Трактат 34 (из "Амфилохий"). Кого следует подразумевать в евангельском речении под детьми, которые играли иудеям на свирели, и те не плясали...
Кого следует подразумевать в евангельском речении под детьми, которые играли иудеям на свирели, и те не плясали; пели им печальные песни, и те не рыдали (Мф. 11:16– 17; Лк. 7:31–32)? Ведь понимать под детьми Предтечу и всеобщего Владыку было бы нелепо, потому что тогда вина иудеев исчезает – ибо не повиноваться детям непредосудительно
Соблюдая порядок, свойственный сравнениям и уподоблениям, можно было бы сказать, что не обязательно принимать распределение имен по каждой вещи и понуждать, чтобы личности сравниваемых и тех, с кем они сравниваются, были непременно подстать друг другу и сохраняли непреложность подобия, и требовать, чтобы прочий состав того и другого смысла был неотличим, не допуская, чтобы как уподобляемое в сравнении, так и какая бы то ни было часть самого сравнения включала нечто, не связывающее их друг с другом и не имеющее соответствия в каждой подробности.
Ведь это историческая и повествовательная речь, и та, к которой относится описание, старается, чтобы подбор слов соответствовал каждому имени предмета, и в лучшем своем качестве не терпит подстановки чего-либо сопримышляемого или привнесенного. Сравнение же и уподобление не желает по необходимости подчиняться тем же правилам и повиноваться тем же предписаниям. Почему? Потому что история, и повествование, и тому подобное рассказывают о том, что неизвестно, и поскольку они предоставляют слушателям начало знания, от них требуется точнейшим образом обозначать вещи словами, и они не принимают никакого неподходящего речения и несвязной или искажающей понимание вещи – ведь это разрушает поставленную задачу научения, а не приводит к познанию. Сравнение же и уподобление, прежде всего, что очевидно, применяется к уже известным вещам, и стремится каким-то образом сравнить известное с тем, что сделает его более убедительным. И главная цель пользующихся этим способом состоит не в чем ином, как в убеждении душ и в приведении слушателя к согласию, чтобы он принял увещание, как ведущее к спасению, или просто одобрил предложенное высказывание как полезное или возможное. Если же речь добивается этого употреблением сравнений и уподоблений, то о подробностях и распределении частностей в каждом из смыслов, и о связях и соответствиях в тонкостях она заботится во вторую очередь или вовсе не заботится. И часто можно видеть, как это происходит и достигается не только в наших священных речах, но и в тех, для которых божественная и чистая ограда благочестия соблюдается недоступной, хотя они высоко ставят словесную премудрость. Итак, и в детях никакой закон не предписывает искать соответствие определенным и отграниченным от других лицам – ведь и того, что относится к разряду вещей неопределенных, достаточно, чтобы исполнить предназначение сравнения.
Посему цель Владычнего сравнения и уподобления ясна и очевидна: Он хочет показать, что иудейское племя не пожелало извлечь пользу ни из приятных и радостных вещей, то есть из привычного и поверхностного времяпрепровождения (хотя они должны были бы склоняться и увлекаться к себе подобному), ни из сдержанной и избегающей многолюдства жизни, хотя необычное смущает и делает людей более осторожными. Однако ничто из этого не убедило их отложить и отбросить свою развращенность и невосприимчивость к благочестию – и Он слагает убедительную речь, несущую обличение, что народ иудейский, не раскаявшись, пресекает для себя всякое оправдание и извинение.
Преследуя такую цель, сравнение даже не притязает на то, чтобы заниматься прочими именами и вещами, которые не несут себе ничего необходимого и призывающего к спасению. Потому что кто те люди, которые, стойко вынеся дневной зной и ночной холод в Божиих трудах, смотрят злым и завистливым взором на пришедших позже в подражание им за то, что те получили равное воздаяние (ср. Мф. 20: 11–12)? И кто это судья неправедный, не боящийся Бога и не стыдящийся людей, а затем после настояний вдовы обращающий безрассудство в сожаление (ср. Лк. 18:2–5)? Ибо и то и другое никак невозможно применить к определенному лицу без длинных разъяснений и толкований. Но каких определенных лиц изображают девы, из которых пять мудрых, а пять неразумных (ср. Мф. 25:1–12)? И что это за час, когда одни вошли, а для других брачный чертог был заперт? Ведь время всеобщего суда еще не настало.
И со многими другими недоумениями столкнется мысленно тот, кто будет искать определенные личности и вещи и стараться расчленить сравнения, причем причиной этого будут не столько сами сравнения, сколько излишнее любопытство и неуместная дотошность, ведущие скорее к невежеству, а не к познанию. И опять-таки, кто это не дал отведать рожков уехавшему в далекий город и распутно расточившему отцовское добро (Лк. 15:16)? И вновь, кто эти наемники, если через двух выведенных в притче сыновей обозначается человеческий род, разделяющийся на праведников и грешников? И почему он просит считаться у отца как один из наемников? А как можно отождествить с определенным лицом старшего сына, который исполняет отцовскую волю, а потом завистливыми глазами смотрит на обращение и спасение брата и с горечью препирается с отцом? Так что ясно, что не подобает исследовать и учитывать все части сравнения, но смотреть лишь на то, что оно означает в целом.
А с каким лицом можно соотнести богатого человека, который поставил над своим домом обвиненного управителя (ср. Лк.16:1 сл.)? И кем назвать донесших на него? А каким образом уже совершилось воздаяние благ Лазарю и неисцелимых бедствий богатому (ср. Лк. 16:22–31), если еще не состоялся всеобщий суд? И как могли бы произойти разговоры, которые притча приписывает Аврааму и осужденному на наказание, если одному мучения предписывают молчание и налагают узду на все, кроме стенаний и рыданий о самом себе, а другой после суда уже не обращается к единожды осужденнному? Посему по такому же порядку и закону и от детей из притчи не требуется указывать на свойства определенных лиц.
Но к этому сводится то, что можно было бы изложить о предлежащей притче и уподоблении, исходя из свойств более общего понятия, – потому что таинственный род [сравнения], в котором сказана и разбираемая сейчас притча, кроется и в иных смыслах, доступных не всякому слушателю. Именно это подразумевая, спасительное Слово и говорило ученикам: «Вам дано знать тайны, а им притчами» (Мф. 13:11), противопоставляя точнейшему и во всех тонкостях познанию и откровению постижение через притчи. Поэтому и говорили апостолы: «Изъясни нам притчу сию» (Мф. 15:15). Вот так и собрание непослушнейших иудеев, видя, не видело, и слыша, не слышало, оттого что такие притчи и уподобления что-то позволяли разглядеть и услышать, а чему-то никак не препятствовали скрываться в непостижимости. Ибо даже если иудейское множество, видя, не видело и слыша, не слышало по слепоте сердца и добровольно закрывая глаза перед светом благочестия, все же и притча, никак не противясь их умонастроению (ибо она была затемнена неясностью), не предоставляет им какого-либо повода для упрямства, но скорее даже обличает образ их непослушания, потому что, хотя следовало искать из того, что они поняли, то, что было непонятно, как поступали апостолы, они не обращали на неведомое никакого внимания. На труднопостижимость же сравнений (παραβολῶν) и уподоблений указал и составитель Притч (παροιμιαστής) с помощью рядоположенных наименований, когда, представляя того, кто усовершенствовал разум притчами (ταῑς παροιμίαις), мудрым и понятливым, он говорит: «Уразумеет притчу (παραβολήν) и темную речь, слова мудрецов и загадки их» (Притч. 1:6).
Но это рассуждение, которое разрешает недоумение, исходя из свойств сравнений и уподоблений, и не совершенно отвлекается от более общего понятия сравнения и уподобления, вышеописанным образом может прояснить и многие другие вопросы – а в излагаемом ниже, насколько более точно, чем в предыдущем умозрении, исследуются дела и слова, настолько же и решение является особенным и ограничивается одним вопросом. Итак, дети в наших священных вещаниях означают две вещи, ибо «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне» (Мф. 19:14) и недалеко от того же смысла: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное» (Мф. 18:3), – а с другой стороны, «Братия! Не будьте дети умом, но на злое будьте младенцы» (1Кор. 14:20). Так что «дитя» двузначно, а вернее и трехзначно, если Павел, никому не уступающий в мудрости божественной и человеческой, умеющий подбирать соответствующие слова к самым подходящим смыслам, провозгласил: «А как дети причастны плоти и крови, то и Он также воспринял оные, дабы смертью лишить силы имеющего державу смерти» (Евр. 2:14). Ибо ясно, что «дитя» возвещает здесь не простоту, незлобие и свободу от злодейства, и не несмышленость и неустойчивость разума, но просто-напросто означает человеческую природу.
Поэтому Предтеча и Спаситель могли бы не без основания называться детьми, потому что у них была общая природа, а еще ближе и точнее из-за великой мягкости и кротости и подобных детским нравов и непредосудительных страстей. Ибо они проявляли это в самих себе, не сводя огонь с неба, не наказывая преступников мечом, не карая ослушников в разверзшейся земле, не топя их в воде, но приведя себя к подобию детям через кротость, мягкость и негневливость, они пока что наставляли учеников детскими речами, согласно сказанному: «Я питал вас молоком, а не [твердою] пищею» (1Кор. 3:2), а также: «Еще многое имею сказать вам, но вы теперь не можете вместить» (Ин. 16:12). Так что и крестивший водою, и Крестивший огнем могут и считаться, и называться детьми по слову не нелепому и не ведущему к поруганию, на основании природы и в более почетном и уважительном из значений. Дети же, младенчествующие по неразумию, есть иудейское множество, которые, слыша и флейту, и печальные песни, ни в том, ни в другом случае не воспряли от своего невнимания и не предпочли искать избавления от собственной порочности.
Ты же, часто слыша, как Спасителя называют львом, и как враг, рыкающий на нас, обозначается тем же наименованием (1Петр. 5:8; ср. Пс. 21:14), и что, опять-таки, червем назван Создатель видимого и невидимого творения («Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе» (Пс. 21:7)), но и что «червь их (а это тягчайший род наказания) не умирает» (Мк. 9:44), – поскольку ты стал мудрым судьей в этих вещах38, и одного из львов представляешь образом Владыки, а другого применяешь к злоначальному Зверю, и червя иногда воспринимаешь применительно к бессемейной, непорочной и невозделанной плоти Спасителя, а иной раз не стыдишься считать его обозначением горького и неотвратимого наказания, – точно так же, пользуясь твоим обычным богомудрием и в отношении евангельских детей, уделяя и отдавая каждому свое, ты не обнаружишь ничего неясного или неудобопонятного.
Много и других случаев употребления таких наименований рассеяно по священным нашим Речениям: например, один молодой лев рыкает и просит у Бога пищу себе (Пс. 103:21), а другой спит, и поднимается (Быт. 49:9), и собирает род от древнего падения и пленения смертью. И утренняя звезда, одна восходит поутру (2Петр. 1:19) и еще сильнее озаряет сердца верных светом богопознания, а другая принадлежит тьме, та, которую добровольная порочность лишила умного и блаженного блеска (ср. Ис. 14:12). Змей же и тот, кто обманул Еву, и тот, чьими подражателями велит нам стать спасительное Слово – ибо сказано: «Будьте мудры, как змии» (Мф. 10:16). Но ведь и царь – как Царь всяческих, Чьих перстов дело есть вся тварь, так и тягчайшая и мрачнейшая из жизненных бед, самая отвратительная, но неотвратимая – смерть (ср. Рим. 5:14). И молния, опять-таки, есть спадший с неба из-за превознесения (Лк. 10: 18) – и то, чему уподобляется страшное и честное второе пришествие Судии (Мф. 24:27). Посмотри и на священный мрак, который Божественное обиталище сделало своим покровом (Пс. 17:12), и на другой мрак, который иногда есть тьма внешняя (Мф. 8:12 и т.д.), а иногда тот, для кого она и была устроена и приготовлена (Лк. 22:53).
Вот таким-то образом существует много именований, и в священнословных наших сочинениях, но также и в тех, которыми гордится аттическая речь, которые разделяются по противоположным вещам. И я полагаю, что в этом они следуют закону, который умеет различать даже то, что не поддается легкому различению. Ибо каждое из вышеназванных имен, по природе выражающее противоположные силы и действия, позволяет желающему беспрепятственно и без принуждения распределять [их] между теми вещами, которым свойственно сводиться под одно обозначение. И ясно, что этот способ раздвоения имен не входит в учение об омонимах, потому что из них некоторым, так сказать, неведома причина, по которой они, будучи различны, получили одно название, а некоторые рождаются от некоего подобия. Здесь же речь не приемлет ни того, ни другого, но, говоря о противоположных и враждебных вещах, тем не менее, дает одинаковое наименование тем, чья природа несказанно различна. Но пусть это будет прибавлено ради приятности и облегчения к священнословному трудолюбию, которое сосредоточивает и обостряет разум.
