется быстрый переход древнего Израиля от алтаря Иеговы к алтарям Тельца, Ваала и Астарты непосредственно после поразительнейших благодетельных и карательных знамений, как это было, например, у горы Синай (Исх.32:8) или при пророке Илии (3Цар.19:10). Поэт А. Майков так удачно говорит об этом:

Господень ангел тих и ясен:

Его живит смиренья луч;

Но гордый демон так прекрасен,

Так лучезарен и могуч! 130

Широкий путь всегда более привлекает к себе земных людей, чем узкий (Мф.7:13‒14). И на сценах современных театров не идут поучающие и умиротворяющие зрелища, а идут те, которые бьют более по нервам, каковы неблагоприятные в отношении веры и Церкви модные произведения Толстого, Горького и им подобных писателей.

Возьмем два примера.

Вот самое модное из произведений Горького, «На дне». Что представляет собой эта пьеса? В ней показано общество несчастных пропойц и преступников, бесчинно проводящих свое время в ночлежке. Это люди, у которых, по их собственному выражению, «все слиняло, и остался один голый человек». Содержатель ночлежки Костылев – жестокий корыстолюбец, держит себя якобы церковным человеком и не к месту поминает лампадку пред иконой, пускается в рассуждения о подвижниках. В качестве людей более положительных здесь выведены две личности: один татарин-ключник, а другой проходимец-сектант (Лука). Последний резонерствует. На вопрос ночлежников: «Есть ли Бог?» – он так отвечает: «Коли веришь – есть; не веришь – нет». В этом же духе он утешает умирающую женщину, заявляя, что на том свете ничего нет, «спокой», и она умиляется. И таким-то литературно-сценическим произведением ныне увлекаются... Мыслями этого произведения усердно поучается современное общество и посредством чтения, и посредством созерцания в театре. Объявление об этой пьесе, ее издание и представление, особенно в год ее появления, положительно намозолили глаз и слух.

Коснемся еще одного характерного произведения, принесенного на русскую театральную сцену освободительным временем. Это сочинение некоего Ведекинда под названием «Пробуждение весны», трагедия детской души. Не так важно произведение это, сколько важна идея его. В этом произведении с нескрываемой ясностью выражено половое чувство у подростков. Происходят соответственные объяснения среди подростков между собой и у них со старшими. Речи ведутся откровенно. В словах не стесняются. Трагедия главных героев (Мельхиор и Вендла) оканчивается тем, что четырнадцатилетняя девочка умирает от бледной немочи 131, а мальчик бродит в безумии.

Что сказать об этой трагедии? Когда мы знакомились с ней, то нам пришло на память библейское повествование о нравственном состоянии первых людей в раю. О состоянии их до падения говорится: И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились (Быт. 2:25). О состоянии их тотчас после грехопадения говорится: И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания (Быт. 3:7). Трагедия г. Ведекинда и труды подобных ему драматургов и писателей представляются нам попыткой оставить людей нагими без опоясанья и без стыдливости, но при состоянии падения, а не при состоянии чистоты. Последствия являются печальными. По заявлению лиц, бывших в театре на этом представлении, в случаях наибольшей откровенности раздавался весьма громкий смех как со стороны взрослых, так и со стороны малолетних зрителей, которые в громадном количестве наполняли театр, недаром именно в эти освободительные дни торжества начал Ведекинда, Арцыбашева, Сологуба и подобных им писателей возникли у нас в среде юных воспитанников и воспитанниц средних учебных заведений те безнравственные кружки, которые известны под названиями: томских «Огарков», курских «Лови момент», минских «Лига свободной любви» и др.

К чему мы идем? Не говоря о ясных в сем случае нравственных последствиях, физическое вырождение и количественное уменьшение населения, какое замечается у самого рядового из современных нам европейских народов, является прямым последствием постепенного устранения стыдливости и охраны пола.

И вот театр подобного духа теперь всевозможными искусственными средствами вторгается в народную среду села и деревни. В газетах с восторгом оповещают об организации по селам театральных кружков среди крестьян. На служителя же Церкви крайне тяжелые думы наводит то просвещение, средством и проводником которого является современный, якобы христианский, театр. Известный отец Иоанн Кронштадтский при одном собрании пастырей высказался о сем так: «Удивительная болезнь явилась нынче – это страсть к развлечениям. Никогда не было такой потребности в развлечениях, как нынче! Это прямой показатель того, что людям нечем стало жить, что они разучились жить серьезной жизнью, трудом на пользу нуждающегося и внутренней духовной жизнью. И начали скучать. И меняют глубину и содержание духовной жизни на развлечения. Какое безумие! Точно дети, лишенные разума. Вот куда должно пастырям направить свои силы: они должны внести в жизнь утраченное ею содержание, возвратить людям смысл жизни, конечно сами себя к тому подготовив... Пастыри должны охранить от этих развлечений и наш народ. Он не знает еще развлечений: народ знает честный, здоровый труд, и он знает праздник, день молитвы и отдыха. А ему вместо отдыха предлагают развлечение, часто нескромное, вредное. И сколько же у людей должно быть самообольщения, чтобы свои испорченные вкусы прививать народу, по своим взглядам переделывать жизнь» (Церковные ведомости. 1904. № 39). Не расширять, а сокращать нужно театральное дело.