В вере ли вы? (К вопросу о переоценке духовных ценностей у интеллигентных христиан). Глава 6. Даровитый писатель и художник силой таланта обнаруживает самые сокровенные поучительные тайники внутренней жизни нашего духа: в их произведениях дается лучшее.

Я просил тебя пребыть в Ефесе и увещевать некоторых, чтобы они не учили иному и не занимались баснями и родословиями бесконечными, которые производят больше споры, нежели Божие назидание в вере. (1Тим.1:3‒4)

Моралисту нашего времени со смущением приходится браться за вопросы, касающиеся современной литературы и искусства. В них многие видят лучшее выражение нашей культуры. Это – самые дорогие кумиры значительной части современного образованного общества. Возражения против этих кумиров воспринимаются обществом как кровная ему самому обида. Но заслуживает ли такого отношения к себе литература и искусство нашего времени?

Французский литературный критик де Вогюэ, известный знаток русской жизни, недавно высказал такое суждение о русской литературе. Он находит, что раньше, за все время XIX столетия, словесные произведения русских писателей каждый воспитатель мог дать в руки молодому поколению со спокойной совестью, не опасаясь от них развращающего влияния, чего далеко нельзя было сказать о современных произведениях западной литературы. Не то теперь. Декадентское направление в русской литературе привилось и получило свое развитие. В самое последнее время русские литераторы такие успехи сделали в усвоении нового направления, что крайностями своими далеко превзошли западных коллег. Теперь французский воспитатель боится дать молодому поколению в руки именно русскую книгу с позднейшими произведениями, находя, что всякая западная книга теперь будет менее опасной, чем русская книга. И действительно. Насколько вышеприведенная одобрительная характеристика Вогюэ применима к лучшим произведениям наших так называемых классических писателей, настолько отрицательные суждения его всецело применимы к литературным явлениям последних дней.

Со времени торжества у нас разных гражданских свобод в нашей литературе и в нашем искусстве, как и в самой жизни, появилась не знающая себе границ распущенность. Новые писатели стали издавать свои произведения в литературных сборниках и книгоиздательствах с такими своеобразными названиями, как «Шиповник», «Скорпион», «Орифламма», «Эос» и др. Наиболее послужило им книгоиздательство «Знание». Появляется теперь открыто в нашей литературе мерзкое кощунство и богохульство, например у Ремизова и Ф. Сологуба. Появляется отвратительный цинизм и изображение противоестественных пороков в привлекательном виде, например у Кузмина, Вилькиной, Арцыбашева, Ф. Сологуба. При изображении священных лиц и событий новые писатели в христианские формы вкладывают языческое содержание, например Д. Мережковский, С. Соловьев. Явилась в литературе идеализация подонков общества, явился тип ницшеанского сверхчеловека, которому все позволено, например у М. Горького, Л. Андреева. При этой литературной вакханалии новые сколько-нибудь светлые точки в литературе являются только изредка, как, например, произведения Бориса Зайцева. Чем талантливее авторы, тем опаснее их произведения. Это с сердечной болью теперь видят и чувствуют многие благоразумные родители. Нам лично наблюдать приходилось глубокое возмущение этими произведениями матери-христианки, серьезного знатока и ценительницы прекрасного в слове и в искусстве, которая предавала в своем камине сожжению недостойные печати печатные произведения...

Не лучше обстоит дело в области искусства. Справедливым признается, что русские художники XIX столетия, с любовью изображая родную природу, по преимуществу дали живописи солнце и пейзаж. Живописи тогда свойственна была искренность и сдержанность. Успехов они достигали упорным трудом. Таковы наши старые мастера. Новые художники, напротив, хотят достигнуть успехов без труда, одним вдохновением, заявляя, что они в отчаянье были бы, если бы в их произведениях природа выходила такой, какова она есть. «Влюбленные в музыку цвета и линии, они явились в живописи возвестителями примитивизма, ища возрождения для искусства у самых родников его – в творчестве непосредственном, не обессиленном тяжестью исторического опыта» (Золотое руно. 1907. № 5). В изобилии появляются произведения живописи без выдержки необходимых приемов техники, но полные вычурности, несдержанности и бесстыдства, например у Н. Феофилактова и Павла Кузнецова. Даже сильные представители старой школы, вступив на декадентский путь, стали давать заведомо слабые произведения, например «Совесть» умершего Н.Н. Ге, «Искушение Христа в пустыне» 125 Репина. Есть, конечно, художники, как и литераторы, которые выдерживают чистоту прежнего направления, например Серов, Мешков. Замечательно, что в искусстве существует какая-то внутренняя связь между прямой линией и чистотой нравственной. Возникший во Франции в век Людовика XV стиль рококо характеризуется устранением прямой линии и сопровождается утратой нравственных идеалов. То же замечается и в нынешнем стиле декаданса: потеря прямой линии идет рядом с утратой нравственной красоты.

Таков общий характер современной нам литературы и современного искусства. Тесная связь их с жизнью очевидна. Изящная словесность и изобразительное искусство не только отражают в себе текущую наличную жизнь, служа обществу зеркалом для его самопознания, но имеют для него руководящее значение, они оказывают прямое влияние на настроение и жизнь читающего общества. И с этой последней стороны литература и искусство представляют собой особый интерес для моралиста. Мы не станем говорить о прямом кощунстве и о проповеди безнравственности в литературе, которые представляют собой для всех явную опасность. В настоящем очерке мы имеем в виду собственно те стороны литературы и создаваемые ею противоречия, которые, именно в тени оставаясь, в то же самое время наиболее претят религиозно-нравственному сознанию и препятствуют духовному росту.

Вот перед нами для примера известные романы «Лурд» и «Рим» Эмиля Золя и «Камо грядеши» Генриха Сенкевича, очерки Леонида Андреева «Иуда Искариот и другие» и «Жизнь Василия Фивейского», трилогия «Христос и Антихрист» и «Последний святой» Д.С. Мережковского, стихотворения С.Я. Надсона и Сергея Соловьева.

Лурд 126 – недавно прославленное чудотворениями место, привлекающее к себе великие толпы поклонников из среды западных христиан, именно римских католиков. Золя в своем романе дает яркую картину, изображающую как тех, кто постоянно находится при чтимой святыне и всем заведует, так и разные категории тех людей, которые являются сюда на поклонение. При этом, с одной стороны, с мастерством тонкого знатока он раскрывает пред читателем полные бесстыдства и цинизма факты нравственной распущенности, как, например, похождения госпожи Вольмар; с другой стороны, он старается изобразить духовное, религиозно-нравственное состояние искренних поклонников, особенно тех, которые удостоились исцеления от своих болезней, таково, например, исцеление паралитички девицы Марии. Исцеление от болезней объясняет он высшим подъемом духа вместе с самовнушением. В романе «Рим» Золя изображает представителей римско-католической иерархии и особенно высшее духовенство.

Здесь изобретательность автора в том, как он относится к области греховной чувственности, доходит до изображения даже противоестественных явлений, таков на смертном ложе брак Бенедетты с умирающим Дарио.

Возьмем роман «Камо грядеши». Самое заглавие его воспроизводит те слова, которые были сказаны Господом апостолу Петру, когда он уходил из Рима, чтобы избежать тех страданий, которые грозили ему за имя Христово. В романе изображается положение и состояние язычников и христиан первого века. И здесь, даже при выдержанности серьезного стиля, даются картины распутства, например «в плавучем пире», а также смешение земного с небесным, особенно в речах о чувственной любви (речи о сем Криспа и апостола Петра у Сенкевича сравни у Мф.10:37 и Лк.14:26). Явления небесные при молитве апостола Петра и христиан представлены автором как дело воображения молившихся, так изображены и обстоятельства крещения Виниция.

Обратимся к стихотворным произведениям русского молодого писателя Сергея Соловьева, за которым признается крупное поэтическое дарование и способность классической словесной пластики. Остановим ваше внимание на двух значительных произведениях его – «Червонном потире» и «Трех девах». В них даются картины якобы из жизни христиан первых веков. В «Червонном потире» идет речь о святой великомученице Варваре. Изображается ее обращение в христианство и святое крещение. Рассказывается о том, как римский юноша Марцелл почувствовал к прекрасной чистой деве земное чувство. Изображается, как Марцелл ловил рыбу именно вблизи того места, где происходило крещение Варвары, и это дает повод сочинителю живописать чувственную красоту тела, такое же описание чувственной красоты он дает при изложении страданий великомученицы. Во время этих страданий увлеченный юноша выступает с таким заявлением пред языческими властями:

С возлюбленной вместе

Предайте меня истязаньям бича,

Как милой невесте

Пред общею смертью меня обруча.

О, дайте к ланите

Губами припасть!

Казните, распните:

Из крови сияет омытая страсть!

Страданья того же

С ней рядом, как высшего счастья, хочу.

На брачное ложе

Гряду, предающий тело бичу.

И Бога Варвары

Пред Цезарем чту.

Скорей под удары,

Скорей кладите меня на плиту.

Обоих предают мукам, после которых Варвара будто бы так отвечает Марцеллу:

После муки вожделенна

Ласка чистая моя.

Плоть, как райский крик, – нетленна,

Вся восторг и радость я!

Перед самой смертью в уста героев вкладывается такой разговор:

Взвейся к небу, в терем брачный

На крыльях из серебра!

Вся лучистой, вся прозрачной

Стала ты, моя сестра.

Милый, мчимся телом слитным

Две венчальные главы,

Чтоб в восторге ненасытном

Взрезать пламя синевы...

Можно ли узнать в подобных речах исторически известную святую великомученицу Варвару? Согласуется ли подобное возмущение плотских страстей с тем благотворным настроением, которое испытывали святые и добропобедные мученики? И где бы взялась у девы Варвары благодатная сила для кроткого и мирного о Христе перенесения ужаснейших и невыносимых страданий, если бы ее настроение отуманено было грешными земными страстями?

В другом своем произведении «Три девы» Сергей Соловьев в таком же духе изображает жизнь одного из женских монастырей в окрестностях Рима в эпоху гонений. После описания местной природы, обстановки и жизни насельниц монастыря он дает описание сбора винограда молодыми монахинями. Снесши весь виноград в пещеру, девы-монахини снимают с себя одежды и начинают ногами толочь ягоды винограда. Начинается пляска, которая прямо воспроизводит собой нехристианскую вакханалию.

Кинулись девы и начали шумно-веселую пляску.

Сучья трещали, ягоды лопались. Мутной струею

Скоро закапали гроздья, сочась в отверстия пола.

В сине-багряных волнах ныряли неистово девы,

Ветер по гроту ходил; кружились ткани и кудри.

Часто до пояса девы в шипящие пенные копны

Вдруг погружались и вновь возникали в серебряной пене,

Текший по бедрам, ногам, проникавший под нежные ногти;

Сучья царапали их, раздражали касаньями кожу.

Воздух от винных паров помутнел. В углублении грота,

Точно чудовищный зверь, чернея, лежали одежды.

Из грота направляются девы купаться в море. Чернокудрая Фалоя и розоустая Анастасия плывут к ближайшему острову. На острове что-то малопонятное происходит, и Анастасия умирает. Следует затем описание похорон умершей.

Как можно видеть из приведенного образца, здесь в чистые христианские формы влагается автором языческое опьяняющее содержание.

После ознакомления с этими произведениями позволительно задаться таким вопросом: может ли человек, которому в совершенстве доступны переживания всяких греховных состояний, который услаждается страстными состояниями и потому мастерски изображает их, как приведенные на пример писатели, может ли этот человек непосредственно после сего войти в разумение той нравственной высоты, на которой силой Божьей даются благодатные дары исцелений? Может ли человек, услаждающийся проявлениями греховной страсти, понять и оценить сокровеннейшие движения духа святых апостолов и святых мучеников? Отвечаем: безусловно, не может, ибо, по слову Самого Спасителя, только люди, чистые сердцем, Бога узрят (Мф.5:8). Чтобы уразуметь силу благодатных духовных состояний, нужно вкусить их; а вкусить их может только тот, кто очистит себя от всякой скверны плоти и духа. А это делается не талантом, но нравственным подвигом. Для этих и подобных писателей возможно было бы войти в религиозно-нравственные высокие духовные состояния только в том случае, если бы они для этого слезами покаяния очистили себя, подобно святой Марии Египетской и блаженному Августину. Но они, конечно, не следовали покаянным примерам Марии и Августина, потому они чужды и духовных состояний этих праведников. Мы уже не говорим о том, что Золя – человек открыто неверующий, а Сенкевич – католик-папист. А между тем наше читающее общество незаметно для себя усваивает их понятия, учится у них разумению религиозной истины.

Обратимся теперь к другому молодому писателю, Леониду Андрееву, которого некоторые критики называют русским Золя, и остановим свое внимание сначала на его очерке «Иуда Искариот и другие». В этом очерке представлены картины из жизни Христа Спасителя и святых апостолов, но главной фигурой повествования является Иуда Искариот. Иуда изображен у Андреева полным уродом в физическом и нравственном отношениях: его речи и все душевные состояния представлены в виде какого-то дикого сплетения лжи и лукавства с прямотой и праведностью. Он постоянно выступает в роли какого-то шута. Ученики отворачиваются от него, но Христос приближает его к Себе. К ученикам Иисуса Иуда относится презрительно, как к ничтожным и мелким личностям, которые со всей своей праведностью ниже его, лживого Иуды; но отношением к себе Иисуса он дорожит. О себе лично Иуда всегда выражает самое высокое понятие. Иуда оказывается неисправимым нравственно, и Христос постепенно лишает его Своего внимания и благорасположения. Иуда видит это, тоскует и злобствует. «Почему он не зовет к себе сильного, прекрасного Иуду?.. Велика тайна твоих прекрасных глаз, но разве моя меньше?» – говорит о себе Иуда (гл. VI). Злоба подсказывает ему мысль о погублении Иисуса, что он исполняет посредством своего предательства. Однако все время – при предательстве, на Тайной Вечери и после распятия и смерти Иисуса – Иуда не оставляет убеждения, что Иисус Христос был Божественной Личностью. Свое предательство он считает героическим поступком и заслугой перед Иисусом. После предательского лобзания в саду Гефсиманском в его душе звучат такие слова: «Да! Целованием любви предаем мы Тебя! Целованием любви предаем мы Тебя на поругание, на истязание, на смерть! Голосом любви скликаем мы палачей из темных нор и ставим крест – и высоко над теменем земли мы поднимаем на крест любовью распятую любовь» (гл. VII). После смерти Спасителя он обращается к Его Матери с такими словами: «Ты плачешь, Мать? Плачь, плачь, долго еще будут плакать с Тобою все матери земли. Дотоле, пока не придем мы вместе с Иисусом и не разрушим смерть» (гл. VIII). Иуда ставит себя рядом со Христом и требует от Христа признания своего достоинства. Пред собственным самоубийством в разговоре с самим собой Иуда так кощунственно и злобно братается со Христом: «Ты слышишь, Иисус? Теперь Ты мне поверишь? Я иду к Тебе. Встреть меня ласково, я устал. Я очень устал. Потом мы вместе с Тобой, обнявшись, как братья, вернемся на землю. Хорошо? Но, может, Ты и там будешь сердиться на Иуду Искариота? И не поверишь? И в ад меня пошлешь? Ну что же! Я пойду в ад. И на огне Твоего ада я буду ковать железо, ковать железо и разрушу Твое небо. Хорошо? Тогда Ты поверишь мне? Тогда пойдешь за мной назад на землю, Иисус?» (гл. IX).

Представляя Иисуса и апостолов в обыденной житейской обстановке, Андреев дает такие странные подробности. Он изображает неуместную игру учеников «спускание камней с горы», которую будто бы одобрял Иисус (гл. III). Распространяется о каких-то вечерних веселых разговорах с воспоминаниями Петра и Иоанна о галилейской жизни. Участие Иисуса в этих разговорах Андреев характеризует следующими словами: «С жадным вниманием, по-детски полуоткрыв рот, заранее смеясь глазами, слушал Иисус Петрову порывистую, звонкую, веселую речь и иногда так хохотал над шутками, что на несколько минут приходилось останавливать рассказ. Но еще лучше, чем Петр, рассказывал Иоанн; у него не было смешного и неожиданного, но все становилось таким задумчивым, необыкновенным и прекрасным, что у Иисуса показывались на глазах слезы и Он тихонько вздыхал» (гл. V). Это так наивно, так легкомысленно, с такой ложной чувствительностью будто бы держал Себя единственный, несравненный Сын Человеческий, Основатель христианства!

Если мы обратимся к первоисточнику всех основательных сведений об Иисусе Христе, то мы увидим, что во всех четырех Евангелиях нам не показано ни одного случая, чтобы Христос смеялся. Подобные речи о хохоте Спасителя представляют собой неумную выдумку Андреева. Такую же выдумку его представляют речи о развлечениях апостолов и о частностях их домашнего обихода. Такую выдумку его представляет собой постоянное шутовство Иуды, а также мысль о предательстве Иуды как героическом поступке и как заслуге, мысль о притязаниях Иуды на равенство со Христом. Определенно выступает Иуда Искариот в Евангелиях при следующих случаях: на пиршестве у Лазаря (Ин.12:4‒6), у первосвященников при заключении предательского условия (Мф.26:14‒16; Лк.22:3‒6), на Тайной Вечери (Мф.26:21‒25; Ин.13:21‒30), во время предательства в саду Гефсиманском (Мф.26:47‒50; Мк.14:43‒45) и вторично у первосвященников с выражением раскаянья (Мф.27:3‒5). Во всех этих случаях нигде и тени нет ни того шутовства, ни тех притязаний, какие приписывает Иуде Андреев. О последней явке Иуды к первосвященникам так говорится: Иуда, предавший Его, увидев, что Он осужден, и, раскаявшись, возвратил тридцать сребреников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? смотри сам. И, бросив сребреники в храме, он вышел, пошел и удавился (Мф.27:3‒5). Нетрудно видеть после сего, что дерзкое, с вызовом обращение Иуды ко Христу пред Иудиным самоубийством, как оно изложено у Андреева, совершенно не соответствует евангельскому сказанию именно о покаянном отчаянии Иуды в это время. Нравственное же достоинство Иуды Сам Спаситель определил в таких словах: горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы этому человеку не родиться (Мф.26:24).

Перейдем к другому произведению того же Андреева, под заглавием «Жизнь Василия Фивейского». Мы остановимся на этом рассказе также несколько подробнее, так как читающее общество усвояет ему серьезное значение.

В этом рассказе автор представил крайне несчастливый склад жизни и в связи с этим подъем и крушение веры у сельского священника Василия Фивейского. Отца Фивейского автор изображает как доброкачественного священника. «Он верил в Бога торжественно и просто, как иерей и как человек с незлобивой душою» (гл. I). Постигают Фивейского одно за другим несчастья: сначала утонул в реке его малолетний сын, потом жена от горя стала предаваться запою, затем родился у них другой сын – идиот, наконец произошел пожар, при котором сгорела его жена. При всех этих несчастьях вера отца Василия не умаляется, но возрастает, и он неоднократно восклицает: «Я – верю». «Без отзвука потерялся в пустоте неба и частых в поле колосьях этот молитвенный вопль, так безумно похожий на вызов» (гл. I).

Совершает в церкви исповедь и в исповеди познает он людское горе. На исповеди «в вопросах своих он был безжалостен и бесстыден, и страха не знала его родившаяся мысль» (гл. V). Происходит в душе Фивейского тяжелый процесс, который приводит его к мысли снять с себя сан. Однако после смерти жены он укрепляется новым сознанием в себе веры. Он мыслит: «На неведомый подвиг и неведомую жертву избран он, Василий Фивейский, тот, что святотатственно и безумно жаловался на судьбу свою. Он избран. Пусть под ногами его разверзнется земля и ад взглянет на него своими красными, лукавыми очами – он не поверит самому аду. Он избран» (гл. VIII). В сознании возникает мысль о чуде как о деле, к которому он призван. «И он чистым хотел быть для великого подвига и еще неведомой великой жертвы. Со смерти попадьи он наложил на себя строгий пост: не пил чаю, не вкушал мясного и рыбного и в дни постные среду и пятницу питался одним хлебом, размоченным в воде... Людей поп видел мало и только по необходимости, старательно сокращая время пребывания с ними, и все часы, с короткими перерывами для отдыха и сна, посвящал коленопреклоненной молитве. А когда уставал, садился и читал Евангелие, Деяния святых апостолов и жития святых. Обычно церковная служба отправлялась только по праздникам, теперь же он ежедневно совершал раннюю литургию» (гл. IX). При сем у Фивейского «вдохновенным было светлое лицо. Он грезил дивными грезами светлого, как солнце, безумия, он верил – верой трех мучеников, что восходили на костер, как на радостное ложе, и умирали славословя. И любил он могучей несдержанной любовью властелина, того, кто повелевает над жизнью и смертью и не знает мук трагического бессилия человеческой любви. Радость, радость, радость» (гл. X). Происходит в церкви отпевание умершего человека, близко ведомого Фивейскому. Идет страшное разложение трупа, но Фивейского проникает «могучее, все разрешающее чувство, повелевающее над жизнью и смертью, приказывающее горам: сойдите с места». И он намеревается сейчас совершить чудо. Он повелительно поднимает правую руку и обращается к разлагающемуся телу: «Тебе говорю – встань!» Свое восклицание повторяет он в другой и третий раз, но труп остается трупом. Он разражается после этого целым потоком кощунственных слов: «Так зачем же я верил? Так зачем же Ты дал мне любовь к людям и жалость, чтобы посмеяться надо мной? Так зачем же всю жизнь мою Ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все одним Тобою, все для Тебя. Один Ты! Ну явись же, я жду... Назад...» (гл. X). В безумии он выбегает из храма, и его находят мертвым в поле.

Таково содержание рассказа г. Андреева, переданное нами исключительно словами самого автора. Предоставим критикам разбирать то, насколько естественно развивается в этом рассказе повествование психологически. Мы обратим внимание на чисто нравственную сторону дела. Заметим прежде всего, что автор стремится вывести перед нами не болезненный тип священника: он изображает священника весьма доброкачественного, у которого религиозное развитие совершает свое якобы правильное течение. В начале повествования автор говорит, что Фивейский верил в Бога как иерей и как человек с незлобивой душой. Под конец же повествования он говорит, что у Фивейского вдохновенным было светлое лицо, что он верил верой мучеников. Присмотримся теперь к частным проявлениям этой якобы светлой веры мучеников.

Когда постигло отца Фивейского первое крупное несчастье, то он воскликнул: «Я – верю», – и этот молитвенный вой был безумно похож у него на вызов Богу. На исповеди он был безжалостен, бесстыден, без страха. Далее. В душе у него явилось намеренье снять сан, а потом это намеренье сменяется сознанием, что он избран; как Божий избранник он имеет совершить чудо. В этом именно настроении он принимается за усиленный пост и постоянную молитву. Наконец, при совершении погребения действительно пытается совершить чудо, кощунственно обращаясь к умершему с Христовыми словами: «Тебе говорю – встань!» Когда опыт не удается, то он разражается богохульными словами. Где тут у изображенного лица простосердечная евангельская вера? Где тут смирение, без которого немыслим истинный последователь Христов? Вспомним библейского страдальца Иова (Иов.1:21). Когда его постигло величайшее несчастье, он в глубокой преданности Богу восклицает: «Бог дал, Бог и взял, да будет имя Господне благословенно!» Вспомним из Евангелия бесноватого отрока и его несчастного родителя, который взывал ко Христу: верую, Господи! помоги моему неверию (Мк.9:24). Есть ли хоть что-нибудь в настроении и проявлении веры Фивейского похожего на веру этих страдальцев? Ничего похожего: те смиряются, а он протестует. А какую нравственную цену имеет мысль Фивейского о собственном избранничестве и о способности его совершить чудо? Эта мысль обнаруживает у Фивейского горделивое самообольщение, которое называется у подвижников «прелестью». В аскетических писаниях дается такое наставление: если бы тебе даже ангел с неба явился, дал знамение света, или огня, или иное знамение, ты по смирению не принимай его, говоря: я не достоин сего. А Фивейский лелеет горделивую мысль о своем избранничестве, дерзостно пытается совершить чудо, и повествователь находит, что у него в это время на светлом лице отражалась вера мучеников. Василий Фивейский есть двойник Иуды Искариота, измышленного Андреевым. Мы спросим: написал 6ы действительно верующий христианин так, как вылилось это из-под пера г. Андреева? Не сказывается ли здесь в безумном типе безумная попытка принципиально развенчать веру? Так оно и есть.

Скажут: «Автором представлена наша жизненная действительность какова она есть». Мы ответим на это: не всякая действительность заслуживает увековечения искусством: есть явления грязные и есть явления преступные. Мало того. В своем произведении «Жизнь Василия Фивейского» автор сказал прямую нравственно-жизненную неправду. Нравственно преступная неправда Андреева заключается в том, что в этом произведении он явления, прямо осуждаемые верой православно-христианской, изобразил как проявление именно этой веры. Такое извращение дела веры произошло у него, конечно, оттого что он сам не имеет веры и не знает ее. Но зачем же он своими произведениями берется поучать других относительно веры?

Теперь остановимся несколько на трилогии Д. Мережковского «Христос и Антихрист». По своему названию она весьма интересна для ума богословствующего. В этой трилогии дано три отдельных исторических романа: «Смерть богов (Юлиан Отступник)», «Воскресшие боги (Леонардо да Винчи)» и «Антихрист (Петр и Алексей)». Повествование сосредотачивается на выведенной в каждом из романов главной личности. Внешней связи между частями трилогии нет, но внутренняя заметна: представлено три отдельных момента борьбы языческих начал с христианскими.

Всей трилогии дано общее заглавие «Христос и Антихрист». Как же показаны в ней наш Господь Христос и христианство?

Во всех трех частях этого произведения Христос и истинные служители Христа по-настоящему не показаны и не выяснены. Из высоких, прославленных Господом представителей Христианской Церкви времен Юлиана Отступника слегка упоминаются святые Василий Великий и Григорий Богослов, но обстоятельной характеристики их нет. Ничего не говорится о других прославленных Господом тогдашних великих святителях, каковы святитель Николай Мир Ликийских, святитель Спиридон Тримифунтский, святители Александр и Павел Константинопольские, святитель Афанасий Александрийский, святитель Кирилл Иерусалимский и многие другие. Ничего не говорится о тогдашних великих подвижниках, каковы преподобные Антоний Великий, Павел Фивейский, Пахомий Великий, Макарий Египетский и многие другие. А между тем ведь это и есть действительные и истинные представители христианства этого времени! Напротив, современные Юлиану христиане выводятся у Мережковского чаще всего людьми суеверными, порочными и ничтожными; монахи представлены бессердечными; показаны представители разных христианских сект в их взаимной борьбе. Во второй части слабо охарактеризован Иероним Савонарола, добрых христиан не выведено, но беззаконие и грязный разврат римского клира показан вполне, особенно в лице папы Александра VI Борджиа. В третьей части из современников Петра Первого едва упоминается о таких великих и праведных личностях, как святитель Митрофан Воронежский и святитель Димитрий Ростовский; обстоятельной характеристики их не дано. Представлена картина доброй жизни двух валаамских отшельников, но представлена с двусмыслием. Зато обстоятельно охарактеризованы льстивые и неустойчивые в своих основных церковных воззрениях такие представители высшего клира, как Феодосий Яновский и Феофан Прокопович, а также порочные и боязливые люди из низшего клира. Неоднократно живописуются мерзости всепьянейшего и всешутейшего собора, в которых осмеивались Петром церковные установления. Со всякими подробностями выставлены грубость и порочность раскольников, подробно изложены радения и разврат у хлыстов. Какая резкая разница заметна между односторонним изображением всякой беспорядочности коренных русских людей – христиан у Мережковского по сравнению с изображением действительного из той же раскольничьей среды благородства и сильных характеров, например, у Андрея Печерского!

В таком виде показано христианство у Мережковского.

Представители противоположного христианству направления большей частью выведены у Мережковского в ореол света и силы, со всяческим смягчением их действительных недостатков. Языческие мудрецы в Ефесе Ямвлих и Максим, а также итальянский ученый художник Леонардо да Винчи своей гибкой мыслью, своим мягким характером, при не скрываемой ими собственной неправде, подкупают читателя в свою пользу. В их речах видно прямое стремление признать в одном достоинстве Христа и Антихриста и даже объединить их в один лик. При посвящении в таинства Митры великий иерофант Максим Ефесский дает такие объяснения Юлиану: «Равная правда находится у Галилеян (то есть христиан) и у язычников. Царство диавола равно Царству Бога... Если веришь в Него (Бога), возьми крест и иди за Ним, как Он велел. Будь смиренным, будь девственным, будь агнцем в руках палачей; беги в пустыню; отдай Ему плоть и дух; терпи, верь. Это один из двух путей: великие страстотерпцы-Галилеяне достигают такой же свободы, как Прометей и Люцифер. А не хочешь, тогда избери другой путь: будь сильным и свободным; не жалей, не люби, не прощай, восстань и победи все; не верь и познавай. И мир будет твой, и ты будешь, как титан и ангел Денница» (Смерть богов. Ч. 1. Гл. X). Впоследствии, когда Юлиан стал императором, тот же Максим так объясняет ему объединение христианства и язычества: «Не ты соединишь правду скованного титана с правдой Галилеянина Распятого. Хочешь, я скажу тебе, каков будет он, непришедший, неведомый примиритель двух миров? Вот он явится, как молния из тучи, смертоносный и всеозаряющий. Он будет страшен и бесстрашен. В нем сольются добро и зло, смирение и гордость, как свет и тень сливаются в утренних сумерках. И люди благословят его не только за милосердие, но и за беспощадность: в ней будет сила и красота сверхчеловеческая» (Там же. Ч. 2. Гл. IX).

Леонардо да Винчи представлен у Мережковского как лучший выразитель объединения начал христианских и языческих. В отношении теоретических положений он сдержан и высказывается мало. В личной жизни он при всех случаях является человеком кротким, мягким, снисходительным в общении с другими и умеренным по отношению к себе. Однако при всем этом верующий по-христиански Джованни Бельтраффио, любимый ученик Леонардо, в своем дневнике так характеризует его: «Зачем он обманывает себя и других, зачем лжет? Механика (разумеется устройство летательной машины) нужна ему для чуда, чтобы на крыльях взлететь к небесам, чтобы, владея силами естественными, устремить их к тому, что сверх и против естества человеческого, сверх и против законов природы – все равно к Богу или к диаволу, только бы к неиспытанному» (Воскресшие боги. Гл. 6)! Во время своей болезни Джованни так рассказывает Леонардо о речах к нему двойника Леонардо: «Вы только послушайте, учитель! Он говорит, что и Христос напрасно пришел – умер, воскрес, смертью смерть победил – истлел в гробу. И когда он это сказал, я заплакал. Он меня пожалел и стал утешать: не плачь, говорит, мальчик мой бедный, нет Христа, но есть любовь; великая любовь – дочь великого познания; кто знает все, тот любит все. Видите, вашими, все вашими словами. Прежде, говорит, была любовь от слабости, чуда и незнания, а теперь от силы, истины и познания, ибо Змий не солгал: вкусите от древа познания и будете, как боги...» Леонардо успокаивает больного, говорит о своей вере во Христа Спасителя, но при этом сам чувствует, что он говорит ложь для спасения любимого ученика. Перед смертью Джованни пишет в своем дневнике: «Лик Антихриста в лике Христа, лик Христа в лике Антихриста. Кто отличит, кто не соблазнится?» Несчастный Джованни покончил с собой самоубийством, и Леонардо ясно почувствовал, что он отравил его плодами Древа Познания (Там же. Гл. 16, I). О смерти самого Леонардо так рассказывается. Набожный Франческо, ухаживавший за больным Леонардо, напоминал больному о христианском напутствовании. «И Леонардо понял все: он отвернулся и нахмурился. Всегда хотелось ему умереть так же, как он жил, – в свободе и истине. Но ему стало жаль Франческо: неужели и теперь, в последние мгновения перед смертью, возмутит он смиренную веру, огорчит простое сердце, соблазнит единого от малых сих?» И он попросил священника, чтобы исповедаться и причаститься (Там же. Гл. 17, XI).

В характеристике Петра Первого по преимуществу изображаются неистовства этой чрезвычайной натуры. В отношении религии Петр так обнаруживает себя. На ассамблее зашла речь о ереси московских иконоборцев цирюльника Фомы и лекаря Митьки. «По-ихнему, Фомки и Митьки, учению, – говорит архимандрит Федос с такой двусмысленной усмешкой, что нельзя было понять, осуждает ли он ересь или сочувствует, – правая вера от святых писаний и добрых дел познается, а не от чудес и преданий человеческих. Можно-де спастись во всех верах, по слову апостола: делающий правду во всяком народе Богу угоден». – «Весьма разумно», – заметил Петр, и усмешка монаха отразилась в такой же точно усмешке царя: они понимали друг друга без слов». Когда после этого присутствовавшие на ассамблее гости стали высказывать разнообразные вольнодумные и безбожные мысли, то Петр так заключил разговоры: «Ну, будет врать! Кто в Бога не верует, тот сумасшедший либо с природы дурак. Зрячий Творца по творениям должен познать. А безбожники наносят стыд государству и никак не должны быть в оном терпимы, поскольку основание законов, на коих утверждается клятва и присяга властям, подрывают». Таким образом, главным основанием религии выходит польза государственная. В заключительном отделе трилогии, где говорится о Христе грядущем, выставлен не лишенный обоснования искатель истины Тихон и два почтенных валаамских подвижника. О лучшем из этих подвижников Тихону вложены в голову такие мысли: «Он понял, что напрасно ждет помощи от отца Сергия (подвижника) и что этот великий святой, пред Господом сильный, как ангел, пред людьми слаб, как дитя». В грозу, во время забытья Тихон переживает такое видение: «Неведомый старичок положил руку на голову Тихона, и ему стало спокойно, как ребенку на руках матери: «Устал, бедненький? Много вас у меня, – говорит, – много детушек. Ходите по миру, нищие, сирые, терпите и холод, и голод, и скорбь, и тесноту, и гонение лютое. Да не бойтесь-ка, миленькие. Погодите, ужо соберу я вас всех в новую Церковь Грядущего Господа. Была древняя Церковь Петра, Камня стоящего, будет новая Церковь Иоанна, Грома летящего. Ударит в камень гром, и потечет вода живая. Первый Завет Ветхий – Царство Отца, второй Завет – Царство Сына, третий Завет Последний – Царство Духа. Едино три и три едино. Верен Господь обещающий, Который есть и был и грядет!» – лицо у старичка стало вдруг юное, вечное. И Тихон узнал Иоанна, сына Громова» (Там же. Эпилог. Гл. III).

Таковы основные идейные мысли трилогии. Что можно сказать об этом произведении?

Не будем говорить о литературной стороне произведения, которая нас не много занимает, нас интересует чисто богословская его сущность. Выставляя имя Христа в заглавии, автор в своем произведении не показал Его во свете и полноте истины. Автор не отрицает достоинства Христа, но Антихрист со своими последователями выходит у него привлекательнее, чем представители и деятели христианства. Хотя Господь Христос при разных случаях в действительности отгонял сатану от Себя и от Своих последователей, как, например, при искушении в пустыне и при исцелении многих бесноватых, однако Мережковский пытается объединить сатану и Христа в один лик. Вспоминается нам посему рассказанный в Евангелии следующий случай столкновения со Христом столичных ученых книжников и фарисеев: книжники, пришедшие из Иерусалима, говорили, что Он имеет в Себе веельзевула и что изгоняет бесов силою бесовского князя (Мк.3:22). Таким образом, вот где, оказывается, первая попытка объединить Христа и Антихриста в один лик – у книжников и фарисеев, которые распяли Господа Христа. После этого евангельского разъяснения нетрудно ответить на такой вопрос: есть ли по своему направлению трилогия Мережковского христианское произведение? – Нет. Оно есть произведение совершенно одностороннее и нехристианское. Кто будет хулить Духа Святого, тому не будет прощения вовек, но подлежит он вечному осуждению. Сие сказал Он, потому что говорили: в Нем нечистый дух (Мк.3:29‒30).

На такой исторической основе трилогии Д. Мережковский строит раскрытие своего нового религиозного сознания в статьях выпущенного им потом сборника под заглавием «Не мир, но меч».

Мы обратим внимание на статью названного сборника «Последний святой», в которой путем острословных парадоксов он выражает свои религиозные воззрения по преимуществу в применении к личности недавно прославленного преподобного Серафима Саровского. Трудно читать эту статью спокойно, без глубокого негодования, так она исполнена клеветнической лжи, скверного кощунства и цинизма. Вот образцы. «Во всяком случае Бог Таноба (Фиваидская обитель покаянной скорби) для нас не Отец, не Человеколюбец...» Дальше идут о сем богохульные слова (гл. 2). «Христианство за все свое существование пальцем не двинуло для общественного блага людей, для их спасения от рабства и голода. Я был голоден, и вы не накормили меня. Я был в темнице, и вы не посетили меня. Голод, рабство, войны, все злодеяния и ужасы мировой истории проходили мимо святых. Погибай мир, только бы святым спастись» (гл. 5). «Этот русский мужик в лаптях, косолапый старичок, друг медведей, сам похожий на медведя, рыцарь Небесной Дамы, таинственный жених Невесты Неневестной. Серафим – Огненный, тоже сгорел душой пред образом своей Владычицы, всех радостей Радости» (гл. 9). «Серафим женщин боялся и ненавидел, а девушек любил. – Женихом своих девушек называет себя Серафим и ревнует, как настоящий жених. – Как женщины Востока ни пред кем, кроме повелителя своего, не смеют поднять покрывало с лица, так и Серафимовы девушки» (гл. 9). В Дивееве юродивая Пелагия, называемая «второй Серафим», много плакала по случаю убийства императора Александра II. Это дает Мережковскому так высказаться: «Для обоих Серафимов, и если бы их было не два, а десять, то для всех одинаково, освобождение России – пакость и беззаконие. При всяких попытках оторвать православие от самодержавия, соединить христианство с революцией нам вспоминается опущенная головка, померкшее личико батюшки Серафима и по щекам его струящиеся слезы. Не эти ли слезы единственный подлинный ответ всей русской святости на русское освобождение? Святое лицо Серафима померкло и все больше меркнет, темнеет, чернеет, становится страшным лицом черных сотен» (гл. 11). Скверные выражения Мережковского о святом Антонии Великом (гл. 4) не подлежат повторению, и мы их не приводим. Довольно выписок.

Что же можно сказать об этих литературных операциях г. Мережковского с христианством и со святыми? Кому не известно сделанное христианством и его лучшими представителями для облагорожения и нравственного улучшения человечества, для облегчения его страданий, для торжества света над тьмой? Это всем известные азбучные истины. А что можно сказать о сопоставлении кристаллически чистого душой дорогого батюшки преподобного Серафима со средневековыми рыцарями или с восточными обладателями гаремов? Сам батюшка о себе сказал, что у него земное-плотское «умерло все». Черносотенный облик преподобного, кажется, больше всего пугает нашего религиозного реформатора. Едва ли уместна серьезная критика по отношению к подобному литературному произведению. По справедливому замечанию проф. П. В. Никольского, разбираемая статья Мережковского представляет собой новый вид литературного хулиганства, с которым бороться логическими средствами так же затруднительно, как и с уличным хулиганством... (Мирный труд. 1908). И это – самый видный представитель новохристианства!

Стихотворениями Надсона у нас по преимуществу зачитывалась молодежь. С конца восьмидесятых годов более десяти лет каждый год выходило новое издание его стихотворений. В Надсоне, певце духовной неустойчивости и сомнений, почему-то видят христианского стихотворца. Мы обратим внимание на два его стихотворения: «Христианка» и «Я не Тому молюсь». В первом из этих стихотворений представлен патриций Альбин, у которого зародилось обыкновенное земное чувство к молодой христианке Марии. Происходит такая же история, как и в «Червонном потире» Соловьева. По словам автора:

Мечта нескромная смущает

Его блаженством неземным,

Воображенье вызывает

Картины страстные пред ним.

И в полумгле весенней ночи

Он видит образ дорогой,

Черты любимые и очи,

Надеждой полные святой.

Под влиянием чувственной страсти Альбин бросился к Марии и разделил с ней трагическую судьбу на арене Колизея. Этот факт представлен автором как обращение Альбина «в христианство», как проявление «умения верить и любить». Таким образом, чувственная половая страсть и здесь, как у Соловьева, почитается за одно с христианскою любовью.

В стихотворении «Я не Тому молюсь» автор прямо заявляет, что он молится не Христу-Богу, а Христу-человеку. У Надсона дух противоцерковный чувствуется ясно.

Как можно видеть отчасти из приведенных образцов, в русской литературе последнего времени происходит какое-то передвижение идеалов: верховные идеалы низводятся до низших слоев, а подонки поднимаются на высоту. В области религиозно-философской это делают новохристиане, уравнивая дух с плотью и дьявола со Христом. В области непосредственно наблюдаемой жизни это исполняют те писатели, которые идеализируют подонков общества, преступников возводят на высоту героев и сверхчеловеков. Если бы в этом процессе происходило сближение низших слоев и высших для действительного подъема на духовную высоту низших слоев, то это был бы счастливый процесс. Но здесь происходит обратное явление: низшие сами не поднимаются на высоту, а между тем умаляют в своем сознании достоинство высших духовных светочей, чем совершенно теряют их для себя. И таким образом последствием всего процесса является непроницаемая духовная тьма.

Позволительно после всего опять спросить: может ли человек, не верующий в Бога или маловерный, уразуметь и изобразить пред другими сокровеннейшие проявления веры и духовной жизни? Послушаем ответ на сей вопрос у святого апостола Павла: душевный человек (который все хочет познать своим умом) не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно. Но духовный (проникнутый верой) судит о всем, а о нем судить никто не может (1Кор.2:14‒15). Святитель Димитрий Ростовский дает к сему такое разъяснение. «Как человек, не учившийся у людей, не может как должно разуметь учения человеческого, так и душа, не наученная от Бога чрез умное деланье, чрез молитву и сердечное умиление, не может научиться Божественному разуму и всему Божьему. Но, научившись от Бога Божественному, может разуметь и все человеческое, не учившись никакому учению человеческому» (Алфавит духовный. Ч. 2. Гл. 4). Таким образом, специалист греховных состояний и человек неверующий, безусловно, не может сам разуметь и других поучать тому, что касается веры и благодатной жизни хотя бы с той стороны их, которая граничит с обыкновенным естественным состоянием.

Это положение одинаково применимо к представителям литературы и к представителям изобразительного искусства. Нам вспоминается посему следующий недавний факт из области искусства. В конце девяностых годов в московском Храме Христа Спасителя обнаружено было на алтарной стене сильное повреждение художественного изображения «Тайной Вечери» вследствие порчи стенной штукатурки. Потребовалось почти полное восстановление изображения. Картина эта принадлежит кисти известного польского художника Генриха Семирадского, творца картин «Фрина» 127, «Пляска среди мечей» 128 и других картин из античного языческого мира, в которых разработана и выражена чувственная красота без стыдливости, свойственной чистоте. Предложено было возобновить картину на алтарной стене за святым престолом самому творцу художнику. Но сам художник, как оказалось, не смог исполнить этого, так как он именно в это время неожиданно скончался. Кто признает в судьбах человека не простое сцепление обстоятельств, но вместе с промышлением человеческим и действия Божия Промысла, те не без основания усматривают в данном факте Божий перст.

После высказанного заключения о светских писателях нам пришлось услышать такой вопрос: ежели не годятся быть истолкователями и руководителями в духовной жизни неверующие писатели и художники, то как следует относиться к тем писателям и беллетристам, касающимся в своих произведениях религии и духовной жизни, которые не чужды веры и благочестия? За ответом на этот вопрос мы обратимся к следующим словам святого апостола Павла: Церковь Бога живаго, столп и утверждение истины (1Тим.3:15). Господь Христос вручил Свою истину не отдельным лицам, но основанной Им Вселенской Христианской Церкви. Поэтому не обеспечивают нам истины в отдельных лицах ни природная талантливость, ни богословское многознание или ученость, ни даже священный сан, ни личное благочестие. Религиозная истина в мыслях духовных и светских писателей может быть обеспечена для нас только в том случае, когда высказанные мысли являются вполне согласными с основными воззрениями Вселенской Христианской Церкви, когда в них ясно видна печать Божественного утверждения. Прямыми наставниками в духовной жизни для нас являются, конечно, святые отцы Церкви, исторически и преемственно восприявшие ее в подвигах собственной богоугодной жизни. Из нынешних достойными руководителями духовной жизни являются церковные пастыри и наставники, вполне согласные с духом Вселенской Православной Церкви. Полезными являются и те светские писатели, которые в своих воззрениях вполне согласуются с духом Православной Церкви. Поэтому для христианина полезным может быть чтение таких светских писателей, как А.С. Хомяков, Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский, С.А. Рачинский, К.П. Победоносцев и др.

Замечательно, что богоугодная благочестивая жизнь с полным преспеянием в ней не только открывает человеку разумение предметов духовных, но дает ему разумение и для потребностей внешней жизни. Как говорится в вышеприведенных словах святого апостола Павла и святителя Димитрия Ростовского: духовный судит обо всем, «научившийся от Бога Божественному может разуметь и все человеческое, не учившись никакому учению человеческому». И действительно, кто усилиями личного подвига и благочестия достиг высших состояний веры и молитвы, тому открывается разумение всей обыденной жизни нашей, взаимоотношения отдельных житейских случаев. Ибо Господь Бог есть Владыка нашей жизни духа и Владыка жизни тела. Вот почему блаженный старец Серафим Саровский, старец-подвижник Амвросий Оптинский, старец-подвижник Варнава Московский, святитель-затворник Феофан Вышенский, будучи в совершенном удалении от мира и его суетной жизни, могли разбираться в немощах и скорбях обращавшихся к ним людей, могли давать верное и проникновенное объяснение многих житейских случаев, могли давать мудрые практические советы. Они нередко давали вопрошающим советы относительно женитьбы и замужества, относительно купли и продажи, относительно житейских и хозяйственных дел. Поэтому-то тысячи народа льнули к старцам Серафиму, Амвросию и Варнаве, потому-то десятки писем ежедневно поступали к преосвященному Феофану.

Чтение тех талантливых писателей, которые берутся изображать и изъяснять высшие нравственные состояния благодатной жизни, будучи сами совершенно чужды их, по необходимости засоряет сознание читателя и затем совершенно одуряет его. Такой же плод приносят и те писатели, которые живописуют так называемые отрицательные стороны современной нам жизни. Кто много читает повествований о деятелях порока и нечестия, особенно если эти деятели возводятся на степень героев, как у Максима Горького, тот непременно теряет вкус к положительным явлениям и добродетели.

Обыкновенно дух писателя передается читателю, особенно же легко передается дух мятежных страстей. Всем известна наделавшая недавно шуму романтическая история недостойного увлечения саксонской принцессы Луизы неким г. Жироном 129, для которого она бросила своих детей, мужа и общественное положение. Замечательно, что оба героя этой истории неоднократно объясняли свой поступок влиянием на них писателей Ницше, Льва Толстого, Золя и других. По сему случаю Лев Толстой вынужден был в печати оправдываться пред своими читателями.

Кажется, ни в какое время раньше не читали книг так много, как теперь, и никогда раньше не было большей путаницы в понятиях нравственных и религиозных, при полном к тому самомнении, чем теперь. Есть ли это дело истинного просвещения? Если ложка дегтю, по народной пословице, портит бочку меда, то что же должно быть при обратном количественном отношении веществ? Потому крайне неправильное мнение, будто бы полезно и следует читать писателей всяких направлений, дабы видеть предмет в освещении якобы со всех сторон. Только истинное освещение помогает делу истины. Ложное же освещение, как и ложное дело, затемняет и повреждает духовный взор.

Чтобы оправдать свое внимание и интерес к неполезному чтению, иные применяют к себе слова апостола Павла (1Фес. 5:21) и говорят: «Все испытывай и доброго держись». Но из речи апостола Павла ясно видно, что он заповедует испытывать не то, что заведомо дурное или хорошее, а только действительно сомнительное, и то испытывать по нужде. А разве у нас для испытания сомнительного и для познания добра читаются те произведения, в которых даются отрицательные стороны жизни? Не для этого усиливаются ознакомиться с заграничными изданиями произведений графа Толстого или с другими острыми по своему характеру писаниями. Видно, взбудораженный ум и расстроенные нервы их требуют этого.

Пользуясь узаконенной теперь полной свободой для текущей литературы, давая себе и даже своим детям свободно и без всякого ограничения высказывать и обнаруживать всю накипь своей души, многие на сей счет еще так высказываются: «Зачем таить жизненную правду, хотя бы и неприглядную? Да и не скроешь ее. Скрывать будет фарисейством». Это всякую грязь, которая преподносится декадентствующими писателями, они именуют жизненною правдой. Нет, это – жизненная ложь, недостойная жизни, а не жизненная правда. Это – яд. Рассуждающие так забывают, что человек с его душой и телом не есть механизм, а есть живой организм, что он свободная личность и обнаруживает себя без всякой крайней необходимости. Иная худая мысль, иное худое чувство, которых у нас так не любят скрывать, не будь они выражены, не передались бы другим, да и в душе высказывающего не пустили бы корней, а затем они заглохли бы. Между тем, будучи выражены, они получают распространение и развитие, они не только не замирают, но живут и растут в душах выслушавших и высказавших их людей и дают плод по роду своему... Потому-то говорится у подвижников: «Я много видал спасающихся молчальников, но ни одного из многоречивых» (святитель Амвросий Медиоланский). А Сам Спаситель так сказал: за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься (Мф.12:36‒37).

От этого ненужного обмена мыслей и вредного чтения много повреждено теперь не только нервов, но и нравов даже в среде учащихся юношей и девиц. О чем свидетельствуют самоубийства юношей и девиц, как не об этом? А о чем свидетельствуют так называемые обструкции и забастовки с их насилиями и беспорядками, бывшие не только в университетах и других высших рассадниках науки, мужских и женских, но бывшие в гимназиях, семинариях и других учебных заведениях средних, бывшие даже в училищах народных хозяйственно-ремесленных? Несдерживаемая свобода слова незаметно переходит в распущенность слова и действия. Неизменно повторяется нравственное значение библейского повествования о дерзком захвате человеком познания добра и зла. Чем согрешаем, тем и наказуемся.

Высокопросвещенный вождь духовной жизни преосвященный владыка Феофан относительно чтения книг дает такое наставление: «Читайте с рассуждением и читаемое поверяйте неложной истиной нашего исповедания. Что согласно с ним, то принимайте, а что не согласно, тотчас отвергайте как богопротивную мысль и книгу ту, в которой излагаются такие мысли, бросайте» (Что есть духовная жизнь... Письмо LХХ). Такие же советы дают и древние отцы, например преподобный авва Исаия. В особенности это правило необходимо в нынешнее время, время необузданной свободы и распущенности печатного слова.