Трактат 30 (из "Амфилохий"). Каким образом, при том, что Спаситель сказал: «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца Моего Небесного» (Мф. 10:29)...
Каким образом, при том, что Спаситель сказал: «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца Моего Небесного» (Мф. 10:29), Павел, через которого вещает Христос, говорит: «О волах ли печется Бог» (1 Кор. 9:9)? Ведь это высказывание создает впечатление, что ученик противоречит учителю
О том, что Божий промысл доходит и до воробьев, и даже ими не ограничивается Его попечение, но что Он имеет неизменную и непрерывную заботу о пребывании и устроении даже растений и трав и вообще того, чьим Творцом Он явился, нас ясно учат и священные Писания, и врожденное разумение, которое требует, чтобы Приведший и Осуществивший из не сущего поддерживал приведенное и заботился о нем в соответствии с подобающим каждому образом промысла. Потому что и Сам Спаситель наш, человеколюбиво уводя нас от чрезмерной занятости и увлеченности человеческим и уча свободе и избавлению от стремления к текучим и преходящим вещам, преподает это наилучшее наставление не только через воробьев и других пернатых, но даже через травы. Ибо Он говорит: «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут» (Мф. 6:28), а затем о красоте и ценности их одеяния: «Но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них» (Мф. 6:29). Из кого из них? Из тех, кого вскоре бросят в печь (ср. Мф. 6:30). Если же Бог имеет такое попечение о служащем человеку для столь малой надобности (большой ли огонь зажжет сено из лилий, и долго ли красота цветка будет доставлять удовольствие глазу?), то разве не гораздо более и в несравнимой степени о людях? Посему Богу таким образом предоставлены рождение, и рост, и пребывание, и наоборот, в положенное время смерть не только воробьев, но и полевых трав. Ибо от одного вида та же самая последовательность рассуждения распространяется и на остальное того же рода. Вот так попечение не только о волах, но даже о том, чему изначально досталась еще менее совершенная природа, зависит от воли Божией.
Что же это говорит Павел, возвышенный человек, язык Духа? Ничего трудного или затевающего спор (куда там!). Ведь он припоминает древние законы, которые многое предписывают о бессловесных животных, воспитывая через то разумные существа, – например, что, взяв птенцов из гнезда, не следует ловить и их родителей (Втор. 22:6–7) или варить ягненка в молоке матери его (Втор. 14:21), а если угодно, и засевать виноградник разными семенами (Втор. 22:9), и надевать одежду, сшитую из различных тканей (Втор. 22:11), и многое в том же роде, куда относится и «Не заграждай рта волу молотящему» (Втор. 25:4). Итак, этот сведущий в законах человек, воспользовавшись настоящим предписанием, и отсюда строя увещание, что подвигающий других на добродетель должен сам первый вкусить от ее плодов, а затем призывать слушателей к подражанию, или, если угодно, что трудящиеся не должны лишаться утешения от трудов, – доказывает это и с помощью Моисеева законодательства, прибавляя: «Не заграждай рта волу молотящему» (1Кор. 9:9). Затем же, чтобы кто-нибудь не возразил: «А какое отношение воловий род имеет к человеческому?», он говорит: «Здесь Бог заботится не о волах, ибо закон о них был установлен ради нас». Ведь закон не имеет в виду в первую очередь волов, и Моисеево законодательство не направлено на жизнеустроение бессловесных, но то, что приложено к другим существам, было сказано ради нас.
Бог печется о волах, как и о всех прочих Своих творениях, но не так, чтобы устанавливать о них законы и правила жизнеустроения, по которым они бы жили. Но если о ком-то и вынесено предписание, Он приспособил его к человеческой пользе и воспитанию. И это ничуть не менее ясно и по другим животным, о которых не обнаруживается никаких законоположений, – ибо какой есть закон о львах, какой о слонах, или единорогах, или драконах, или о тысячах других видов, из которых, как можно видеть, одни ручные, а другие совершенно отвергают общение и сожительство с человеком? Итак, зная это лучше других, поскольку он был весьма сведущ в законе, сей блаженный и божественный человек, труба Церкви, возвышенный ум, часто и во многих местах провозглашает, что промысл обо всем принадлежит Богу, и в то же время утверждает, что законы о бессловесных животных, содержащиеся в Моисеевом Писании, были установлены в первую очередь не ради их жизни, и что не настолько заботится о них Бог, чтобы писать законы, относящиеся к их жизнеустроению, и в мудрейшем и сжатом суждении передает, что эти законы были изречены и записаны для воспитания и назидания трудноукротимого иудейского племени.
Итак, ясно, что глашатай не только никак и ни в чем не противоречит поучениям учителя, но и выступает как их подтверждение, подобающим образом приспособляя разные словоупотребления к различию предметов и сохраняя за каждым употреблением раздельное и несмешанное умозрение, и предлагая себя в качестве правила для благочестивых, как нужно исследовать смысл наших священных Писаний, а не увлекаться легкостью поверхностного понимания речений, тем более, если значение ему противоречит.
Посему те, чья любовь – благочестие, а дело премудрости – различение и озаряющая свыше благодать слов, могут, следуя как учителю всеобщему учителю Церкви и рассуждая в подражание предводителю, еще яснее показать, что такое словоупотребление ни в чем не вредит какому-либо из наших священных догматов и не влечет никакого порицания, но, совсем наоборот, создает согласие и безупречность. Например, если кто-то, отвращая кого-нибудь от бессердечия и безжалостности, или осаживая устремившееся к ненасытности намерение, или поднимая и поддерживая хромающего, как говорится, на обе ноги и наставляя его на спасительную и прямую стезю, спросит весьма точно и своевременно: «Неужели ты не научился, человече, из Моисеевых предписаний не варить ягненка в молоке матери его, и не засевать виноградника, и не делать себе поддельную одежду, сшитую из разных тканей, шерстяной и льняной»? Разве не всем ясно, что эти законоположения установлены в первую очередь не о ягнятах и материнском молоке, да и не о винограднике, и не об изделиях, состоящих из разных тканей? Ибо где это у Бога такая забота о тканях, или о виноградниках, или о ягнятах и молоке, чтобы подчинять их закону, так что человеческая природа, ради которой все было создано, ничем бы от них не отличалась? Но понятно, что это и устроено было ради нас с самого начала, и запечатлено письменно: о ягнятах, а если угодно, и о воробьях – чтобы мы, воспитав на бессловесных сострадание и жалость, гораздо более выказывали человеколюбие и милость по отношению к сородичам и существам той же природы; а другое – чтобы, впав в ненасытность, мы не терпели несчастий в иных отношениях. Ибо ненасытность есть причина многих бед, и вместе с ней по большей части утекает и то, чем мы справедливо владели бы для самодостаточности. А насчет тканей – чтобы мы не были пестры и переменчивы умом, состоя из разнообразных учений, или обычаев, или намерений, или действий, и жалким и смехотворным образом враждуя сами с собой.
Так что способ рассуждения боговещанного Павла и проистекающее из него сияние догматов не только ни в чем не повергают благочестивые помыслы в какое-либо сомнение или замешательство, но и могут служить дивным поучением для тех, кто способен просвещаться лучами исходящей от них премудрости, в том, как с помощью Духа надо примирять речения Духа.
