Утопия Томаса Мора.

В XVI столетии, известном в истории под названием эпохи гуманизма, социалистическая мысль порывает свою связь с религиозным настроением. Своё основание она ищет не в догматах христианства, не в практике апостолов, а в окружающих социальных условиях. Осуществление социалистического строя здесь не ставится в зависимость от внутреннего настроения, а рассматривается, как совокупность норм государственных и экономических, регулирующих внешнюю жизнь людей. Иначе говоря, он (соц. строй) противополагается строю существующему, как лучший и более пригодный для осуществления задачи всякого государственного строя – блага граждан.

Поворот социализма в этом направлении связан с именем англичанина Томаса Мора, замечательнейшего из людей эпохи гуманизма.

Некоторые черты биографии

Томас Мор принадлежал по происхождению к высшим классам Англии (его отец был судьёй верховного королевского суда в Лондоне) и получил высшее образование в Оксфордском университете и в школе английского права в Линкольне.

В молодости он чрезвычайно увлекался аскетическими идеалами, навеянными чтением творений отцов Церкви (главным образом Августина), и даже хотел поступить в монастырь; удержала его любовь к одной девушке, которая впоследствии стала его женой.

По окончании учения он делается гражданским судьёй в Лондоне и здесь приобретает большую популярность, как защитник вдов и сирот. 26 лет от роду его избирают в парламент.

Там на почве защиты народных интересов у него произошло столкновение с королём Генрихом VII. Король требовал утвердить новый налог по случаю своих семейных событий; Мор восстал против этого и повлиял на урезку налога. Королю донесли, что «безусый мальчик препятствует его намерениям», и Генрих VII заточил отца Мора в Тауэр (королевская тюрьма) и взыскал с него 100 ф. стерлингов.

После этого Томас принуждён был удалиться от дел, но по смерти короля (в 1509 г.) он занял должность помощника шерифа и пользовался большим доверием. Два раза ездил он послом от лондонского купечества во Фландрию и Кале, успешно исполняя возложенные на него поручения.

При Генрихе VIII Мор делает головокружительную карьеру: получает сначала назначение в королевский совет, затем возводится в рыцарское достоинство и через несколько лет назначается хранителем казны, иначе лордом казначейства, т.е. министром финансов, а вскоре затем канцлером герцогства Ланкастерского.

Но все эти высокие должности для него, по отзывам современников, были лишь средствами деятельности, а не целью; обычная простота и дружелюбие не покидали его на вершинах славы.

Характерно было отношение Мора к папству. Как и Генрих VIII (в начале), он не отрицал его, а лишь признавал необходимость реформирования его в смысле ответственности перед церковным собором.

Мор уважал в папе международного посредника и главу христианства.

Он ценил то, что при всей обособленности европейских народов есть между ними общая почва – церковь, а третейский судия – папа, – это уже относилось к светской роли последнего.

И не только как верующий католик, но и как государственник, восстал Мор против реформации, проводившей в социальную жизнь народов начала обособления.

Поэтому он не мог симпатизировать протестантским сектам, каковы анабаптисты и лолларды.

Вместе с Генрихом VIII он вёл полемику с Лютером, опираясь на то положение, что «лучше плохое управление, чем никакого».

Как государственный человек, Т. Мор боялся, что пламя междоусобных войн, связанных в Германии с реформацией, разойдётся по всей Европе.

К протестантам, как к личностям, он, однако, был снисходителен.

Но скоро настроение Генриха VIII к католицизму резко изменяется в дурную сторону, и убеждённый Мор за свои консервативные воззрения платится головой.

Причина поворота, закончившегося отпадением Англии от католической церкви, крылась в государственно-экономических условиях того времени, а поводом к нему послужил развод короля с бывшей испанской принцессой Екатериной Аррагонской и брак его с фрейлиной Анной Болейн.

Генрих надеялся, что папа Климент VII не будет противодействовать этому разводу, но ошибся. Папа был ставленником Карла V, императора испанского, и не мог допустить этого. Тогда Генрих VIII отпал от католицизма и объявил себя главой англиканской церкви.

Помимо всего прочего, для Генриха в этом была и та приятная сторона, что можно было конфисковать церковные имущества и таким образом поправить пошатнувшиеся финансовые дела.

Соответственно новому порядку, была установлена и новая присяга, обязательная для всех. Мор отказался принести её и, как государственный преступник, был заключён в тюрьму.

Через некоторое время его судили и приговорили к четвертованию, но король смилостивился и заменил бывшему другу эту казнь отсечением головы. На это Мор, как известно, воскликнул: «Избави Бог моих друзей от подобных милостей».

Из этих беглых данных мы можем видеть, что Мор основательно знал государственную и экономическую жизнь тогдашней Англии; это и сказалось в его «Утопии», где он даёт чрезвычайно вдумчивую критику царивших в его время порядков.

«Утопия»

Томас Мор писал очень много, но, за исключением «Утопии», все его писания умерли вместе со своим временем.

Памфлет же «Утопия» не потерял значения и до нашего времени, являясь одним из наиболее продуманных и последовательных проектов социалистического строя.

Слово «утопия» взято с греческого языка и означает «несуществующее место»; в переносном значении оно употребляется для обозначения всякого неосуществимого плана.

По средневековым обычаям, памфлет Т. Мора предварялся длиннейшим подзаголовком такого вида: «Речь Рафаила Гитлодея, превосходного мужа, о лучшем состоянии государства, пересказанная знаменитым Т. Мором, гражданином и виконтом славного британского города Лондона».

Изложение «Утопии»

Мор начинает рассказом о том, как однажды он, в силу официальной миссии, попал в Антверпен и через своего друга Петра Эгидия познакомился с чрезвычайно интересным путешественником Гитлодеем. Этот Гитлодей был спутником Америго Веспутчи и был по его настойчивому желанию оставлен в числе 24-х человек во вновь открытой колонии. Но ему не сиделось здесь. Взяв пять товарищей, он снова пустился в открытое море и после долгого плавания, сопровождавшегося всевозможными приключениями, попал на остров Утопию.

Описание нравов, обычаев и законов этих жителей так заинтересовало Мора, что он решил изложить рассказы Гитлодея письменно.

Дабы оттенить все прелести счастливой Утопии, Гитлодей сначала даёт критику «существующего строя», которой посвящена вся первая часть книги. Так как Мор прекрасно знал язвы своего времени, то критика эта выходит блестящей.

На вопрос Мора, почему Гитлодей при своём широком уме и знаниях жизни различных государств не желает поступить на службу к какому-нибудь государю, он отвечает: «Bo-первых, государи ближе всего к сердцу принимают войну, а как раз военное искусство и есть тот предмет, которого я не знаю, да и не желаю изучать. Между тем благословенные искусства мира находятся у королей в пренебрежении. Когда дело идёт о расширении границ, каждое средство им кажется дозволенным: ни светская или духовная власть, ни преступление, ни кровь не могут поколебать их решения. Гораздо менее заботятся они о том, чтобы хорошо управлять государствами, подчинёнными их власти».

Принимая во внимание обилие средневековых войн, часто имевших поводом нелепые династические обиды или просто желание пограбить более слабого соседа, мы не найдём такую отповедь слишком резкой.

Следующая за этим характеристика льстивой придворной среды, которая старается угодить прихотям короля в ущерб интересам страны и даже самого короля, также верна.

Для иллюстрации того, как мало порядки европейских государств имеют в виду всю массу населения, а, наоборот, служат интересам привилегированного меньшинства, Мор указывает на существовавший в его время в Англии закон, по которому малейшее воровство каралось смертной казнью.

«В этом случае правосудие Англии и многих других стран напоминает плохого учителя, который охотнее бьёт ученика, нежели учит его. Воров подвергают самым ужасным пыткам. Не лучше ли было бы обеспечить всем членам общества возможность существования, чтобы никто не был поставлен в необходимость сначала красть, а потом быть лишённым жизни?»

Как видим, Мор затрагивает чрезвычайно жгучий для криминалистов вопрос: кто виноват в преступлении – личность ли, совершившая его, или среда, в которой воспитывался преступник?

В настоящее время существуют нeсколько воззрений на этот вопрос.

Школа криминалистов, примыкающая к Ломброзо, признает врождённую преступность личности. С её точки зрения, преступник суть больной (в силу наследственности или особенного строения организма), которому нужны не тюрьма, не гильотина, а больница.

Существует и другой взгляд, по которому преступление есть (следствие «злой воли» и притом совершенно свободной; отсюда человек не может быть не ответственным за свои преступления, и наказание за них научно оправдывается.

Третье воззрение ставит вопрос о преступлении иначе: преступление с этой точки зрения есть следствие социально-экономических условий общества. «Всякое общество заслуживает тех преступников, которых оно имеет».

Иногда этот взгляд комбинируется с предыдущими в том смысле, что общественные условия создают преступника, а этот последний передаёт свои качества по наследству.

Ясно, что подобный взгляд исключает наказание за преступность, как целесообразное средство.

Последнее воззрение нашло особенно горячий приём у социалистов, в особенности материалистического направления. Это и понятно. Раз, по их мнению, в преступлениях виновата среда, значит, её нужно изменить и, разумеется, изменить в сторону социализма. А чтобы не было воров, надо уничтожить то, что можно украсть, т.е. собственность.

Приблизительно такой же ход мысли был и у Мора, который в первой части «Утопии» намечает социальные дефекты, а во второй предлагает лекарство от них.

Но у него это не носило, как увидим дальше, абсолютного характера; наряду с общественными причинами преступности он признавал и индивидуальные.

Мы не будем здесь останавливаться на критике английского строя жизни в XVI столетии; здесь Мор проявляет массу наблюдательности, остроумия и знания среды; для истории же социализма гораздо интереснее вторая часть «Утопии» где он социальные проблемы берёт в отвлечённом виде.

Заключая свою речь о дефектах государственной жизни в Европе, Гитлодей говорит: «Теперь, дорогой Мор, я хочу раскрыть пред тобой все тайники своей души и сообщить тебе свои сокровеннейшие мысли.

Везде, где существует право собственности, где всё измеряется на деньги, о справедливости и общественном благополучии не может быть и речи: можешь ли ты допустить, что самые драгоценные сокровища находятся в руках недостойных, и можно ли называть счастливым такое государство, где общественное достояние служит добычей в руках горсти людей ненасытных в наслаждениях, между тем как масса гибнет от нищеты.

Чтобы водворить в государстве равенство, надобно поровну разделить всё имущество граждан, но единственное средство разделить имущество равномерно и справедливо и положить начало всеобщему благополучию заключается в том, чтобы уничтожить право собственности».

Т. Мор предвидит возможные возражения на этот взгляд и старается заранее суммировать их.

«Я далёк от того, чтобы разделить твои убеждения, – возражает он мифическому Гитлодею, – напротив, я держусь того мнения, что в стране, где будет введена общность имущества, будет очень неудобно жить. В самом деле, разве она не будет испытывать самой крайней нужды? Каждый будет уклоняться от труда и переносить заботы о своём пропитании на голову других. Допустим даже, что нужда будет подгонять лентяя, но так как закон ни за кем не признает права исключительного пользования, то ропоту и недовольству не будет конца, и убийство за убийством будет обагрять вашу республику.

Какие узы вы наложите на анархию? Власти ведь пользуются у вас авторитетом только по имени; они лишены того, что внушает страх и уважение. Мне вообще кажется, что никакая власть немыслима в такой стране равных людей, которые отрицают какое бы то ни было превосходство над собой».

В ответ на это Гитлодей начинает описывать учреждения благодатной страны «Утопии», где все социальные противоречия как нельзя лучше устранены.

Остров Утопия

Обратим сначала внимание на то, в какие физические условия ставит Мор своё идеальное государство. Здесь мы должны отметить, что он стремится нарисовать их средними, т.е. такими, которые могут быть в любом государстве; но, с другой стороны, коммунистический идеал заставляет его, при всём нежелании, вводить и исключительные условия, которые уничтожают практическую ценность его идеала.

Эти два рода условий мы должны строго различать. В начале второй книги он устами Гитлодея рассказывает, что государство Утопия помещается на острове. «Ширина острова достигает 200.000 шагов, именно посредине; по бокам он постепенно и симметрично суживается, так что весь остров обрисовывается в виде полукруга, длиной в 500 миль, и имеет вид молодого месяца, рога которого удалены друг от друга приблизительно на 11.000 шагов.

Образующийся при этом огромный бассейн заполнен морем. Окружающие его амфитеатром возвышенности задерживают порывы ветров, успокаивают волны и придают этой великой массе вид спокойного озера. Самая же выемка острова, т.е. вогнутая его сторона, напоминает огромную гавань.

Вход в залив очень опасен, так как с одной стороны его загораживают рифы, а с другой – подводные камни. Посредине острова возвышается утёс, отлично видный со всех сторон и потому совершенно безопасный для мореплавателей. Утопийцы построили на нём крепость, защищаемую хорошим гарнизоном».

Одним словом, если бы неприятельский флот попробовал войти в гавань, то самая ничтожная кучка местных жителей могла бы его уничтожить.

Сомнительно, можно ли найти в действительности столь хорошо защищённое естественными условиями государство.

Но допустим, что оно может быть. Томасу же Мору это положительно необходимо, так как без столь совершенных средств обороны другие государства могли бы ворваться в Утопию и уничтожить её идиллическую жизнь, или, по меньшей мере, отменить торговлю рабами.

Отметим эту боязнь; она очень характерна для Мора и говорит за то, что ему была чужда идея интернационального осуществления социализма и коммунизма.

Как человек, причастный к государственной деятельности, он не мог не видеть глубокой культурной разницы между существовавшими тогда государствами и не мог желать её уничтожения, так как исключительно благоприятные условия для развития одного государства (например, Англии, благодаря её морскому положению) создаются за счёт отсталости других. Это соображение совершенно упускает из виду К. Каутский («Томас Мор»), ослеплённый желанием во что бы то ни стало причислить Т. Мора к лику социалистов современного типа.

Как увидим дальше, Т. Мор чужд мысли превратить социализм в панацею от мировых бед; скорее он видел в нём средство государственной политики, которым с успехом могла бы воспользоваться какая-нибудь одна страна, например, Англия. Распространять же его на все государства было бы весьма невыгодно для данного государства.

Но проследим дальнейшее описание Утопии. «На острове Утопии насчитывается 54 обширных и прекрасных города. Язык, обычаи, учреждения и законы их одни и те же. Все 54 города выстроены по одному и тому же плану; в них одни и те же общественные здания, с некоторыми лишь приспособлениями к нуждам каждой местности».

Заметим, что Мор здесь не изменяет себе. Чтобы создать почву коммунистическому уравнению, он стремится нарисовать наибольшее однообразие обстановки жизни людей. Эта тенденция имеет место и в последующем изображении.

«Каждый город окружён полем на 12 и более миль. Жители считают себя не собственниками, а скорее арендаторами этих полей.

Среди возделываемых полей встречаются удобные дома, в которых находятся всякого рода земледельческие орудия. Дома эти служат помещением рабочих тех групп, которые город в определённое время посылает на поля.

Каждая земледельческая семья состоит, по крайней мере, из сорока человек мужчин и женщин и из двух рабов и управляется одним отцом и одной матерью семейства, – людьми серьёзными и рассудительными. Каждая группа в 30 семейств управляется одним «филархом».

Ежегодно в город возвращаются двадцать земледельцев, завершивших двухлетний срок своей земледельческой службы. Их замещают двадцать новых, срок службы которых и начинается с этого времени. Новые пришельцы получают наставление от тех, кто уже проработал один год, а на следующий год наступает и их очередь руководить другими. Таким образом, земледельцы не все разом бывают неучами и новичками, и обществу не приходится бояться неопытности людей, обеспечивающих его продовольствие.

Эта ежегодная смена преследует и другую цель: благодаря ей граждане не подвергаются слишком долго тяжёлой физической работe».

Как видим, Т. Мор пытается разрешить проблему города и деревни чисто механическим, казарменным путём. В этом от него недалеко ушли и современные утописты. Как много они ни толкуют о свободе личности в грядущем социалистическом строе, казарменный принцип Мора сохраняется ими во всей силе. Не работа для человека, а человек для работы. Этот мотив отчётливо звучит у всех изобразителей социалистического строя от Фурье до Бебеля включительно.

Правительство

Управляется Утопия следующим образом.

«Тридцать семейств города выбирают одного правителя. На старинном диалекте он называется «сифогрантом», а на новом «филархом». Десять филархов и триста семейств повинуются одному «протофиларху», или, по древнему говору, «транибору».

Наконец, сифогранты, которых 200, производят последние выборы. Они дают клятву (кому и пред кем?) подавать свои голоса лишь за лучшего и способнейшего гражданина и затем приступают к выбору князя из среды тех четырёх граждан, которые предложены народом. Так как город распадается на 4 округа, то каждый из них представляет сенату своего избранника».

Из этой системы многостепенных и сложных выборов видно, что Мор опасается одинаково отдавать власть как в руки демократии, так и аристократии.

«Звание правителя за князем остаётся на всю жизнь, при том, однако, условии, чтобы на него не падало подозрение в стремлении к единодержавию».

По этому поводу Каутский иронически замечает, что в Утопии главное занятие князя заключалось в боязни навлечь обвинение в тирании.

Но эта ирония с таким же успехом может быть направлена и по другому адресу. Стоит только почитать социалистическую литературу и прислушаться к ожесточённым дебатам на многочисленных партийных съездах социалистов, и мы увидим, что ¾ их посвящены боязни, как бы будущее полусоциалистическое и социалистическое правительство не узурпировало власть.

За этой боязнью совершенно отошли в тень и голодный рабочий, и исхудалый крестьянин. Напрасно эти последние будут заявлять, что они есть хотят, что их дети умрут с голоду, пока образуется идеальное правительство по программе минимум социалистических партий. «Неподкупные» вожди ортодоксального социализма ответят, что следует сначала добиться демократической республики с референдумом и законодательной инициативой народа, а тогда уже можно заботиться и о наполнении желудка.

Но, судя по тому, в каком положении стоит сейчас вопрос о социалистическом, вернее – предсоциалистическом правительстве, желудку крестьян и рабочих не бывать сыту.

Левое «максималистическое» крыло социалистов утверждает, что всякое, даже самое демократическое, правительство обманет народ.

И очень просто.

Маркс сказал, что физиономия государства создаётся борьбой классов. Такие понятия как истина, справедливость, Бог – вздор. Действительна только классовая психология. А эта госпожа – чрезвычайно бесцеремонна. Она заставляет совершать убийства, восстания, грабежи и прочее для того, чтобы дать возможность удержать за собой власть господствующему классу...

Допустим, что у власти стало самое демократическое правительство на основании самого радикального законодательства. Что произойдёт от этого? А вот что: правительство (подразумевается класс людей, причастных к власти – социалистические «организаторы») фактом своего выделения из общей массы приобретает свои собственные классовые интересы. Народ для него уже начинает играть роль средства, а не цели. Отсюда вытекает вполне понятное желание оградить себя от произвола этого народа и укрепить за собой власть. Процесс же закрепления власти правителей достаточно выяснен историей. Он сопровождается и тюрьмами, и кострами, и виселицами и т.д.

Безотрадная картина. А между тем её нужно считать правильной, если отбросить понятие надклассовой, установленной Богом и ни от кого независимой власти, управляемой религиозно-нравственным законом...

Интересно, какое же средство предлагает Т. Мор, чтобы избежать тирании выбранной верховной власти – с одной стороны и тирании народа – с другой.

А вот какое: «собираться для обсуждения общественных дел помимо сената и общественного собрания считается преступлением, караемым смертной казнью".

Здесь мы слышим отголосок учений Платона и Аристотеля, которые на собственной спине испытали все прелести последовательно проведённого принципа народовластия. И надо отдать справедливость Т. Мору: он глубоко и вдумчиво оценил критику демократии философами древности, тогда как современные социалисты, зачислившие Мора в свои духовные пращуры, сознательно закрыли глаза на это обстоятельство.

Труд

Главное занятое утопийцев – земледелие. «Но, кроме земледелия, от которого никто не имеет права уклоняться, каждому утопийцу назначается ещё какое-нибудь специальное ремесло. Одни ткут полотно или шерсть, другие делаются каменщиками и горшечниками, третьи обрабатывают металлы и дерево».

За работой следят сифогранты, так как хотя утопийцы и являются исключительным по своим качествам народом, Т. Мор всё-таки полагает, что без надзора и они могут предаваться лени... Быть может, этот надзор был бы недостаточным, но рабочий день в Утопии всего только шестичасовой. «Три часа до полудня, затем обед, два часа отдыха, три часа вечерней работы и, наконец, ужин».

Труд носит принудительный характер и обязателен для всех.

Одежда

Платье у всех обитателей острова одного покроя. Этот покрой неизменный; допускается только различие между мужским и женским платьем, а также платьем холостых и женатых.

Для работы одевают они шкуры или кожи, которые носятся по семи лет. Выходя на улицу, они накидывают сюртук или плащ однообразного покроя и цвета.

Таким образом даже в одежде Т. Мор стремится подавить всякую индивидуальность. Он понимает, что социалистический строй только и может держаться строго проведённым однообразием.

Избыточное население

Прекрасные условия жизни утопийцев естественно должны давать избыточный прирост населения. Как же с ним разделывается Мор?

«Нижеследующие постановления, – пишет он, – поддерживают среди населения полное равновесие и мешают ему сгущаться в одном пункте и редеть в другом.

Каждый город должен насчитывать 6.000 семейств, а в семье должно быть только от 10 до 12 мужчин зрелого возраста. Число детей в счёт не идёт.

Когда семейство разрастается свыше этой нормы, лишние члены переходят в менее населённую семью (надо думать не добровольно). Если число жителей города увеличится сверх того числа лиц, которые могут и должны в нём жить, то лишние переводятся (принудительно) в менее населённый город.

Наконец, в случае переполнения всего острова предписывается массовое выселение. Переселенцы основывают себе колонии на материке, в том месте, где существует избыток земли».

Таким образом утопическая идиллия разбивается о вопрос перенаселения. Ведь нельзя же считать массовую высылку на свободные колониальные земли решением этого вопроса. Когда эти запасные земли истощатся, он снова заявит о себе.

Мор предвидит это, а потому рекомендует ту самую колониальную политику, которой до сих пор пользуется Англия.

«В случае же, если утопийцы встречают народ, сопротивляющейся их законам, они вытесняют (уничтожают?!) его, освобождая этим такой участок земли, какой им хочется».

А если встретившийся народ примет законы утопийцев и сольётся с ними в одно целое, тогда как быть? Мор не задаётся этим вопросом и лишь по отрывочным замечаниям, разбросанным по всей книге, мы можем судить, что он не совсем желал бы этого слияния.

Но как же решают вопрос о перенаселении современные социалисты, которые слияние народов (интернационализм) ставят во главу угла?

Почти так же, как и Мор, они полагают, что прирост населения, благодаря хорошим условиям жизни, прекратится сам собой, что таков-де физиологический закон. Интереснее всего то, что этот закон выведен из наблюдений над «буржуазными» классами Франции и Германии, которые Каутский так зло упрекает в «двухдетной» или даже «бездетной» системе, практикуемой по благому совету Мальтуса.

Дабы избежать упрёка в безнравственности, Бебель в многочисленных брошюрах возлагает все надежды на усовершенствование техники, которая увеличит ёмкость территории.

Но это не решение вопроса, а оттяжка. Пройдут несколько лет и борьба за существование снова создаст неравенство на почве недостатка жизненных благ. Да и мыслим ли вообще этот достаток, когда все существующие богатства мира ничтожны в сравнении с разожжённым аппетитом хотя бы одного пролетария марксовского типа?

Потребление

Главой утопийской семьи является старший в ней. Женщины повинуются мужьям, дети – родителям, младший – старшему.

Каждый город разделён на четыре квартала с рынком для необходимых продуктов посредине.

На рынки сносятся изделия всех семейств, которые помещаются сначала в складах, а затем сортируются и сохраняются в соответствующих магазинах.

Каждый отец семейства берёт на рынке всё необходимое для своих домочадцев бесплатно, так как все продукты имеются в изобилии.

Обеды (общие для всех) происходят во дворце сифогранта.

Сенат, состоящий из депутатов от всех городов Утопии, первые свои заседания посвящает экономической статистике. Как только где-нибудь отмечается «слишком много» (продуктов), а в другом месте «недостаточно», то равновесие тотчас же восстановляется: пустые амбары потерпевшего города заполняются избытком богатого. Уступка эта делается безвозмездно, так что всё утопическое государство представляет как бы одну семью.

В виду опасностей от неурожая, остров имеет постоянные запасы хлеба на два года. Избыток вывозится за границу. Так как этот избыток весьма значителен, то утопийцы скопили торговлей огромные богатства. Но они далеки от мысли придавать им какое-нибудь особенное значение. Практичный британец Мор заставляет утопийцев тратить их на наёмников-солдат, служба которых отлично оплачивается.

«Дело в том, – к ужасу Каутского говорит Мор, – что утопийское правительство предпочитает посылать на смерть чужих граждан, а не своих».

Помимо этой цели, золото и серебро, как продукты, имеющие сами по себе ничтожную потребительную ценность, находятся в большом пренебрежении.

Из них делают ночные вазы или выковывают цепи для рабов и отличительные знаки для преступников, потерявших честь. Эти последние носят золотые кольца и серьги, золотые шнурки на шее и обручи на голове...

Религия

Прежде чем излагать религиозные верования утопийцев, припомним тот исторический момент, в который жил Мор.

Религиозные войны и костры инквизиции пылали тогда по всей Европе, и в качестве государственного человека Мор не мог не видеть всей их пагубности. Естественно, что он должен был продиктовать утопийцам религиозную терпимость. Но, с другой стороны, он был человеком своего времени, которое по преимуществу было веком религиозных исканий; отсюда ясно, – он не мог выбросить религии за борт. Он сам пал жертвой своих религиозных убеждений, а когда был у власти, так же казнил еретиков, как казнили его самого. Изображая религиозную жизнь утопийцев, Мор беспомощно мечется между указанными двумя настроениями. С одной стороны, ему хочется установить полную веротерпимость, а с другой – он боится, как бы эта терпимость не перешла в религиозный индифферентизм, чего он опасался больше всего.

«Религии Утопии, – пишет Мор, – не только различны в разных провинциях, но даже и в пределах одного и того же города.

Одни почитают солнце и луну или другое какое-нибудь светило. Иные высшим божеством признают память человека, слава и добродетель которого не имели себе подобного».

Чувствуя, что государственные соображения завели его слишком далеко, Мор спешит оговориться: «Большинство населения и в то же время наиболее разумная часть его отказываются, однако, от такого идолопоклонства и веруют в единого, вечного, неизмеримого, неизъяснимого и неизвестного Бога... Несмотря на всякие различия в религиозных убеждениях, все утопийцы согласны в том, что есть высшее существо, являющееся одновременно и творцом и провидением». Это существо называется Митрой. Разногласия происходят от того, что Митра не для всех является одним и тем же.

Основатель государства – Утоп – предоставил всем полную свободу мыслей и верований. Но это далеко не соответствовало нашему понятию «свободы вероисповедания», которое лучше бы обозначить «свободой от вероисповедания».

«Утоп, – пишет Мор, – во имя нравственности строго наказывал того, кто унижал достоинство своей природы учением, будто душа умирает вместе с телом, или будто мир управляется без всякого провидения одной игрой случая. Утопийцы веруют в загробную жизнь, в которой преступление наказывается, а добродетель вознаграждается. Они даже не признают человеком того, кто отрицает эти истины и ставит возвышенную сущность своей души на одну доску с животным телом; с полным правом они лишают его звания гражданина»...

При такой свободе религии современные с.-д., без сомнения, подверглись бы остракизму, если не кострам инквизиции...

Мы видим, что религия утопийцев есть именно религия, а не сборник прописной морали, как у современных религиозных социалистов. Она имеет непогрешимые и непререкаемые догмы, и Мор угрозой наказания оберегает святость их.

Он понимает, что бездогматичной религии быть не может и что замена религии моралью – дело бессмысленное, не ведущее к цели. Мораль понятна для него, как следствие религии.

Кары за нарушение религиозных догматов имеют в виду не охрану самой религии (Бог поругаем не бывает), а интересы государства, которое без религии Мор не может мыслить.

Не будь религии «кто усомнится, – пишет он, – что личность, единственной уздой которой является закон, а единственной надеждой – его тело, что такая личность не станет глумиться над законами страны, раз это будет соответствовать её наклонностям и эгоизму? Материалистам отказывают в каком бы то ни было уважении, им не доверяют ни общественной должности, ни какого-нибудь важного дела. Их презирают, подобно существам низшей и бесполезной расы. Им публично запрещают выражать свои убеждения».

Брак

В вопросах брака утопийцы являются суровыми пуританами. «Девушки у них не должны выходить замуж раньше 18 лет; юноши – жениться раньше 22 лет. Лица обоего пола, обличённые в прелюбодеянии до брака, подвергаются тяжёлому наказанию: брак запрещается им навсегда, разве только сам князь простит им вину. Отец и мать того семейства, в котором произошёл подобный случай, считаются обесчещенными, потому что недостаточно следили за поведением своих детей».

Развод допускается в Утопии чрезвычайно редко, так как граждане полагают, что при надежде вновь жениться брак не может быть достаточно прочен.

Уличённые в супружеской неверности приговариваются к строжайшей форме рабства.

Впрочем, утопийцы не женятся, очертя голову; чтобы лучше выбрать себе жену, они держатся такого обычая: почтенная и уважаемая женщина показывает жениху его невесту, будь она девица или вдова, в совершенно голом виде, обратно – и мужчина испытанной честности показывает невесте жениха раздетым. Когда над таким обычаем утопийцев смеются, они отвечают, что если, покупая лошадь, люди тщательно осматривают её, то не является ли более необходимыми осмотреть такой важный предмет, как будущая подруга жизни.

Мы видим, что вопросы брака трактуются Мором совершенно иначе, чем современными социалистами, выдвигающими «свободу отношений».

Причина этого кроется в исходных пунктах построения идеала будущего строя.

У социалистов нет общих незыблемых оснований для выработки той или иной регламентации.

Законы их суть воля большинства. Но ведь возможно, что меньшинству эта воля не понравится, тогда оно вправе рассматривать эту волю как насилие, против которого нужно бороться...

Дабы не поддерживаться штыками, социалистическое государство стремится дать возможно полную автономию личности. Пусть она как угодно разрешает вопросы брака, морали, религии и т.д., лишь бы от этого не страдали главные устои государства – регламентированный порядок производства и распределения. Но ясно, что чем шире эта свобода самоопределения, тем менее крепко должно чувствовать себя государство. Оно не в силах будет удовлетворить противоречивые и взаимно исключающие друг друга стремления и запросы личностей. В этом случае должно возрасти в государстве обратное течение: сократить личный произвол. Представители социалистической мысли беспомощно мечутся между этими двумя направлениями. В своих теоретических построениях они впадают или в голый анархизм, или противоположный ему абсолютизм. Найти более или менее удовлетворительную середину в этих крайностях нельзя, так как непримирим породивший их антагонизм между личностью и обществом.

Если социалист принимает высшей целью жизни благо общества, которое реально представляется благом большинства, он говорит: личность (отдельная) должна быть принесена в жертву обществу.

С этой точки зрения институт брака есть дело государственной важности и, следуя Дарвину, его нужно регламентировать по уставу образцовых конюшен. Ведь только таким образом мы создадим здоровое потомство.

Если же социалист полагает, что благо общества есть миф, что может и должно приниматься во внимание только благо отдельных личностей и притом не большинства личностей, а каждой отдельной личности, то ни брак, ни другие отношения людей не следует опутывать регламентом. Общего блага нет; есть благо личности, а благо есть то, что признаёт за таковое личность. Если одна личность признаёт за благо зарезать другую личность, это есть такое же благо, как самопожертвование, раз кто-нибудь считает его благом.

Слушая современного «социалиста кафедры» (катедер-социалиста), мы, в зависимости от того, общественник он или индивидуалист, последовательно соглашаемся с его выводами. Да, необходимо признать целью жизни благо общества, ибо оно есть благо составляющих его единиц. Нет нужды, если мы пожертвуем для него несколькими реальными личностями: не подвергать же из-за них разрушению всё общество! На виселицу их! Но, с другой стороны, что считать благом? Очевидно, то, что реальные личности признают за таковое. Но, обращаясь к реальным личностям, мы встречаем столько различных понятий блага, сколько людей. Благо рабочего и благо хозяина, благо прислуги и благо хозяйки, благо помещика, благо крестьянина, даже благо с.-р. и благо с.-д. и благо партии к.-д. – извольте примирить эти блага! Будете ли вы их складывать вместе, чтобы получить «общее благо», будете ли сводить к компромиссам и урезкам, чтобы найти общий всем элемент, – получится полный сумбур, и трагический конфликт этим не устранится.

 

Очевидно, катедер-социалисты допустили какую-то фальшь и несообразность в своих рассуждениях. И действительно: они не приняли третью возможность решения вопроса, именно, что цель и личности и общества может находиться не внутри их, а вне и что поставлена она не людьми, а кем-то выше их. Разбираясь далее, мы придём к заключению, что эта цель и не может быть создана людьми; в таком случае она подлежала бы отмене, если бы изобрели что-нибудь лучшее. Цель эта должна быть дана извне, должна быть обязательной, безусловной и непререкаемой, а чтобы быть таковой, она не может быть выработана наукой, а должна быть дана религией, которая в свою очередь строится на догматах, основанных на вере.

Отбрасывая догматы, мы проваливаемся в пропасть невылазных противоречий, в которой и сидит современная социология.

Рабы

Как это ни странно, но в социалистической Утопии, где производство и потребление организовано и труд является занятием столь же почётным, как и обязательным, существует институт рабства.

Обычно историки социализма вроде Каутского обходят этот пункт молчанием или ограничиваются ничего не значащими фразами, например: «Это анахронизм. Мор не мог выйти за грань общего мировоззрения своей эпохи. Рабство у него существенного значения не имеет».

Припоминая изложенное выше, мы не можем согласиться с этим. Рабство ещё со времён апостольских было принципиально осуждаемо всеми лучшими людьми последующих эпох, которые уже, во всяком случае, не перенесли бы его в идеально построенное государство. Мор был религиозный человек, хорошо знал писание, следовательно, как христианин, должен бы отвергнуть рабство. Что же заставляло его допустить этот институт в своём идеальном государстве? Очевидно, какие-то важные причины, ничего общего не имеющие с тем, что Мор не мог предполагать такого высокого развития техники, при котором грязные работы исполнялись бы машинами, как думает Каутский.

Посмотрим, откуда набираются рабы? Во-первых, это военнопленные; во-вторых, граждане Утопии, совершившие тяжкое преступление; в-третьих, приговорённые к смерти иностранцы, которых утопийцы скупают за границей, и, в-четвёртых, бедные подёнщики соседних стран, добровольно продающие себя в рабство.

«Все эти рабы, – пишет Мор, – приговариваются к принудительным работам и носят цепи.

Однако, со своими уроженцами в Утопии обходятся строже, чем с иностранцами; их считают гнусными злодеями, достойными послужить примером глубокого нравственного падения. Действительно, при воспитании в них вселяли зародыши добродетели; они имели возможность быть счастливыми и добрыми, а всё-таки не могли воздержаться от преступления. Протест рабов наказывается смертью».

Здесь мы слышим отголосок учения Аристотеля, для которого рабы есть особая порода людей, у которых рабство – прирождённое качество. Мор не признает в своей социалистической системе равенства. Больше того, – если мы примем во внимание внешнюю политику Утопии, весьма напоминающую приёмы «коварного Альбиона», то должны сделать вывод, что именно это неравенство у него и служит основой социализма.

Без логического противоречия Мор не мог допустить равенства; это равенство было бы францисканским равенством нищеты, а Мор далёк был от желания сделать Англию государством нищих; без рабов, которым, очевидно, не давали шести часов труда, а давали гораздо больше, экономическое благосостояние Утопии было бы невозможно. Отнимите рабов, и граждане Утопии должны были бы расстаться с 6-ю часами труда, а, пожалуй, и с общими обедами и ужинами, ибо труд – основа собственности и обед – сам собой собственность. Трудящийся человек никогда не поймёт права лентяя на равный и одинаковый с ним обед и на потребление продукта его труда...

Современные социалисты, без сомнения, по части логики далеко отстали от Мора. Равенство при социалистическом строе они спасают чистейшей фантазией, вроде скатерти-самобранки. По их мнению, с момента «экспроприации экспроприаторов» по щучьему велению явятся:

1) колоссальное развитие техники, которое избавит людей от каторжного и грязного труда;

2) неимоверная производительность добывающей и обрабатывающей промышленности, которая всегда будет опережать рост народонаселения;

3) необыкновенное довольство людей своим положением;

4) полное отсутствие зависти, гордости, самолюбия, ненависти и т.д.

Социалисты заставляют этому верить теми же самыми средствами, какими няня убеждает ребёнка в реальности скатерти-самобранки: прекрасный предмет, – значит, он должен существовать в действительности.

К великому огорчению, если даже допустить изобретение всемирной социалистической скатерти-самобранки, мы не гарантированы в наступлении равенства.

Пусть бесконечно возрастут средства потребления, пусть явятся сказочные успехи техники, но разве не в равной степени возрастут потребности людей?

Вспомним классический пример, фигурирующий в каждом учебнике политической экономии.

Самый последний рабочий в современном обществе живёт лучше, чем любой король какого-нибудь дикого племени. С другой стороны, ни один подданный этого короля не чувствует себя столь угнетённым, обездоленным и обиженным, чем современный рабочий. Общеизвестен наблюдаемый факт: чем культурнее становится рабочий, чем больше растут его потребности и желание удовлетворения их, тем более он недоволен своей судьбой и тем становится требовательнее.

Нет оснований думать, чтобы рост аппетитов трудящихся классов, всячески поощряемый социалистами, прекратился в «земном рае».

Там будут организаторы и организуемые, управители и управляемые, производящие и распределяющие, а, следовательно, – классовая и индивидуальная борьба, в которой перевес получат сильнейшие.

Если добавить к этому, что социализм не ставит человечеству высших религиозных целей, предполагая, что смыслом жизни может быть исключительно насыщение плоти, то этот «рай» создаст таких акул, перед которыми герои недавних уголовных и политических процессов покажутся невинными овечками.

От такого результата Мор спасает свою Утопию суровым, почти арестантским режимом, нарушение которого карается всеми средствами включительно до виселицы. Но на примере самих социалистов мы видим, насколько виселица способна поддерживать порядок, а потому Утопия могла зародиться и существовать только в голове Мора.

Подражатели Т. Мора

«Утопия» Т. Мора имела выдающийся успех. В разных концах мира у него появилось много подражателей, каковы: Кампанелла, Кабэ, Дони, Фонтенель, Беррингтон и другие.

В наши задачи не входит детальное знакомство с ними, так как их идеальные государства есть не что иное, как переделка Утопии с весьма неоригинальными добавлениями.

Под знаком Утопии социалистическая мысль находилась до самой французской революции. С этого же момента она делает крутой поворот: отбрасывает по форме (а не по существу) фантастический элемент и стремится в экономической науке найти для себя реальный фундамент. В начале это ей удавалось, и ко времени расцвета учения Маркса политическую экономию считали чуть ли не синонимом научного социализма, но в последние годы, когда политическая экономия окрепла и освободилась от априорного балласта рикардо-марксизма, она стала самым ужасным и убийственным оружием против социализма.