Трактат 92 (из "Амфилохий"). Письмо Георгию, митрополиту Никомидийскому (Письмо 165). О посланиях божественного Павла

Ты удивляешься, что в посланиях божественного Павла содержится столько приемов красноречия, потому (и не посетуй на меня за правду), что еще не проник в глубину присущей этому мужу премудрости. Если же ты с большим трудолюбием займешься изучением его речей – конечно, при благосклонности вышнего благоволения – ты скорее удивишься тому, как от тебя укрылось столь великое изящество, и как красота прирожденного слова не сделала тебя своим горячим поклонником. И я имею в виду не премудрость учения и веры (ибо вижу, что в этом и у тебя нет сомнения), но ту, что заставляет восхищаться силе и мощи речи.

Тогда как же он «невежда в слове» (2Кор. 11:6)? Так же, как и «первый из грешников» (1Тим. 1:15), и «последний из апостолов» (ср. 1Кор. 4:9 и 15:9), и «изверг после всех» (1Кор. 15:8), и «сор для мира» (1Кор. 4:13), и «недостойный называться апостолом» (1Кор. 15:9), и «всем попрание» (1Кор. 4:13)51, и «позорище для ангелов и человеков» (1Кор. 4:9). И кто же это? «Могущий явиться с тяжестью, как апостол Христов» (1Фес. 2:7), «более всех потрудившийся» (1Кор. 15:10), посвященный Богу еще до того, как вышел из материнской утробы, зритель незримых и слушатель тайных, «Христово благоухание Богу» (2Кор. 2:15), «носящий в теле мертвость Господа Иисуса, но и жизнь Его» (2Кор. 4:10). Посему как столь великий муж есть изверг, и попрание, и позорище, и сор, таким же образом он и невежда в слове – ведь из всего этого что-то было мнением людей, не понимавших глубину проповеди, а что-то он и сам относил к себе по скромности и кротости нрава.

Так что же, «вера наша в мудрости человеческой» (1Кор. 2:5)? Ни в коем случае, но «в силе Божией» (1Кор. 2: 6), которая и невежд умудряет. Итак, мудрость века сего и начальников его разве есть премудрость Божия? Да кто же скажет такое? Ведь такая мудрость, заблуждение нечестивых учений, скорее упразднена безумием Креста, как и помощница ее, убедительная речь, плетение и хитрость бездельных софизмов. Душа смертна, потому что разделяется и претерпевает вместе с телом. У мира нет создателя, потому что он не желает двигаться так, как огонь или вода. Брак общий [для всех], потому что так граждане будут больше любить друг друга. Живые от мертвых, потому что мы ведь и садимся из стоячего положения. И надо, чтобы было много богов, поскольку и предметов промысла много, и есть опасение, как бы один не устал, занятый попечением обо всем, – или же потому что первого [бога] необходимость заставляет произвести иного, низшего, чтобы не лишиться преимущества власти, а второй опять [должен произвести] другого, уступающего ему, и так до бесконечности. Эти глупости, которые уже за пределами полного умопомрачения и достойны поистине смертной души и цикуты, эту мудрость века Павел, воистину мудрый в божественном и человеческом, изгнал из вселенной премудростью таинства Божия, и сохранил разум верных для нее недоступным. Такая мудрость есть глупость перед Богом, помыслы ее мудрецов суетны и, уловляемые собственными ухищрениями, повергаются простым словом истины. Эту мудрость, многословный вздор, душевную пропасть, западню лукавого, великую мастерскую погибели, как в давние времена, так и теперь презирает всякий благочестивый помысел.

А чем вредит благочестию правильность слов и состав­ленной из них речи? Какой ущерб она наносит пользующимся ею? К какому толкает малому или большому заблуждению? Если же Творец природы есть и Создатель языков, то разве не более последовательно будет, чтобы ученики Слова пользовались надлежащим словом? Значит, Христос не брал в ученики невежд? Именно так, сказал бы я, и более безгласных, чем рыбы, которых они ловили. Но как невежд, так и мытарей и рыбаков – разве Он оставил их взимать пошлину и ловить рыбу? И где тут что-либо достойное удивления или Христовой силы? И кто сможет подтвердить это их делами? Посему Он таким же образом не оставил невеждами тех, кого взял из такого состояния, но вместо рыболовов сделал их ловцами человеков («Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков» (Мф. 4:19)), а вместо мытарей – спасителями бедствующих душ, и вместо невежд – учителями вселенной, исполнив их и божественной и небесной премудрости, и в человеческой, там, где это нужно, показав ничуть не испытывающими недостатка. Потому что как они вступали бы в словесную схватку со стоиками, с эпикурейцами, со множеством других заблуждений, знаменитых словесным мастерством? И почему течение слова и плавность речи в сочетании с чудом заставили слушателей принять Павла за Гермеса, так что если бы он не успел разодрать на себе одежды, ему в качестве почести принесли бы всенародные жертвы, словно богам (см. Деян. 14:12–18)? Я уже не говорю здесь о других примерах самопроизвольной словесной мощи, в церквах, в народных собраниях, в суде, в иудейских синагогах, на агоре – в учении, и обличении, в увещевании, в оправдании, в свидетельстве, какова она была в обращении к каждому в отдельности, к толпе, к судьям, к клеветникам. Как он речами пленил царя Иудейского, и тот едва ли не перешел бы к христианам, если бы гордость власти и багряницы, которая часто и многим повредила в самом важном, не помешала ему в исполнении проповеди (см. Деян. 26: 28); как красноречием расколол желавших убить его и жаждавших его крови убедил взять на себя заботу о его спасении (см. Деян. 23:6–9); как взошел на Ареопаг, посреди людей, изощренных в речах, на тот самый Ареопаг, где, как любят рассказывать эллинские мифы, даже боги тягались в качестве истцов и ответчиков между собой и с людьми; как, оказавшись там, вел прения не с одним, но со всеми учеными людьми, раз афиняне тогда превосходили [в этом] всех людей, а ареопагиты – афинян, и речами своими настолько потряс и преобразил их души, что многие из них, увлеченные его языком и словами, отбросив все, всей жизнью перешли к благочестию и явились подражателями того, кто запечатлел во глубине их душ учение о добродетели и правом служении.

Разве это и подобное могло быть совершено без надлежащего слова? Да кто бы прислушался к нему, если бы он говорил как варвар и сами выражения употреблял неправильные? Как бы он показался другим правильно мыслящим в том, что не умел даже высказать, не говоря уже о том, чтобы убедить их согласиться с собой? Но действовала благодать свыше. Я тоже именно это и говорю, благодать свыше, а не искусство – ибо то, что от искусства, человеческое и общедоступное, а то, что от благодати – небесное и присущее апостолам. Да, действовала благодать, но первое ее действие было как раз в том, чтобы ее слуги не произносили ничего недостойного ее – потому что и это немаловажно для того, чтобы привести противника к осознанию поддерживающей их необоримой силы. Ведь сказано где-то: «Иудеи, видя смелость Петра и Иоанна...» (Деян. 4:13). Какую смелость? Ясно, что в речах, которыми они пресекли их бесстыдный вопрос. И что дальше? «И приметивши, что они люди некнижные и простые, удивлялись» (там же). Мы внезапно видим рыбаков риторами, неискусными в грамматике, но изливающими из уст премудрость. Что это? Откуда у них сверхчеловеческие способности? Мы знаем одно, что они были вместе с Иисусом. Ты видишь, что словесная мощь вызвала у врагов ничуть не меньшее удивление, чем только что сотворенное чудо, и привела бы их к познанию истины, если бы они того захотели? Посмотри и в другом месте, насколько страшились силы их речей: «приказали им отнюдь не говорить» (Деян. 4:18). Что скажешь? Стоит только неграмотному пошевелить губами, и ты сразу переменишь мнение, и столь старое учение уступит свое давнее верховенство невежественному слову, и народ, вскормленный на Моисеевых законах и приученный и жить, и умирать под сенью их древности, перейдет к новому языку? Да, говорит он, ибо невежда говорит не невежественные речи, но произносит слова премудрости, и не варварские, как неграмотный, но изящные и вразумительные, словно постигший все искусство. Есть у них в устах некая прирожденная убедительность, благодаря которой их проповедь влечет к себе и племена риторов, и толпы невежд, словно связанные неодолимыми узами. Я препятствую им говорить, потому что вижу, как многие, оставив отеческие обычаи, из-за немногих слов переходят к ним, и потому что всякий раз те, кто стоит с нами против них, даже самые враждебные им, теперь из-за одной беседы оказываются в рядах послушных и благодарных учеников. Это делает для меня необходимым приказать им молчать, и именно из-за этого я не позволяю им даже раскрывать рот, из-за смелости в речах, силы, изящества и прирожденной убедительности.

Ты видел, насколько учительное слово апостолов заставило иудеев бояться и поражаться? Хотя Павла такого рода благодать озаряла еще сильнее. Хочешь, призовем тебе первоверховного в свидетели присущей этому мужу мудрости? «Как и брат наш. Павел, – говорит он, – по данной ему премудрости написал» (2Петр. 3:15), зная и свидетельствуя, что Павлова мудрость была даром Божиим. Затем, словно восхваляя и воспевая глубину и богатство написанного, он говорит: «в которых есть нечто неудобовразумительное» (2Петр. 3:16), то есть что созерцатель Павловых писаний нуждается в остром разуме, Божьем содействии, мудрых учениках и твердом рассудке. Поэтому «невежды и неутвержденные» (там же), кроме того, что ничего не приобретают, еще и, заблуждаясь, губят себя самих.

Если же Павел был богат и дарованием языков, непривычных для него и никогда им не слышанных, и в них никому не уступал первенства – ибо он говорит: «Благодарю Бога моего: я более всех говорю языками» (1Кор. 14: 18) – так вот, если и в чужестранных языках он имел необоримую силу, потому что его умудряло вдохновение Духа, то как рассуждение может допустить, что он коверкал греческий, бывший для него привычным? И что он был лучшим в тех языках, которыми мог бы завоевать для благочестия немногих, а в том, которым [мог увлечь] почти всех людей, давал повод для смеха и издевок?

Да и враги отнюдь не считали его столь легким противником в речах – а такие свидетельства врагов, которые относятся к похвале, никто не может не уважать, даже желающие гордиться своим стремлением все оспоривать. Обрати же внимание на это свидетельство. Иудейское племя жаждало крови Павла, потому что он, осиянный небесным светом, всецело стал на сторону Того, Кого преследовал, и тогда особенно жаждало и распалялось на смертоубийство, когда его проповедь оставляла пустыми их синагоги – и они прибегали ко всяким клеветническим ухищрениям и ко всяким уловкам. Итак, не только серебряные копья, как говорится, но и ложью, и обманом, и гневом, и дерзостью вооружали они соплеменников для убийства этого мужа, и с рук их в мечтах уже капала теплая кровь. Когда же надежда покинула их, напрасно ликовавших и радовавшихся, потому что доблестный муж в своих защитительных речах оказался сильнее всех уловок, в конце концов они, будучи в затруднении из-за его словесной силы и неуязвимости, наняли некоего ритора поддерживать их наветы, нисколько не сомневаясь, что обвиняемый, будь он хоть тысячу раз невиновен, уже не сможет преодолеть его ухищрения и сплетения словес. Но Павел, поистине премудрый и в божественном, и в человеческом, благодаря, понятное дело, подаваемой ему свыше мудрости и благодати так противостал и противоборствовал в речах столь хорошо снабженному и искусством, и платой, обратив его в бегство и устыдив вместе с его искусством и наемничеством, а первосвященников, и священников, и всех, кто замышлял Павлово убийство, исполнив изумления и растерянности, что они не только раскаялись в такой попытке, но и наложили на себя наказание в виде молчания на целых два года, хотя и были еще больше разъярены гневом.

Ты видишь, как сила слова доблестного мужа принудила к свидетельству против их воли самых враждебных ему? А раз даже враги превозносят Павлову мудрость и словом, и делом, то как же посвященным через него в благочестие не почитать ее особенным и достойным образом? И не думай, будто под мудростью в речах и словесной силой и мощью я подразумеваю эту излишествующую и надутую, портящую прирожденную красоту слова приукрашивающими снадобьями и цветами и поддельными красками придающую себе ребячливость и расслабленность, – или ту, что без всякой нужда принимает мрачный и неулыбчивый вид, и погружается в глубокий мрак неясности, смущая и поражая невежд и простаков окутывающей ее тьмою, и украшается, чтобы привлечь слепых поклонников, – или ту, что сломя голову бросается в поэтические вольности, усваивая себе и разыгрывая юношеские порывы. Нет, я говорю о той, что благоразумна в изложении, общедоступна в поучении, первая в воспитании, единственна в убеждении, отчетлива в представлении природы вещей с помощью родственных понятий, а если где-то есть нужда в разъяснении, прекрасно умеет, как в таинствах и посвящениях, открывать потаенную истину. Вот что присуще прирожденной, благолепной и жизнеполезной словесной мудрости, а то были свойства услаждающей неразумное ощущение и любящей скорее извращения и нововведения, и к пользе нисколько не стремящейся, а растекающейся в рукоплесканиях, лести и долгой болтовне. Посему величию Павловой мысли даже близко не пристало подражать тому, кому ты только что не поклоняешься, видя в нем вершину силы красноречия, у которого «ἧ δʹὅς » [а он сказал] и «ἧν δ΄ἐγώ» [а я сказал], за что его где-то ославил и один из приверженцев его учения. А я бы с полным основанием добавил и'ἐπεπόνθει ἐγώ » [претерпел я], и «ᾔδει ἐγώ» [знал я], и «ἠκηκόει ἐγώ» [слышал я] – не знаю, как можно самому не почувствовать сильное отвращение, рассказывая о нем, который, жеманничая в словесных нововведениях, дошел до такой изнеженности, что уже не хотел оставить глаголам обозначение лиц, но насильственно придавал их формам перепутанный и неразличимый вид. Я уже не говорю сейчас о скорее претерпевшем душой, чем произнесшем «глазной тук», и более жалким образом возлюбившего, чем выболтавшего «верные упования плоти» и «устойчивые состояния», и распутничающего во многих разговорах и злых помрачениях. Я бы не стал считать, будто дивный Павел подражал кому-либо из них, или кому-то еще такому же, в речах, – как и в делах, и в богопочитании. Но и забавы Горгия, которые суть почти то же самое, что прыжки и выкрутасы плясунов на сцене, недостойны излагать глубину и серьезность Павловых мыслей. Но для него мерилом был язык тех речей, которые могли достойно выразить смысл столь великих вещей, ни в чем ни искажая, ни позоря их. «О, бездна богатства, и премудрости, и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!» (Рим. 11:33) и «Кто познал ум Господень? Или кто был советником Ему? Или кто дал Ему наперед, чтобы Он должен был воздать?» (Рим. 11:34–35). «Христос искупил нас от клятвы закона, сделавшись за нас клятвою» (Гал. 3:13). Вот за эту премудрость, благодаря которой он изрек такое, отчетливыми и твердыми выражениями передавая смысл и неся всем общую пользу, я боготворю учителя вселенной, и желал бы, если это не будет дерзостью, боготворить его по достоинству.

Что же ты сказал бы, рассмотрев чистоту его слога, не только гармонично собранную в отношении правильности языка и соразмерности периодов, но и не заимствующую извне ничего из необходимых качеств там, где она направлена на изложение вещей, и как он прекрасно отделяет и исключает слова как с переносным значением, так и склонные к окостенелости, хотя он не хуже других, а вернее, как никто другой сочетает во всем величие с ясностью? И я еще не сказал, что он украшен совещательным и законодательным красноречием, и что речь у него идет о вещах божественных и самых драгоценных для людей, а также что в умении говорить торжественно и блистательно у него нет подражателей. «Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил; а теперь готовится мне венец правды» (2Тим. 4:7–8); «И потому я бегу не так, как на неверное, бьюсь не так, чтобы только бить воздух» (1Кор. 9:26) и: «Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, – посему и Бог превознес Его и дал ему имя превыше всякого имени, дабы перед именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что Господь Иисус Христос во славу Бога Отца» (Фил. 2:6–11), и: «Наше же жительство – на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа Иисуса Христа, Который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его» (Фил. 3:20–21). Ибо и это великолепно (разве не так?), и в других отношениях, и из-за высшего соединения блистательности и чистоты. Но каков он в афоризмах, в суждениях и твердых заявлениях, в обличениях, где и как следует, в прещениях, в свидетельствах? «Кто кем побежден, тот тому и раб» (2Петр. 2:19); «Худые сообщества развращают добрые нравы» (1Кор. 15:33) и: »Но то скажу, что кровь и плоть не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления» (1Кор. 15:50); «Вы шли хорошо: кто остановил вас, чтобы вы не покорялись истине?» (Гал. 5:7); "Не обманывайтесь: Бог поругаем не бывает» (Гал. 6:7), и: «Вот, я, Павел, говорю вам: если вы обрезываетесь, не будет вам никакой пользы от Христа» (Гал. 5:2), и: «Свидетельствую всякому человеку обрезывающемуся, что он должен исполнить весь закон» (Гал. 5:3), и: «Смеет кто у вас, имея дело с другим, судиться у нечестивых, а не у святых?» (1Кор. 6:1). И собирать примеры величия равносильно тому, чтобы читать его сочинения целиком, настолько все его речи исполнены достоинства.

Но каков характер? "Христос пришел в мир спасти грешников, из которых я первый« (1Тим. 1:15), и: «Ибо я наименьший из апостолов» (1Кор. 15:9), и: «Который недостоин называться апостолом» (там же); «И желаю видеть тебя, воспоминая о слезах твоих, дабы мне исполниться радости, приводя на память нелицемерную веру твою, которая прежде обитала в бабке твоей Лойде и матери твоей Евнике» (2Тим. 1:4,5); «О, если бы удалены были возмущающие вас!» (Гал. 5:12) и: «Вы стали царствовать без нас – о, если бы вы и в самом деле царствовали» (1Кор. 4:8) и множество другого. Разве он в чем-то уступает потратившим на такие вещи всю жизнь, он, который, я думаю, не допускал заботиться об этом даже в отношении [подбора] слов, и чей язык витийствовал самопроизвольно?

Но, значит, характер и ясность, смешанная с величием, у него столь замечательны, а быстроты недостает? Да кому же [еще] присуща такая сорастворенная речи стремительность? «Бог оправдывает, кто осуждает? Христос умер, но и воскрес» (Рим. 8:33–34); «Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но не все назидает» (1Кор. 10:23); «Итак, какое преимущество быть иудеем, или какая польза от обрезания? Великое преимущество во всех отношениях, а наипаче в том, что им вверено слово Божие. Ибо что же, если они и были неверны? Неверность их уничтожит ли верность Божию? Никак» (Рим. 3:1–4) и: «Итак, что же? Имеем ли мы преимущество? Нисколько» (Рим. 3:9), и снова: «Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молим» (1Кор. 4:12–13).

Да и зачем стараться мерить каплями морские пучины? Ибо пытаться словом изложить Павлову премудрость равнозначно тому, чтобы считать эти пучины на капли. Ведь он даже украшения, хотя и пренебрегал ими, не исключил полностью, но, освободив от искусственности, которой стал бы украшаться кто-либо [другой], и придав им естественность (чего вряд ли можно было ожидать), представил столь удивительно, что именно это стало для людей пони­мающих мерилом и образцом истинной красоты, гораздо более прекрасной, чем мудреная и нарочитая. Но лучше всего послушать его самого. «Но как призывать Того, в Кого не уверовали? Как веровать в Того, о Ком не слышали? Как слышать без проповедующего? И как проповедывать, если не будут посланы? Как написано: «Как прекрасны ноги благовествующих мир, благовествующих благое» (Рим. 10:14–15); и вновь: «Итак, если есть какое утешение во Христе, если есть какая отрада любви, если есть какое милосердие и сострадательность, то дополните мою радость» (Фил. 2:1–2); и затем: «От скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает» (Рим. 5:3–5).

Вот так стиль посланий великого Павла, воплощающий все разновидности словесного мастерства и расцвеченный уместными и подходящими фигурами, в глазах благоразумных людей достоин занимать место прообраза, и образца, и предмета для подражания, и несправедливо приписывать ему подражание другим. Ведь нелегко и отыскать, кого он повторял, потому что Павловы речи не есть плод занятий, но сверхъестественного вдохновения, богатство мудрости, чистый и прозрачный источник истины, струящий спасительное наслаждение. Это некий малый отблеск грозной молнии свыше, бьющий с апостольских губ, это некое умеренное истечение совершающейся в немощи (ср. 2Кор. 12: 9) Божественной силы, орошающее весь мир, это непреложное свидетельство действующей в глиняных сосудах (2Кор. 4:7) благодати (о, страшные и необычайные таинства!), премудрость, льющаяся с неученого языка, из необразованных уст – мерило красноречия, с невежественных губ – риторическое искусство.

А ты что скажешь? Еще тебе досаждает сомневающийся помысел или недоумение по поводу Павловой премудрости в слове? А вернее, ты еще будешь дотошно исследовать, есть ли в его посланиях риторические фигуры? Или ты решительно осудишь себя за прежнее, что от тебя утаился дар стольких красот? А что бы ты сказал, углубившись в другую составную часть его силы в речах? Какова его стройность и проницательность в обоснованиях, как он вводит [утверждение], выстраивает, предвосхищает возражения и отвечает на них; каков он в изобретении доводов, сколь плодовит в разработке [темы], с какой готовностью и обилием может убеждать сравнениями и примерами, каков в энтимемах и всех прочих родственных им приемах – все это сможет привести тебя, даже если ты при изучении не захочешь слушать никого другого, к поистине горячей любви и сладостному восхищению – то, как этот муж разбирает вопрос об идоложертвенном, и как он старается сбить спесь с гордящихся тем, что говорят языками, и как [доказывает], что закон должен был уступить благодати. Но для общения по переписке об этом достаточно и сказанного, а если мы когда-нибудь увидимся (а мы увидимся, мне предсказывает это Божественная весть), тогда мы поговорим с тобой об этих вещах подробнее, чем сейчас.