Трактат 217 (из "Амфилохий"). Иоанну, протоспафарию и протонотарию дрома, по прозванию Хрисохиру (Письмо 134) (Об истинном образе Христовом)
Иконе Христовой нисколько не в ущерб то, что Сын называется истинным образом Отца, или что человек истинно возник по образу Божию, или когда мы говорим, что жившие добродетельно делаются истинным образом Христовым. Ибо это говорится не к порицанию рукотворной иконы, и не затем, чтобы обвинить ее во лжи, но чтобы проявилось их отличие друг от друга. Ибо и когда мы называем Сына истинной Премудростью, мы не отлучаем от истины премудрость божественного Писания, и когда именуем Его истинным светом или истинной Жизнью, мы не объявляем солнечный свет или нашу здешнюю жизнь (я уже не говорю о тамошней) лжесущностными. Поэтому и когда мы называем Сына истинным образом, мы не прогоняем в ложь те образы, которые обрели возникновение через подражание, но показываем отличие по превосходству того образа от этих.
Итак, услышь сына Громова, как он, гремя свыше, дает нам уразуметь такое словоупотребление. Ибо, сказав: «Благодать на благодать» (Ин. 1:16), он именует и Ветхий, и Новый Завет званием «благодати», а затем, представляя превосходство одного над другим, говорит: «Закон дан чрез Моисея, благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа» (Ин. 1:17). Ясно ведь, что говоря так, он не отнимает у Моисеева закона ни истины, ни благодати (ибо он сам немного выше почтил его именем благодати), и тем паче не обвиняет его во лжи (ибо «благодать же и истина» применено к евангельским предписаниям не для поругания и порицания закона – так сказал бы Ираклеон и его последователи), но, желая представить Владычнюю щедрость более славной и совершенной, чем Моисеево законодательство, он обозначил ее общим наименованием благодати и истины.
Но и божественный Павел, объявив, что «закон, имея тень будущих благ» (Евр. 10:1) не есть сам образ вещей, не провозгласил закон прообразом и образом будущих благ, но указал этими словами, что скорее благодать, нежели закон отображает вкушение грядущих благ.
Да и искуснейший в объяснении и преподавании божественных Писаний Иоанн Златоуст, как обнаруживается, во многих местах пользуется таким способом выражения. Ибо разбирая Божественные вешания и устремив истолковательную речь на сказанное Владыкой Никодиму, и заведя разговор о возрождении через крещение и о вневременном рождении Сына от Отца, он говорит: «Ибо хотя и это рождество небесное, в сравнении с тем, истинным [рождением] от сущности Отчей, оно земное». Ты видишь, как он говорит: «В сравнении с тем, истинным». Так что же, рождение через крещение не истинно? Да кто осмелится сказать такое, если совсем не сошел с ума? Тогда почему он сказал: «В сравнении с тем, истинным»? Воспевая одно как более высокое и дивное, а не лишая истинности другое. Да зачем я это говорю? Послушай лучше, как он сам же говорит то же, что и я, не только по смыслу, но и теми же словами, и показывает нам, что такое словоупотребление содержится и во Владычних речениях. Ибо относительно сказанного Спасителем иудеям о манне, что «не Моисей дал вам хлеб с неба, а Отец Мой дает вам истинный хлеб» (Ин. 6:32), Иоанн, раскрывая мысль Владыки, говорит: «Он называет его истинным хлебом не потому, что чудо о манне было ложно, но потому что это был прообраз, а не сама истина», и множество прочего.
Но зачем я призываю в свидетели такого-то или такого-то? Все вообще и питомцы Церкви, и внешние ученые, кроме, похоже, иконоборцев, знают такое словоупотребление, и книги переполнены такой особенностью речи, так что если есть две или более вещи, к которым по омонимии или каким-либо иным образом применяется одно наименование или которые в другом отношении имеют какую-то общность свойств, то когда кто-нибудь хочет вести речь о той из них, что стоит выше, он отдает ей присущее всем сообща как исключительное достояние, не отнимая это полностью у остальных, но показывая превосходство данного предмета над прочими. И я полагаю, что вышеприведенного примера такой речи будет достаточно – а если ты хочешь, чтобы были приведены и другие, то, самостоятельно просматривая книги, ты наберешь целый том, записывая примеры такого словоупотребления.
Письмо Георгию Никомидийскому (Письмо 277). Эзоп был баснописец, и басни его приносили много пользы в жизни. Помимо прочего, что он сочинил, чтобы переменить людские нравы от низменных к добропорядочным, придумал он и недурную басню, рассказывающую о природе вина и о вреде его. Говорится же у него в этой басне следующее.
Дионис, у которого вначале было три виноградных грозди, первую из них положил долей самому себе, вторую посвятил в дар Афродите – а третья осталась в удел Буйству (Ὕβρις), по которому названо и словесное буйство, и бесчинство, выражающееся в непристойных поступках. Ты, может быть, спросишь, что это значит. Дионис не предавался вакханалиям, но водил за собой вакханок. Впрочем, поскольку подробная история превышает меру письма, [скажу, что] Дионис сам по себе не безумствовал – потому что соразмеряющий употребление вина с потребностью имеет первую гроздь. Тот же, кто извращает потребность и выжимает вторую гроздь, теряет меру и, оступившись естеством, вовлекается в оргии Афродиты, и такого человека захватывает действо, в котором мы видим мистерии распутства. Но ты не особенно поддавайся жалости и не оплакивай падение – вот третья гроздь, она-то как раз и вызывает вместе с сожалением и слезы, потому что делает принявшего ее рабом Буйства и, плененного, изводит из самого родства с людьми.
Хорошо и прекрасно было бы, если бы Диониса не было – ибо зачем мне смотреть на вакханок и безумствовать вместе с их неистовством, и терзаться происходящими отсюда волнениями и заботами? Если же об этом можно только мечтать (ведь обычай и давность – самое трудноодолимое в жизни), то в наших силах по крайней мере не выжимать вторую гроздь и не навлекать на себя причиняемый ею вред. Тот же, кого не сделала благоразумнее даже срамота второй, и кто, при том, что уже второй следовало всеми силами избегать, принимает и третью гроздь, тот поистине делает себя игрушкой буйства и изгоняет из всякого человеческого сообщества. Прими это во внимание, посмотри, как басня открывает истину в действительных поступках и показывает налицо пользу назидания – и берегись, чтобы басня на тебе не оказалась тем более басней, превращаясь во вздорную болтовню.
Но зачем нужны басни, и фригиец, и грозди, и такое внушение? «Не упивайтесь вином, от которого бывает распутство» (Еф. 5:18), и: «Не обманывайтесь: ни идолослужители, ни лихоимцы, ни пьяницы Царства Божия не наследуют» (1Кор. 6:9–10). Это не басня, завлекающая слух, завораживая его, и примешивающая к вымыслу назидание, очарованием своим призывая и смягчая непослушание и неудержимость пристрастия к вину – ведь он не выносил владычний приговор, устрашающий державной властью, но то были всего лишь наставления человеческого и человеколюбивого помышления. А кто выносит только что приведенные предписания? Павел, тот возвышенный человек, чьим учением нельзя пренебрегать, если перед тем не отбиться от христианского стада, Павел – уста Христовы, столп Церкви, учитель вселенной, и весь сонм учившихся у него святых, которые, восхищаясь общим законодателем, усвоили и заповедь и, возлюбив ее, обратили страх в высшую любовь.
Посему разве тот, кто наполняет свою жизнь тем, что эллинские басни, и священные речи апостолов, и все деяния святых объявляют причиной неотвратимого наказания и неизбежной погибели, не надевает на себя петлю еще при жизни и не заслужит тем самым последнюю кару на судилище воздаяния? Вот такими и подобными словами уговаривая своего, как ты называешь и считаешь, друга, а прежде всего, представив ему самого себя в качестве священного и прекрасного примера, как призыв [последовать] наставлению, ты, если отвратишь его от пьянства, спасешь его, а если нет – во всяком случае, спасешься сам и освободишься от угрозы, которая налагает горькую кару на тех, кто не оповестит о мече, идущем на брата их. В остальном же будь здоров в Господе.
