Социализм в новое время. Германия. Гегель.
Величайший философ XIX столетия Гегель завершил своей системой немецкий идеализм.
Вопреки Канту и Фихте он совершенно уничтожает автономную нравственную личность и весьма своеобразно разрешает конфликт субъекта и объекта.
Всемирная история, по его мнению, есть проявление самосознающего духа, который и есть единственная реальность. Самопознание это происходит в мышлении, которое и есть бытие. Воплощение же духа в реальные формы происходит так называемым диалектическим путём.
В первый момент мысль утверждает себя (тезис), но затем обнаруживается недостаточность этого утверждения, и оно переходит в свою противоположность (антитезис), как бы своё отрицание, но это отрицание лишь полнее доказывает ту истину, которая заключалась в первоначальном утверждении. Получается таким образом синтез.
Триада эта далеко не новость в философии Гегеля, ею пользовались и Фихте, и Шеллинг, и другие философы, приметившие, что всякое понятие и положительное определение создаётся как противоположность чему-либо...
Подробное изложение философии Гегеля потребовало бы слишком много времени и места, а потому мы остановимся на той её части, которая имеет ближайшее отношение к нашей теме, т.е. на философии истории.
Эта последняя ставит следующие вопросы:
1) каков смысл и конечная цель всемирной истории и
2) какими средствами осуществляется эта цель.
По Гегелю, целью истории является свобода не только как состояние, но и как сознание. Средствами же осуществления внешнего и внутреннего освобождения является живая история, вся пестрота и сложность человеческих отношений. Наконец, ход истории есть постепенный ход развития человечества, при котором различные народы последовательно выражают собой различные стороны всемирного духа, по-своему вносят в развитие всемирной исторической идеи своё особое слово.
Средством для достижения целей истории являются человеческие страсти. «Неизмеримая масса хотений, интересов и деятельностей служит, по словам Гегеля, орудием и средством мирового духа для того, чтобы достигнуть своей цели, возвести её в сознание и осуществить. Эта цель состоит в том, чтобы найти себя, прийти к себе и созерцать себя как действительность».
Человек жестоко ошибается, если думает, что он служит себе; в его деятельности сказывается лишь «лукавство разума», который избрал орудием для своих целей его страсти.
Великими в истории бывают те люди, которые наиболее полно ставят своими целями цели мирового духа. В свою очередь, этот последний наиболее полно воплощается в деятельности государства, откуда Гегель и выводит полное подчинение личности целям государства.
Государство, по его мнению, есть земной Бог.
Социализм в философии Гегеля заимствовал две идеи: идею эволюции, постепенного развития и безличный процесс истории, заменив лишь «лукавство» разума «лукавством» безличной материи.
После Гегеля в немецкой мысли наступает реакция. Духовным вождём становится Фейербах, заменивший понятие Бога понятием человечества, а практическими выразителями материализма становятся Маркс и Энгельс.
Заключение
Систему экономического материализма, ставшую основой социализма, мы довольно подробно рассмотрели в предыдущих статьях, поэтому заключительные строки посвятим духовному состоянию нашей родины.
Россия почти догнала Европу; она создала собственную промышленность, собственную образованность, собственную даже «парламентскую» практику и собственный кипучий город. Мы можем радоваться, – мы стали европейцами.
И, однако, нахмурено чело наше, поникнута голова, точно мы возвращаемся с могилы дорогого покойника. Не радует нас колесница прогресса, в которую заложена теперь потёртая выя русского народа. Что-то сумеречное в душах наших, что-то самоубийственное...
Но своего несчастья мы не знаем. Мы какие-то мученики без мучителей, преступники без преступлений. Мы знаем только бездонную тоску своей души, ужасающую пустоту её.
– Жить нечем! Вот поистине трагический крик нашего времени.
Как черви, мы подточили всё, чем может жить человек.
Равенство, братство, свобода, счастье ближних... Как недавно восхищались этими словами и с какой кощунственной иронией произносят их теперь восхищавшиеся!
Счастье ближних... Почему мы должны работать для них? Какое право имеют ближние строить на нас своё счастье? И, наконец, почему счастье других должно быть целью нашей жизни? Это бессмысленно. Прошедшие поколения работали и умирали ради нас, мы работаем и умираем ради грядущих поколений, грядущие будут жить и умирать для будущих... Кто же законный адресат счастья в этом круговороте жизни и смерти?
И потом, что такое счастье? Очевидно то, что признают за таковое люди; иного критерия современная наука не даёт. Но «люди» составляются из человеков, а человеки так прихотливы и разнообразны в своих вкусах, что Бентамовский принцип: «наибольшее счастье для наибольшего количества людей» превращается в абсурд. А главное, мы никакой арифметикой не уловим обязательность считать за счастье то, что считает за счастье большинство.
Раз последним критерием добра и зла является отдельная личность, мы, по меньшей мере, должны признать равноценными все определения счастья, какие благоугодно будет изобрести личности, начиная с христианского самопожертвования и кончая эгоизмом тигра.
Счастье большинства, формулированное этим большинством, было бы сущим наказанием для культурного меньшинства. А между тем, это меньшинство всё ещё держится за потасканную формулу Бентама. Посмотрите, например, на какую почву ставится теперь борьба имущих с неимущими. Неимущие требуют... По какому праву? По праву силы! Но если кулак свят у пролетария, он свят и у буржуа, и вопрос ещё – кто победит?
«У голодного пролетария и сытого мещанина, – говорит один из наиболее чутких публицистов нашего времени, – разные экономические выгоды, но метафизика и религия одинаковы, – метафизика умеренного здравого смысла, религия умеренной мещанской сытости».
Буржуа ничем не может оправдать накопление своих богатств и пользование ими, но и пролетарий, кроме кулака, ничем не может обосновать свои требования. Что же касается таких понятий, как справедливость, разумность и т.п., то при одном прикосновении к ним современного скептического ума они разлетаются в пух и прах. Справедливость, добро, благо и проч. относятся к категории нравственных понятий, а относительность этих понятий желает теперь доказать любой гимназист шестого класса. Да и в самом деле, оставаясь на позитивной почве, мы решительно не можем доказать, что мораль Толстого выше морали Ницше. А если бы и доказали, то не смогли убедить в обязательности доказанного. Но, может быть, обязательность норм можно вывести из признания их обществом или государством? Тоже нет! Что такое общество и государство? Возможны ли они вне составляющих их единиц, т.е. личностей? Нет. И общество и государство исходным пунктом своим имеют личность, её благо. Благом государства должно быть благо личностей. Это трюизм. Но вне отдельной личности нельзя говорить о благе. Таким образом мы логически приходим к идеалу анархизма, но и этот идеал не несёт нам счастья; он не гарантирует ни спокойствия, ни справедливости. За анархистом по пятам следует «единственный» Штирнера, который всё и вся считает своим достоянием. И если он достаточно силён, ему ничего не будет стоить «автономную» личность закабалить себе в рабство.
И что можно возразить на это?
Допустим, анархист стал бы доказывать, что, по его убеждению, высшее благо на земле – свобода, и идеал человечества заключается в уничтожении физического и морального насилия ради самозаконной личности. «Единственный» на это отрекомендовался бы также самозаконной личностью, но лишь с другими, совершенно противоположными убеждениями. Он убеждён, что всех автономных личностей надо перевешать, как злейших врагов прогресса, ибо для прогресса необходимо неравенство. На земле должны быть повелители и повинующиеся, приказывающие и исполняющие, единственные и пушечное мясо... Но «единственный» мог бы и не рассуждать так. С анархистской точки зрения он был бы прав, если бы просто без всяких рассуждений объявил плоды работы автономных личностей и их самих своим достоянием. Он так хочет; это его убеждение. А смысл анархизма в том и заключается, чтобы не препятствовать свободе убеждений и вытекающих из них поступков.
То, что они бросают бомбы в противников ненавистного порядка, противоречит их основной точке зрения: они нарушают свободу чужих убеждений и связанных с ними действий. Выход из анархизма – или созерцательное толстовство, или ницшеанство, но и там и здесь нет теоретической преграды «единственному» в его деятельности.
Намеченные противоречия между личностью и обществом, по существу, антиномичны и не разрешимы в плоскости позитивизма. И чем глубже, чем искреннее подойдём мы к этим противоречиям, тем сильнее будет возрастать непримиримость.
В конце концов, мы почувствуем, что истина лежит не в личности и не в обществе, а над ними. С величайшей ясностью мы увидим, что в них она и не может лежать, что наши хитросплетения и софизмы, оправдывающие и самопожертвование в пользу ближних и насилие над ними, есть ложь.
А ложь эта происходит оттого, что мы молчаливо допускаем: человек есть всё и всё для человека.
Логические жизненные абсурды, вытекающие из этого допущения, неумолимо толкают нас к выводу: и человек и человечество не имеют в себе цели; они – средство для высшего. Но в чём кроется это высшее; где абсолютная истина, обязательная для пролетария и для буржуа, для христианина и для «единственного»?
Такую истину можно найти лишь в Боге, в Его законах, непреложных и обязательных для всех...
Додуматься до Бога современному человеку нетрудно; гораздо труднее поверить в Него. XIX век как бы утратил талант веры, а XX лишь несёт бедствия, связанные с этим.
Целые тома можно было бы употребить на описание этих бедствий, и всё-таки не исчерпать их.
Мы укажем лишь на одно из них, всем понятное и близкое, столь же поразительное, сколь и обыденное: семья. Она разлагается в наше время. Почти нет дома, где бы не происходило драмы на этой почве, нет человека, который бы в великом недоумении не задавал себе вопроса: да в чём же суть семейного разлада? Мы поставим вопрос иначе: что такое семья в наше время? Достаточно поставить такой вопрос, чтобы убедиться сколь неопределённо это понятие. Семья теперь не экономический союз, как это было у дикаря и не духовно-нравственный союз в христианском смысле. Экономическая функции семьи взяли на себя иные союзы, а духовно-нравственный облик её видоизменился соответственно изменению взгляда на брак.
Раньше брак был прежде всего таинством, освящающим семейный союз в целях воспитания детей, и цели эти давались также религией. Современный культурный человек, даже считающий себя христианином, не соглашается с таким определением брака. Кроме церковного брака, современное общество знает гражданский брак и просто сожительство, дающие основание семьи! Практика судов христианских государств окончательно подчёркивает, что основание брака не есть таинство.
Что же в таком случае? Любовь, – отвечают на это современные воззрения.
Брак без любви – освящённый или не освящённый таинством – современному сознанию кажется уродливостью, почти преступлением. Совместное сожительство без любви с трудом оправдывается даже ради детей. Но если один из супругов не хочет жить ради них и уходит, мы не осуждаем его.
Там, где любовь, – мы почтительно склоняем головы. В качестве присяжных заседателей, мы оправдываем людей, стреляющих и стреляющихся от несчастной любви, или обливающих друг друга серной кислотой...
Но что такое любовь и может ли она по самой своей сущности быть основанием чего-либо длительного?
Анализируя это понятие с психологической стороны, мы должны ответить отрицательно. Любовь подобна голоду, – она может быть больше и меньше и даже совершенно исчезнуть. Она заставляет человека стремиться к удовлетворению и насыщается; чувство неудовлетворённой любви чрезвычайно редко и ненормально.
В семье любовь быстро исчезает, и если говорят о ней, то разумеют совершенно иные чувства: дружбу, привычку, взаимную любовь к детям, общие духовные и экономические интересы и т.п. Любви, заставляющей безумствовать и во что бы то ни стало стремиться друг к другу, здесь нет, да и не может быть, так как длительное повышенное чувство ненормально.
То, что сейчас еле-еле сдерживает семейные устои, – никоим образом не любовь. Это обрывки старых религиозных привычек: уважение к святости брака, сознание греховности всякой измены и смутное сознание, что брак и семья не есть личное дело. Но теория и практика нашего времени всячески стараются уничтожить этот взгляд.
Брак понемногу превратился в юридическую сделку, которую имеет право нарушить любой из контрагентов, как только сочтёт её невыгодной для себя. Но все данные за то, что её оба сочтут невыгодной.
Благодаря скептицизму века, у нас нет ценностей в жизни; мы не можем указать ничего такого, ради чего стоило бы жить и работать. Тем охотнее мы объявляем любовь единственным смыслом жизни. Но любовь – капризное растение, оно чахнет, если цветы её употребляются для питания. Она понятна, как радость жизни, как вдохновение, но быстро становится сломанной игрушкой, если её превращают в смысл жизни.
Следовательно, и здесь мы легко нащупываем тоску по вечной истине и великую боль от ненахождения её.
Но где же спасительный берег, на который мы выбрались бы из невылазных противоречий? где фундамент, на котором можно было бы прочно поставить и общественную и семейную жизнь?
Среди стонов и воплей современного русского общества мы находим знаменательные указания на этот счёт.
Спасение наше в Боге, в беззаветной вере в Него, как Источнике добра и смысла жизни.
Великими страданиями придвинулась русская интеллигенция к этой мысли, но от мысли, от убеждения в необходимости веры в Него ещё далеко до самой веры и связанных с ней дел.
Это ещё только Евангельский крик: Верую, Господи, помози моему неверию!
С надеждой будем ждать, что русская интеллигенция в своих религиозных исканиях поднимется и на вторую ступень, поймёт, что веры вне Церкви нет. Нельзя ничего строить прочного вне исторического религиозного опыта народа. В вере нельзя быть однодумом. И знаем: если есть Бог, – а Он есть, есть! – то нельзя и не один не может допустить, что в религии, в религиозном союзе с Ним человека, человек оставался бы без помощи воздействия Бога. А здесь – уже и Церковь! Будем надеяться, что мятущийся и глубокий в своей искренности русский дух попадёт в настоящее русло и придёт к тому источнику, из которого наши лучшие философы – Вл. Соловьёв и Достоевский – черпали своё вдохновение. И только лишь в том случае знание и выстраданный опыт интеллигенции оплодотворят Россию, если на знамени своём она крупными буквами напишет: Православие.
