Социализм в новое время. Англия. Христианские социалисты в Англии.

Выше мы ставили вопрос: коммунистично ли христианство, и ответили отрицательно. Христианство и социализм – антиподы, находящиеся на диаметрально противоположных полюсах.

Христианство есть учение о царстве небесном; социализм – учение о царстве земном. Христианство рассматривает земную жизнь, как этап к жизни вечной, а эту вечную жизнь, как самый основной, самый глубокий смысл человеческого существования; социализм есть религия земли, не признающая неба; главное для неё – сделать счастливым, довольным и сытым человека здесь, на земле; человек приглашается ею согласовать свою деятельность с земными задачами, отбросив небесные.

Христианство в первую очередь ставит заботу о душе; земная деятельность рассматривается им через призму Божеских законов.

Уже из этого краткого сопоставления мы видим, что конечные идеалы христианства и социализма совершенно непримиримы. Однако, в истории мы видим множество попыток примирить их; правда, эти попытки всегда кончались крахом, но самая идея не умерла.

В новое время она, эта идея объединения христианства и социализма, приняла особенно острый характер.

К ней примкнули величайшие умы, философское сознание которых не могло примириться с материалистическими посылками социализма. С другой стороны, – социализм, сознавая свою противорелигиозную сущность, объявил беспощадную войну религии, и всякую попытку христианства слиться с ним встречает кощунственным поношением и беспощадной ненавистью.

В средине XIX века позитивная материалистическая наука и философия, на которые опёрся социализм, гордо объявили христианство упразднённым.Но как раз именно в этот момент и началось в Англии, а за ней и по всей Европе отрезвление от просветительного удушья. Целый ряд блестящих мыслителей и общественных деятелей поставил на своём знамени Библию и во всеуслышание заявил, что только в ней спасение. Самый разгар борьбы христианства с позитивизмом пришёлся к концу XIX столетия. Позитивизм оказался несостоятельным, и начало XX столетия знаменуется напряжённейшим исканием метафизических, сверхчувственных идеалов. Заражённая прошлым столетием философская мысль, естественно, не могла сразу двинутся по прямому пути. Для неё, после успехов рационализма и повсеместного господства демагогических идеалов, которые признавали только то хорошим, что практически полезно народу, совершенно нельзя было непосредственно подойти к Богу. Мысль философская шла к Нему окольным путём – через мораль. Религия (христианская) потому, мол, жизненная, что она наиболее прочно обеспечивает народу насыщение желудка, так как санкционирует соответствующие моральные нормы.

Уже у Карлейля, близкого нашему Толстому, мы видели это утилитарное отношение к религии. А у его многочисленных последователей религия без обиняков записывалась в служанки морали. Этим в значительной степени грешат и христианские социалисты Англии. Прежде, чем приступать к изложению их учения и деятельности, мы вкратце формулируем себе все те побуждения и соображения, которые заставляли социологов и практических общественных деятелей переходить к обоснованию своих программ учением Евангелия.

Исторически эти, так сказать, обращения к похороненному христианству совершались под влиянием неудач и краха позитивных основ. И здесь у различных деятелей наблюдается различный подход к христианству.

Одни искренно подходят к нему, как к источнику целебной силы, другие несут сюда лукавство и иезуитизм, третьи – сознательное извращение, четвёртые – просто пользуются именем Христа для того, чтобы вложить в Его учение свои собственные взгляды и т.п. Одним словом, вся та масса извращений христианства, созданная различными деятелями, с которой нам приходится сталкиваться на каждом шагу, создана не искренним желанием просветиться светом Христовым, а заставить этот свет освещать и освещать учения, подчас противные Христу.

Мы наметим несколько мотивов такого утилитарного извращения христианства.

Всякому реформатору в каждом государстве прежде всего приходится сталкиваться с очевидным фактом: большинство людей являются приверженцами христианской религии (мы говорим о христианских государствах).

В обычное время религиозное чувство народа остаётся как бы скрытой силой, не ясно выявляющейся в практической деятельности.

Но стоит только зацепить это чувство, и оно бурным потоком прорвётся наружу и может уничтожить все преграды.

Таким образом, для всякого практического деятеля ставится дилемма: или он должен проводить свою программу под условием признания христианства, или же, если эта программа противоречит христианству, отказаться от неё.

Либеральный иезуитизм во всех европейских странах обычно старается обойти эту дилемму.

Буржуазная интеллигенция не верит в религию, но боится объявить это народу, так как тогда он отвернётся от неё и примкнёт к социализму, который утопическими обещаниями пытается заменить веру в Бога.

Либералы тогда идут на компромисс. Не объявляя войну христианству, они стараются поставить образование в стране таким образом, чтобы религия в программах занятий занимала всё меньше и меньше места и в конце концов обрисовалась учащимся как предрассудок.

В так называемых гуманитарных науках материал преподавания распределяется так, чтобы он «опровергал» Закон Божий.

Например, учитель космографии говорит детям: «Иисус Навин сказал: остановись, солнце, и не движись, луна». И поясняет: а на самом деле солнце неподвижно и земля движется вокруг него...

Или ещё такой пример:

Говорят, мол, что земля сотворена в 6 дней, но это – вздор; по эволюционной теории ясно, как Божий день, что земля только в одном расплавленном состоянии находилась тысячелетия, а зарождение жизни на ней и формировка видов живых существ заняли ещё больше времени...

Такие «опровержения» Библии, рассчитанные на детскую впечатлительную психологию, разумеется, на нас, взрослых и крепких верой людей, не произведут никакого впечатления. Мы отлично знаем, что и теперь, после открытия Коперника, никто не говорит, что земля повернулась на столько-то градусов, а все говорят: солнце взошло, солнце село и т.д. Иисус Навин имел дело с ещё более невежественной аудиторией, чем мы, а потому и смысл сотворённого чуда не был бы понят народом, если бы он сказал: «не вертись, земля».

Важно, что продлился день, и важно, что именно этого хотел Иисус Навин, а что это попросил он не в тех выражениях, которые приняты учебниками космографии через много тысяч лет после его смерти, едва ли имеет значение для сколько-нибудь разумного человека.

Наконец, мы знаем, что Библия создавалась не для специалистов, учёных, а для простого народа, которому служила откровением и путеводительницей жизни. Вполне понятно, что язык её приноровлялся к уровню понимания этих простых людей. В ней мы находим целый ряд блестящих символов и необыкновенно выразительных аналогий, глубину которых во всем объёме, быть может, удастся раскрыть только грядущими поколениям.

В частности, яркую картину сотворения мира нельзя было более понятно и вразумительно изложить, как это сделано в книге Бытия.

Но, разумеется, автор Боговдохновенной книги абсолютно не виноват, что через несколько тысяч лет учёные астрономы потребуют, чтобы днём назывался определённый промежуток времени в 24 часа. Ему приходилось в описании иметь дело с такими моментами, когда немыслимо было понятие часа и дня в теперешнем смысле слова, ибо солнце было сотворено гораздо позже того первовещества (хаоса), из которого воздвигнуто всё живущее. Как же было назвать фазы творения мира до солнца? Если бы автор Бытия назвал их не днём, а как-нибудь иначе, – это всё равно не избавило бы его от упрёков астрономов

И, наконец, почему он должен был считаться с ними? Мы видим, что в истории счисление времени меняется; вводятся ради практических удобств различные поправки в календарях, и, понятно, для Библии задача невыполнимая – предусмотреть все эти и будущие поправки. Зато для всех понятно, что и бысть день, и бысть утро такого-то дня – обозначает завершение известной фазы творения, которая могла тянутся сколько угодно наших дней.

Всё это, повторяем, ясно для нас. Но детские софизмы, подобно вышеприведённым, будучи не изъяснены надлежащим образом, оказывают разлагающее влияние. Они подрывают авторитет к слову Божию и приучают ребёнка с насмешкой и презрением относиться к «суевериям» Библии.

Понятно, такого духа в учебных заведениях не могло бы быть, если бы преподавание Закона Божия стояло там на надлежащей высоте. Но этого нет. Гуманитарное воспитание стремится совсем выжить его из своей программы. А если этого нельзя, то превратить его в собрание занимательных анекдотов?

Как знаменательный факт в этом роде, мы укажем на то, что в Москве последние годы образовался так называемый народный университет, который сознательно в своей подготовительной школе, которую он называет образцовой, исключил из программы преподавание Закона Божия.

Тенденция либерализма, таким образом, ясна: постепенно вытравить религию из сердца народа. Прямо он не объявляет ей войну и во многих случаях даже прикрывает ей свои требования, но скрыто ненавидит её до глубины души.

Рассмотрим другой тип интеллигентского отношения к христианству. Это отношение полно презрения к народу. Какой-нибудь радикальный деятель убеждается, что народ закоснел в «христианском суеверии» и отклонить его от этого нет никакой возможности. А между тем ему, например, нужно разрушить формы существующей государственности (чаще всего монархии), с которой исторически связано христианство. Тогда подобный радикал не разубеждает в «суеверии» и стремится использовать его. С этой целью он начинает извращать и догматы, и историю Церкви, стараясь ложно перетолковываемыми цитатами от писания, в котором он ничего не смыслит, обосновать свои требования.

Есть и более худшая разновидность этого радикала. Это те люди, которые понимают, что в религиозных делах искренность и вера стоит прежде доказательства. Они начинают обыкновенно заниматься реставрацией христианства. Христианство, мол, извратили попы, а потому мы, дескать, должны его представить народу в чистом виде. И вот, по Ренану и Штраусу, изгоняется из религии всё, что не имеет отношения к земной жизни, и Евангелие Неба постепенно начинает превращаться в их руках в социалистическое учение.

Социальные опыты такого рода очень часто ведут тёмную массу к сектантству и раздорам в господствующей Церкви. Из истории России мы знаем, как много зла сделали эти опыты. Посеявшие зло интеллигенты обыкновенно уходят, а тёмные, заражённые ядом верующие люди стараются каким-нибудь окольным путём удовлетворять своим религиозным потребностям. Так создались наши духоборы, Евангелические христиане и множество других сект, в учениях которых мы всегда отыщем штемпель интеллигенции, производившей свои социальные опыты.

Более искренними являются те из морализующих интеллигентов, которые логически пришли к той мысли, что Бог и религия для народа и для общества есть не предрассудок, а неизбежная категория.

К такому заключению искренно мыслящему человеку не трудно прийти. Стоит ему внимательно вглядеться в повседневные отношения людей и он увидит, что они пропитаны каким-то особым началом. Сначала он не знает, что это такое, и лишь с удивлением видит, как люди, подчас сами бедные и до последней степени обездоленные, находят в себе силы и желание помочь другим. И помогают они не из фарисейства, не из желания похвал или с целью обратить на себя внимание, а по сердечному влечению, не требуя за это никакой благодарности.

Для наблюдателя совершенно ясно, что подобную практику совершенно не могли создать рационалистические идеалы, называются ли они социализмом или как-нибудь иначе. Социализм может заставить одного помогать другому при некоторой удовлетворённости и сытости. Но как он заставит заботиться о ближнем стоящего на краю гибели. Ведь этот последний всегда может сказать: главное в жизни – это счастье человека, чего же ради я своим счастьем, своей жизнью буду жертвовать ради другого? Почему жизнь ближнего дороже моей?

Очевидно, практику самопожертвования создали не социализм и родственные ему учения, а нечто другое. Всматриваясь глубже, наблюдатель отчётливо начинает понимать, что это дело религии. Тут он во всём объёме постигнет, какая это могущественная сила, а главное – поймёт, что именно подобная сила способна надлежащим образом устроить земные отношения.

Рационализм, рассудочность не в состоянии подчинить интересы одного интересам всех, а это необходимое условие для всякого общественного устройства. Но в то же время требуется, чтобы этот отказ от собственных интересов в пользу других был добровольный и мало того, что добровольный, надо, чтобы человек с радостью и с безмерным тщанием отдался служению другим, иначе ничего не получится, или получится тирания большинства над меньшинством, которое вечно будет угрожать ему бомбами.

Ясно, что подобную практику может создать только религия и притом христианская.

Дойдя совершенно правильно до этого пункта, множество умных мыслителей именно с этого места начинают впадать в целый ряд грубейших ошибок.

Так, например, они рассуждают: если христианство – сила, если оно властно руководить по крайней мере большинством людей в их общественных отношениях, то стоит только любую социальную программу отдать под знамя этой силы и она осуществится.

В этом рассуждении сразу сказывается человек, не понимающей сущности христианства, – человек, для которого христианство, как религия, не имеет значения.

Здесь виден естествоиспытатель, который видит пред собой силу, знает, что она производила колоссальные перевороты в истории, знает, что и теперь она может сделать многое, и хочет пустить её, так сказать, на свою мельницу.

Но он совершенно не уяснил себе природу этой силы.

Христианство не может оставаться всё покоряющей силой и в то же время сделаться слугой временных, а потому и противоречивых общественных преобразований политических и экономических.

Христианство всегда будет слабым, если его заставить служить морали; наоборот, оно сильно только в том случае, если само является источником морали.

Припомнив историю, мы увидим, что христианство потому так широко развернулось и, судя по успехам христианских миссий, стало всесветной религией, что принципиально исключило политические и экономические программы. В противном случае оно выродилось бы, как мы видели, в секты.

Христианство есть прежде всего религия, т.е. связь человека с Богом, и религия, построенная так, что она остаётся религией при всяких политических и экономических условиях. Если бы сделали её религией определённого бытового уклада, то тем самым сделали бы негодной для всякого иного уклада.

Заповеди Христа имеют место при всяком строе. Главное их достоинство в том, что они обращаются к каждой в отдельности личности. Они каждого по силам его и способностям заставляют вносить в реальную жизнь свой идеал отношения к людям и осуществлять его.

Поскольку люди, естественно, не равны, они неравную долю подвига и вносят в жизнь. Каждый должен вмещать столько, сколько он может. И вот, с точки зрения Евангелия, мы видим миллиарды людей, которые в отдельности стремятся по своему разумению осуществлять заповеди братства. Из этих единиц создаётся наш социальный быт. И, заметьте, он всегда видоизменяется и приспособляется к культурному росту человечества.

Например, Христос заповедал помогать неимущим. В средние века это рассматривалось как приказание подавать милостыню. Но вот постепенно наше сознание дошло до того, что милостыня эта – не всегда рациональный вид помощи ближнему. Христос заповедал помогать ближним, но форму этой помощи предоставил определять каждому в отдельности, в зависимости от его сознания. Поэтому один просто жертвует что-нибудь из имения своего, другой раздаёт имение, а третий, наоборот, имение оставляет у себя и старается организовать его так, чтобы под его управлением оно регулярно оказывало помощь неимущим.

Точно также поступает и государство. Оно не просто ассигнует известную сумму на неимущих, а старается организовать работные дома и общественные производительные работы во время народных бедствий и т.п. Христианские социалисты и говорят: вот и пусть социалистический строй явится, так сказать, практическим выражением помощи ближнему.

Но это было бы жестоким искажением христианства. Это противоречило бы основному его принципу, именно – обязанности каждого помогать ближнему по собственному разумению. Никто не имеет права требовать, чтобы разумение это у всех было одинаково. Наконец, при всём желании социализм не может учесть всех нужд человеческих; он учитывает только одни материальные нужды. Но люди гораздо чаще страдают не от недостатка хлеба и пищи, а от других зол. Христианство потому именно и ценно, что оно чутко улавливает истинные нужды и заставляет нас учиться понимать их. Оно никогда не примирится с принудительной социалистической организацией, которая стремится создать в людях одинаковые чувства и мысли и формы деятельности. Оно охватывает жизнь во всём её разнообразии и только поэтому является действительной силой во все времена. Преступно сковывать эту силу какой бы то ни было формой.

Наконец, заставить служить христианство социализму уже потому нельзя, что для христианства земные цели не имеют самостоятельного значения. Земная практика человека с его точки зрения есть лишь отражение стремления к небу, к спасению души. А для этого самое главное – искренность человека. Важно не то, что он сделал, а то, что хотел сделать и искренно ли хотел сделать.

Социализм по существу рационален и поэтому с первых шагов стал при своём осуществлении в конфликт с христианством.

Так, например, трудно допустить, чтобы капиталисты когда-либо согласились уступить свои богатства для всякого рода социалистических эльдорадо. Социалисты должны принудить их к этому, но с точки зрения христианства это был бы великий грех.

Капиталисты сами по доброй воле должны распоряжаться своими богатствами так, чтобы они служили на пользу ближнему.

Но, скажут социалисты, этого никогда от них не добьёшься? Это неправда. Пока мы ещё ни в одной стране не видели у власти пролетариата, а между тем в области рабочего законодательства проведены настолько важные улучшения жизни рабочих, что социал-демократическую программу с её 8-час. рабочим днём, страхованием рабочих и пенсией для лишившихся трудоспособности скоро придётся вычеркнуть за полным осуществлением.  И не надо забывать, что это осуществление произвела буржуазия, та самая ненавистная буржуазия, которой грозят социальной революцией. Но сомнительно, чтобы та же самая буржуазия сделала хоть какие-нибудь уступки, если бы всецело прониклась социалистическим учением о классовой борьбе, в которой тот прав, кто победил.

Нет, уступки рабочим она сделала потому, что их требовали у неё во имя справедливости, а справедливость у нас пока, слава Богу, христианская, а не марксовская.

После всех этих необходимых разъяснений мы и перейдём к христианским социалистам Англии, учение и деятельность которых исчерпывающе описал профессор Л. Брентано, хотя и не разделяющий вполне их взглядов, но в силу личной дружбы к ним достаточно гарантирующий беспристрастие изложения.

Вожди христианского социализма

Когда заходит речь о творцах тех или иных идей, то прежде всего приходится противоречить основному принципу экономического материализма, именно, что идеи не есть продукт среды и отображение классовых интересов, а нечто совершенно самостоятельное.

Творцами всех идей (в том числе и пролетарских) является умственная аристократия, интеллигенция, примыкающая по социальному положению к буржуазному слою общества.

Великой иронией для доктрины экономического материализма является то обстоятельство, что творцами её, и в частности творцами пролетарской философии, являются сливки буржуазии, по классовому положению ничего общего с пролетариатом не имеющие.

Вождями христианского социализма в Англии явились также люди привилегированного класса.

Первый из них – Фридерик Денисон Морис – сначала капеллан, а потом профессор моральной философии в Кембридже. Второй – Джон Малькольм Людлов – адвокат, происходивший из семьи известного генерала Кромвеля. Третий – Чарльс Кингслей – настоятель в Эверслее, впоследствии воспитатель принца Валлийского, духовник королевы и профессор истории в Кембридже.

К ним примкнул целый ряд других лиц, которые отнюдь не испытывали материальных затруднений и спокойно могли не знать о нуждах народа.

И, однако, все они с величайшим энтузиазмом двинулись в чуждую им среду и среди града нападок и оскорблений из этой среды продолжали делать своё дело и в конце концов завоевали её доверие.

Программы социально-христианского движения

Мы уже упоминали, что в 40–50-е годы XVIII столетия Англия переживала жестокий экономический кризис.

Промышленность только ещё расправляла свои крылья и на первых порах своими машинами вытесняла ручной труд. Образовалась громадная армия безработных, которая не могла найти себе сочувствия в обществе. Как известно, тогда процветало манчестерство, т.е. доктрины невмешательства государства во взаимные отношения предпринимателей и рабочих.

К низшим классам народа со стороны высших классов создалось равнодушное, слегка брезгливое отношение. На сцену выдвинулось чартистское движение с ярко выраженным классовым характером и революционной программой.

Объединённые этим движением люди не чувствовали связи с правящим классом точно так же, как и с господствующей церковью.

По этому поводу профессор Брентано говорит:

«От своей предшественницы, католической церкви, англиканская церковь приняла заповедь о том, что она – церковь бедных. Конечно, можно было думать, что она воспользуется подходящим случаем и покажет, что на самом деле верна тому, что выставляла своим призванием. Но какой иронией звучит такое предположение! Государственная церковь, путём продолжительного обмирщения, обратилась из национального учреждения в орудие в руках высших классов. Благородные фамилии рассматривали её, как божественное устройство, существующее для снабжения их юных сыновей выгодными приходами. Богатый выскочка пользовался этим средством, чтобы обеспечить своему потомству возможность пробраться в высшее общество. Тогда появился тот тип духовного лица, который оказывался и искусным наездником на охоте, и любителем вкусно поесть за столом, знатоком вина, рассказчиком весёлых анекдотов, всегда готовым спеть весёленькую песню».

Словом, положение было совершенно обратное тому, которое имело место в России. Здесь Православная Церковь в лице своего духовенства была вполне демократической, народной.

Из записок крестьянина Посошкова (современника Петра Великого) мы знаем, что сельского батюшку и мужика нередко секли на одной и той же конюшне. Нужды их и горести были вполне одинаковы. Крестьянин привык видеть в батюшке ближайшего друга и советника. Он вместе с ним подымался за Царя и родину, когда грозила опасность, и вместе переносил все государственные невзгоды.

В то время, когда французский Жак или немецкий Михель со спокойным сердцем вздёргивали на осину своих аббатов во время реформации, наш Иван был полон глубокого доверия к своему пастырю.

В силу такой исторической обстановки нетрудно понять, почему в России не было реформации и почему в революцию 1905 года священническая ряса гарантировала полную неприкосновенность её носителям.

Когда замирает живой творческий дух церкви, начинают возникать секты и всякого рода религиозные учения, так как без религиозного начала народ жить не может.

То же случилось и в Англии. Когда там началось чартистское движение и выявило свою антирелигиозную подкладку, лучшие умы заволновались, ибо, кроме разнуздания зверя, не предполагали от него никаких результатов. Но в то же время народная нужда была так осязательна, так резала глаза, что мимо неё нельзя было пройти равнодушно. Христианские социалисты подошли к ней, и подошли в высшей степени своеобразно. К слову христианство они приклеили слово социализм. В дальнейшем изложении мы увидим, что такое склеивание ничем не оправдывается и что смешивать социализм, как таковой, с христианским социализмом – большое заблуждение.

В нём нет ничего социалистического, кроме названия, а название взято потому, что народившийся тогда социализм определённо объявил себя учением и верой обездоленных.

Теоретически основы христианских социалистов

Главная суть учения христианских социалистов заключается в следующем:

«Бог создал мир и возвестил христианское учение», – отсюда вытекают дальнейшие следствия.

Прежде всего, в созданном Богом мире должно осуществиться главное учение Христа. В чём же оно состоит? Оно устанавливает, что Христос есть истинный и праведный Царь людей и Глава каждого человека. Все откровение есть не что иное, как возвещение этого царства Христа. Совпадение этого учения с действительностью раскрывается в совести. В согласии самых глубоких мыслей и чувств человека с заповедями христианства заключается признание этого невидимого царства Христа. В голосе совести сказывается его действительное существование. А раз оно существует, то отсюда вытекает также дальнейшее следствие, что общественное нестроение появляется тогда, когда учение Христа не соблюдается, и, наоборот, все общественные недоразумения исчезают с водворением такого порядка, который соответствует христианскому учению. Таким образом, единственное разрешение рабочего вопроса заключается в применении христианских начал к земледелию, промышленности и торговле. Разрешение не только может получиться на этом пути, оно и на самом деле получается. По мере того, как в совести отдельного лица всё отчётливее и глубже выясняются заповеди христианского учения и представления о царстве Христа, они постепенно обуздывают всё дурное в мире. Поэтому «наступит некогда день, когда самые невероятные грёзы поэтов и пророков осуществятся на обновлённой земле, где воцарится справедливость, где все скорби и страдания, все дурные желания, тирания и насилия – исчезнут, где люди не будут вести мучительную борьбу друг с другом, где не будет войн, неутешных вдов и плачущих сирот, угнетённых слуг, в поте лица работающих для удовлетворения всякого рода чужих суетных желаний, где ни суеверие, ни господство духовенства не будет мешать свободному общению души с Богом, и люди увидят лицом к лицу Бога, отирающего слёзы всех несчастных».

На первый взгляд здесь мы, как будто, действительно имеем дело с христианской точкой зрения. Совершенно верно, что только проникновение заповедями Христа и исполнением их в практической жизни уничтожается нестроение общественной жизни. Однако, если глубже вдуматься в приведённые строки, то легко заметить, что в них не всё «от Евангелия». Во-первых, очень туманно и неопределённо говорится о царстве Христа; можно подумать, что оно будет здесь, на земле, как награда за христианское поведение.

Но в том-то и дело, что Христос определённо заявил: «Царство Моё не от мира сего». Он нигде и никогда не обещал хилиастический день, «когда самые невероятный грёзы поэтов и пророков осуществятся», да и не мог обещать, ибо учил о тщете земного, о безусловной невозможности внешними предметами, каковы формы правления, формы экономической жизни и т.п., достичь счастья и блаженства. То и другое есть прежде всего определённое состояние души и достигается отнюдь не внешними предметами.

Христианские социалисты, таким образом, сделали передержку Евангелия. Указав совершенно правильно, что только христианские принципы ведут людей к благоустройству жизни, они в то же время дают понять, что именно в этом благоустройстве и заключается конечная цель христианства.

Может быть для голодного, обездоленного человека Евангелие под таким соусом весьма желательно, как основа жизни, но до́лжно сказать, что это не будет Евангелием Христа, Бога труждающихся и обременённых, принявшего образ самого беднейшего из людей.

Великий смысл Его учения в том именно и заключается, что Он не ставит во главу цели благоустройство. Благоустройство является лишь побочным и несущественным следствием христианской практики. Христианская же практика есть прежде всего крест.

Вместо социалистического эльдорадо она может привести на арену к диким зверям, к поруганию, оплеванию и мученичеству. И это есть путь к царству Христа.

У вождей христианского социализма местами видно именно такое понимание, но шум битвы и вопли голодных соблазняли их часто сворачивать на ложный путь.

Далее мы и увидим эту раздвоенность мысли.

Но если философия христианских социалистов не всегда выдерживает христианскую пробу, зато она никоим образом не может быть названа и социалистической.

Уже одно то не примиряет их с социалистами, что они центр тяжести полагают не в общественных и экономических условиях, не в том или ином распределении богатств, а в личности, в её религиозном и моральном возрождении.

Вот что, например, пишет Людлов в своей статье «О работе и бедных»:

Средство избавления от социального зла «заключается не в какой-либо теории, не в каком-нибудь призыве партии или экономической махинации, а в полном изменении взглядов. «Сердце чисто созиждь во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей!» Такой призыв должен быть обращён ко всей нации. Мы должны чувствовать себя членами общества, выгоды и потери которого относятся ко всем нам. Члены церкви, люди, объединившиеся вокруг одного, люди, связанные исполнением заповедей апостола, – всё это члены союза, где один связан с другим. Мы должны понять и почувствовать, что собственность каждого, его талант, силы, учёность, труд есть не что иное, как то, что дано нам для улучшения участи других. Мы должны понять, что, имея в виду всё эти блага, а не отдельные из них, надо признать действительно верной изумительную аксиому Прудона, что собственность есть ложь, если каждый пользуется благами для себя, уклоняясь от исполнения нравственного долга по отношению к Богу и ближним. Если только мы это почувствуем, то мы перестанем доверять отдельным панацеям и будем пользоваться всяким средством, которое в нашей власти, для того, чтобы прежде всего извлечь зло из нашего сердца, а затем из нашей жизни. Однако, мы с грустью должны отметить, что эта всеобщая гражданская война сразу не может прекратиться, что против конкуренции необходимо бороться её же собственным оружием, что простая справедливость требует, чтобы введение машинного производства вызвало поднятие заработной платы, а не явилось бы комбинацией, направленной к противоположной цели, т.е. к понижению платы».

Здесь опять мы видим недоговорённость.

Почему мы должны считать собственность, талант, силы, учёность и т.п. средством для улучшения участи других? Людлов, вероятно, ответил бы, что так требуют заповеди Христа.

Но он решительно умалчивает, почему они так требуют.

Ведь, во всяком случае, не потому, чтобы ближнему вообще было хорошо. Людлову и другим христианским социалистам именно этого и хочется, но Евангелие говорит другое. Человек должен расставаться с земными благами для того, чтобы полнее стремиться к небесным, единственно ценным благам.

Самая помощь ближнему должна прежде всего иметь эту именно цель. В помощи ближнему оценивается главнее всего не результат, а намерение, подвиг.

Следовательно, картина христианской практики здесь шире и разнится по смыслу и конечной цели от практики христианских социалистов.

Но, в общем, христианские социалисты правильно улавливают смысл религиозного начала в общественной жизни.

Так, характеризуя современность, они говорят:

«Принцип эгоизма получил в современном обществе такое признание, какого не имел никогда со времени распространения христианства. Вытекающая из эгоизма конкуренция никогда не достигала такой свободы, как теперь. Но каковы же результаты этого? Вместо напророченного повышения энергии и силы мы видим среди высших классов внешнюю деятельность, связанную с производством лишних предметов, блестящих по внешности и скверных по качеству; среди рабочих – отчаяние. Общественный строй поддерживается только силой. Христианство обратилось в средство восполнять недостатки построенного на указанном принципе порядка; в способ заставлять, с помощью настойчивости и запугивания, исполнять известные законы и постановления; в систему, которая удерживает бедных в несчастном состоянии и смотрит на них в лучшем случае, как на орудие, вызывающее и облегчающее проявление добродетелей богатых, их щедрости, благотворительности и доброты.

Если эгоизм есть причина всех нестроений в обществе, то общественное преобразование возможно только путём устранения эгоизма. Если отклонение от истинного христианства является причиной господства эгоизма, то удаление последнего возможно только через обращение к истинному христианству. Что же говорит христианское учение? «Наши интересы общи, но у каждого есть множество обязанностей по отношению к другим». Поэтому общественная реформа осуществима при условии, если каждый реформирует себя. Каждое отдельное лицо и каждый класс должен выдвинуть на первый план не свои права и интересы, а права и интересы других, не обязанности других по отношению к нам, а свои обязанности относительно других».

Отношение к политике

Итак, в отправных пунктах своей философии христианские социалисты решительно ничего общего не имеют с социализмом. Для этого последнего характерно прежде всего признание самодовлеющей ценности за жизненными благами и принудительное обобществление собственности. Ни того, ни другого у христианских социалистов нет. Поставить им в упрёк можно лишь то, что они в пылу вербования рабочих забывали о конечных целях христианской практики.

Особенно же ярко выступает разница между христианскими социалистами и социалистами материалистического лагеря в отношениях к вопросам политики.

Революционные лозунги – свобода, равенство и братство – находят у них вдумчивую и серьёзную критику.

Вот что, например, говорит Кингслей в своей знаменитой проповеди: «Благовестие церкви к рабочим», произнесённой в церкви святого Иоанна и встреченной с величайшим энтузиазмом.

«Свобода, равенство и братство, возвещённые Богом, вызвали у людей карикатуры, это – ложные метеоры, подражающие солнцу, заблуждения, подобно обманчивым тропинкам, ведущие в глубь бездны. Так различаются два вида свободы: ложная, когда человек свободен делать всё, что угодно, и истинная, когда человек свободен делать то, что он должен делать, т.е. волю Отца своего небесного. Для осуществления последней он должен быть свободен не только внешним образом, политически, но также внутренне, духовно; эта внутренняя свобода должна быть не следствием, а причиной и основанием внешней свободы; сердце его должно быть свободно от всех унизительных страстей; ум его должен быть свободен от беспорядочных заблуждений и мыслей, и отсюда с необходимостью, как вещь вполне естественная, должна вытекать телесная и гражданская свобода. Такого человека не одолеют врата ада, как одолели они 1880 лет назад участников позорного суда над Христом. Истинная свобода ума та, при которой человек во имя Бога, своего Творца, может достигнуть всякой другой свободы, чтобы служить без стеснений и препятствий Богу, согражданам и всему человеческому роду. Я утверждаю, что именно эту, а не какую-нибудь иную свободу проповедует Церковь.

Точно также существуют два рода равенства: ложное, низводящее на один уровень все умы и характеры, предоставляющее одинаковую власть дурным и хорошим, умным и глупым и на деле приводящее к самому грубому неравенству, и истинное равенство, при котором каждый имеет возможность развить и применить свои способности и дарования, полученные от Бога, как бы малы или велики они ни были; для неравных характеров возможность развития одинакова, но каждый получает воздаяние не соответственно величине им достигнутого, а соразмерно отношению между тем, что он сделал и что мог сделать, так что от того, кому мало дано, мало и ожидается, а на того, кому дано больше, налагается и бо́льшая ответственность. Таково Божественное и духовное равенство, возвещаемое Церковью, и никакого другого равенства она не возвещает и возвещать не может.

Равным образом существуют два вида братства; ложное и истинное. Первое выражается в том, что человек сам устанавливает, кого ему считать своим братом и с кем обращаться, как с братом, и при этом считает братьями исключительно людей одного с ним класса, или людей одинакового образа мыслей и устраняется от тех, кто думает иначе.

Второе – истинное братство состоит в том, что человек устанавливает братское отношение не соответственно физическому родству или человеческому произволу, а согласно воле Бога, для Которого все люди – дети; считает вещью невозможной, постыдной и отрицающей самое понятие братства – связывать себя соответствующими связями с людьми одного своего класса, а не со всем человечеством, с друзьями, а не с врагами, и находить позорным сужать понятие братства, доводя его чуть ли не до одного только физического родства и отрицая, таким образом, вечные, установленные Богом связи каждого со всеми людьми. Это божественное и истинное братство, не зависящее ни от класса, ни от партии, ни от убеждений и личных предпочтений, возвещает, повторяю, Церковь, – возвещает, как главную заповедь, и грозит гневом Божиим тем, кто нарушает её».

Разумеется, подобное толкование свободы равенства и братства в корне подрывает все социалистические системы, которые не могут обойтись без принудительности и эгоистической основы. Но опять-таки с точки зрения чистого христианства речь Кингслея страдает многими недочётами.

Так, свобода по Евангелию может и не вести за собой, «как вещь вполне естественную», свободу телесную и гражданскую.

Христианство уживалось с рабовладельческим Римом, с абсолютными монархиями Европы XVIII века и республиками Нового Света, Кингслей же непременно хочет втиснуть его в рамки английского конституционализма.

Здесь сказывается практическая узость, которой ни за что не понять поведения Христа, омывающего ноги Своим ученикам.

Впрочем, и у христианских социалистов встречается та ясная христианская мысль, что дело не в форме правления; не в букве закона, признающего гражданскую свободу и ограждающего якобы интересы бедноты, а в содержании.

Мы можем мыслить любой государственный порядок совершенным – будь ли то самая крайняя монархия, или федеральная республика – и в то же время в государстве с самыми на первый взгляд совершенными законами мы найдём недостатки, которых не было в древних тираниях.

Стало быть, формы общественной жизни, выраженные в законах и учреждениях, не играют определяющей роли. Главное – то, какое содержание вкладывают в них люди.

В полемике с чартистами христианские социалисты признали это.

«Что такое, – спрашивают они чартистов, – всеобщая подача голосов, от которой вы ждёте реформы общества!.. О, вы, чартисты! Очевидно, вы впадаете в ту же ошибку, что и имущие классы, против которых вы ратуете. Как и они, вы думаете, что законодательная реформа, это – общественная реформа; как они, вы верите в то, что парламентские постановления могут изменить людские сердца. Но великие реформы никогда не проводились с помощью законодательных декретов. Всё великое в мире осуществилось вне законодательства. Христианство развилось помимо законов. Успех великих реформ объясняется религиозным воодушевлением и восторженной преданностью идеe, которая охватывает сначала немногих избранных, а затем увлекает и остальных. Никакие изменения в подаче голосов или во внешней организации не делают людей лучше и счастливее. Необходимы не перемены в личном составе администрации или в способе деятельности учреждений, а полное моральное возрождение».

Отношение к стачкам

Характерно отношение христианских социалистов и к стачкам, этому главному орудию борьбы социалистов за свои идеалы. В цитированной уже статье «О работе и бедных» Людлов пишет:

«Значение стачек в лучшем случае только отрицательное. Действительно, наше общество находится в крайне неестественном и безвыходном положении, если рабочие ради насущного пропитания или ради улучшения своего заработка вынуждены прекращать работу! Прекращать работу! Половина земли ещё не обработана, другая половина, быть может, лишь в 1/10 части населена достаточно, половина человечества состоит ещё из полуодетых дикарей, – можно ли при таких условиях прекращать работу на один день, на один час. Учитель наш сказал: «Отец Мой доселе делает, и Аз делаю». Не сказал ли Он в то же время: «Я подал вам пример, чтобы и вы работали так же, как Я»? Скрытый инстинкт говорит нам, что пока у нас на фабриках есть машины, пока у нас под рукой есть ткацкие станки, до тех пор добывание пропитания должно происходить путём исполнения работы, а не отказа от неё, что является преступным – и по отношению к природе и по отношению к людям. Возможно, что таким образом может быть устранено ещё большее преступление, возможно, что для тех, у кого работа есть единственный товар, который они могут продавать, прекращение работы – единственное средство воспрепятствовать её обесцениванию, единственное оружие в смертельной борьбе, вызываемой конкуренцией, но неужели же не существует лучшего орудия? Неужели рабочий никогда не научится пользоваться этим оружием? В самом деле, тут мы имели бы несомненно положительное действие, тут поистине исполнялось бы, а не нарушалось предписание: «в поте лица твоего будешь есть свой хлеб».

«Как же так? У рабочих есть два средства, чтобы мирно и успешно бороться против двойного зла: против понижения заработной платы и против повышения цен на предметы первой необходимости». Тут следует изображение производительных ассоциаций с указанием на попытки в этом роде французов и описание потребительных обществ со ссылками на процветающие товарищеские лавки в английских фабричных округах.

Социализм и христианское социалисты

Но если отправные пункты и методы действия христианских социалистов ничего общего не имеют с социализмом, то почему же они так упорно держатся за это название? Где та общая почва, на которой они могли бы сойтись?

Казалось бы, что уж одно то, что социализм стремится уничтожить все религии и стать на место их, должно бы исключить всякую попытку христиан сблизиться с ним.

Ответ на эти недоумения даёт Людлов в своей статье «Новая идея». Он пишет:

«Новая идея явилась в мир: только что народившийся социализм и так давно уже существующее христианство при действии деятельных сил в современном обществе по своей природе не враждебны, а родственны друг другу, и даже более: одно есть не что иное, как развитие, продукт и проявление другого, так что самые странные и чудовищные формы вырождения социализма – в основе своей только искажение христианского учения. Христианство слабое и обветшалое, каким оно теперь представляется многим, в действительности походит на орла, который, линяя, отбрасывает прочь поломанные перья. Протестантизм – это одежда, в которую облекалось христианство в XVI веке, социализм – его одежда в XIX веке. Подобно орлу, оно облечено в новое одеяние для грандиозного небесного парения. Социализм вне христианства безжизненен, как чучело птицы, сохраняющее лишь подобие жизни, и всякая социалистическая система, стремящаяся обойтись без христианского учения, на практике неосуществима; всякая социалистическая система, претендующая на устойчивость, стремилась – сознательно или бессознательно – обосновывать себя на тех моральных устоях справедливости, самопожертвования, взаимной любви, преданности и общего братства, которые христианство считает вечно принадлежащим ему наследством. В то же самое время христианство в нашем XIX веке становится холодным и беспомощным, отрекаясь от своей социальной роли, т.е. отделяясь от социализма, заключая себя в четырёх стенах своих капелл и храмов и отказываясь от смелого выступления в мире для победы и утверждения Божеских начал в каждом явлении торговли и промышленности, в каждом акте повседневной жизни. И оно не воплощает в новых формах ни одной из вверенных ему глубоких истин веры. «Нельзя работать Богу и мамоне», сказал Христос, и нынешнее Евангелие утратило связь с политической экономией, которая объявила единственной пружиной социальных отношений личную выгоду. Если справедливо сказанное в Евангелии Христа: «возлюби ближнего твоего, как самого себя», то это же несовместимо с промышленной системой, всецело построенной на идее выгоды, т.е. на том, чтобы взять с ближнего больше того, что мы даём ему, и «купить дёшево, а продать дорого». Однако, если Евангелие Христа истинно, то оно может быть согласовано со всеми теориями и системами, которые, погрешая относительно допускаемых средств, имеют общую цель – внесение в общество объединения, а не разделения, связанного с господством эгоизма и возмещения, справедливой оценки труда и заработной платы, дающей возможность жить, а не установления фальшивой дешевизны и её детища – голода и образование ассоциаций и обмена вместо возмещения и выгоды».

Говоря затем о задачах «общества поощрения продуктивных ассоциаций», организованного христианскими социалистами, Людлов продолжает:

«Я боюсь, как бы наши задачи не истолковали неверно. Люди, для которых самым дорогим преимуществом является имя христианина, несмотря на это, в силу всеобщности принципов товарищества, или – другими словами – социализма охотно вступят в общение с людьми, название которых «социалисты», до сих пор – дело насмешливой клички, и они должны сделать это вполне сознательно. Они сделают это, повторяю, в силу того, что социализм даже тогда, когда он выступает против христианства, остаётся христианским учением; социалисты, живя в христианском обществе и часто получая образование, благодаря церкви, научились в каждом сомневающемся и неверующем видеть своего брата, за которого умер Христос. Общество, в которое они вступают, и общая работа, которой они посвящают себя, не требуют от них пожертвования своими принципами. Вступление в общество, это – их право, работа – их долг».

Приведённые строки в сущности ничего не разъясняют нам.

Что примеры героизма и истинной братской любви, наблюдаемые иногда в социалистическом движении, всецело объясняются воспитанием общества на христианской основе, – это бесспорно. Но также бесспорно и не отрицается самими социалистами то, что они хотят порвать связь с этой основой и заменить её противоположной – эгоистическими классовыми интересами и материальным благополучием в качестве высшего смысла жизни.

В этом случае гораздо более прав Вениамин Кидд, который с грустью констатирует, что социализм подрубает сук, на котором сидит.

И действительно: воспользовавшись христианским воспитанием народа, социализм сначала приобрёл громадную популярность среди обездоленных. Но в дальнейшем течении он по самому существу своему должен двигаться по пути вырождения. Отряхивая религию, он вместе с тем уничтожает предпосылки беззаветного энтузиазма и самопожертвования. Его философия эгоизма неумолимо приводит к практике уловления синиц, хотя бы экспроприаторским способом, и отнюдь не ко всеобщему братству.

Прав Людлов, что христианство в значительной степени утратило свою боевую тактику в отношении мамонизма. Тысячу раз прав он, что попечение о труждающихся и обременённых завещано Церкви, но совершенно ложно то, что в этой своей великой задаче Церковь нуждается в посредничестве социализма, отрицающего её. Христианских социалистов увлекала идея возможности соединиться с такой силой, как социализм, и они закрыли глаза на его программу и тактику. Они намеренно не хотят выяснить себе его сущность и отделываются положениями, вроде следующего:

«Всякий, кто признаёт принцип ассоциаций более могучим и правильным сравнительно с принципом конкуренции (эгоизма тоже), тем самым претендует на честь или позор быть сочтённым социалистом. Христианство, оправдывающее принцип ассоциаций, в силу этого социалистично. И мы наравне с чартистами примыкаем к такому взгляду. Раз мы христиане, мы уже социалисты».

Разумеется, с таким социализмом может помириться кто угодно, кроме социалистов.

Ассоциация не есть ещё социализм; она может иметь самую разнообразную цель. Есть, например, трудовые потребительные ассоциации рабочих, есть и ассоциации капиталистов, так называемые тресты и синдикаты. Эти последние устраиваются также для устранения конкуренции (между отдельными предпринимателями), но рабочим от них иногда, кроме явного зла, ничего нет. Примером могут послужить наши сахарные и нефтяные синдикаты, которые до такой степени взвинчивали цены на сахар и керосин, что в России, по преимуществу богатой этими продуктами, мужики чай пьют вприглядку и местами освещают избы лучинами.

На путь ассоциаций последнее время становятся государства и общественные самоуправления (государственный и муниципальный социализм).

Мы видим, что колоссальные отрасли промышленности – почта, телеграф, пути сообщения, освещение, канализация, водопровод и т.п. берутся в руки государства и местного самоуправления.

 

Всё это имеет целью интересы бедноты, но, повторяем, это не социализм, а лишь особая экономическая политика государства, покоящаяся на принципе частной собственности. Возьмём, например, нашу винную монополию. Здесь государство в своих операциях выступает как частное лицо: хочешь – покупай, хочешь – нет, но в то же время, пользуясь своей силой, оно стремится, насколько это возможно, сократить пьянство, достигшее гомерических размеров во времена откупов, когда буквально на каждом шагу спаивали народ.

Социализм, в собственном смысле слова, не ограничивается признанием кооперации, хотя бы общегосударственной; для него самое главное – уничтожение частноправового принципа и современных государственных форм, как не соответствующих коллективистскому стадному строю.

Такой социализм, разумеется, никогда нельзя примирить с христианством.

Спустя несколько лет христианские социалисты разных стран поняли это и резко отграничились не только от социализма, но и вообще от современной демократии.

В этом отношении характерны мысли профессора Леруа Болье, развитые им на лекциях в Гарвардском университете в Соединённых Штатах.

«Современным демократическим требованиям, – говорил он, – присуща какая-то суровость, какая-то наглость, какая-то настойчивость, которые не соглашаются с духом христианства и которые, нужно сознаться, часто ему противоречат. Особенно в этом повинен социализм... Там и сям дух европейской демократии и дух христианства находятся теперь в антагонизме; между ними идёт разногласие и нет гармонии.

Исходный пункт требований демократии, а, пожалуй, и конечный их пункт, не те, что в христианстве...

Мы не должны забывать, что европейская демократия произошла от революции и XVIII века, что она во многих отношениях сохранила чувства этой матери и дух этого отца. Дух XVIII века или дух революции не был духом христианства; он был по своей сущности рационалистическим и враждебным преданию и, в силу этого, он находился во вражде с духом христианства».

Христианство, и даже вообще религия, указывает на небо; она приглашает людей, она приглашает народы поднять свои взоры и свои чаяния кверху, к невидимому, к тому, что мы называем потусторонним. Наоборот, социализм считает своим долгом низводить глаза и мысль народов к почве, к земле; он делает это сознательно, решительно. Если он материалистичен или если, называя себя позитивистом, он клонится всего чаще к материализму, то он делает это намеренно, делает это потому, что он видит в этом свою выгоду. Он чувствует, что лучшее средство сохранить свою власть над своими приверженцами и умножить их число, это – убедить всех людей, что им нечего ждать, кроме благ мира сего. В этом отношении, как и в некоторых других, можно сказать, что социализм есть вид религии, который стремится занять место религии предания, или, лучше сказать, он есть антирелигия, принцип и основа учения которой находятся в противоречии с сущностью религиозного сознания.

Нет более надмирных надежд; это только детская иллюзия или преступная приманка; мысль, так же как и жизнь человека, должна оставаться в пределах земного существования. Люди, народы не должны более стремиться к чему-нибудь другому, кроме улучшения кратковременного земного существования. Наиболее пылкие апостолы коллективизма охотно погасили бы звёзды на небе или скрыли бы их от наших глаз, чтобы помешать человеку мечтать в ясные летние ночи о жизни будущей и бесконечной.

Социализм, рассматриваемый так, по существу своему так сказать хилиастичен. У него тоже есть свой рай. У него есть свой будущий Иерусалим, своё блаженное государство, куда войдут избранные. Это догмат, который он старается охранять, можно даже сказать, что это его главный догмат и так же, как в большинстве религий, этот догмат составляет его силу и привлекает к нему самое большее число прозелитов. У социализма есть свой рай. Социалисты, не довольствуясь обещаниями этого рая народу и описаниями его будущих чудес в апокалипсисах его учителей, показывают его совсем вблизи; кажется, стоит только протянуть руку, чтобы схватить его. Этот рай социализма есть рай по существу своему земной; это рай, который должен осуществиться в этом мире, благодаря науке, благодаря законам, благодаря общению имуществ; для того, чтобы открыть его ворота для всех, социалистам нужно получить только власть в свои руки.

Этот будущей рай социалисты хотят устроить на этой земле, которую христиане упорно называют юдолью слез. Какая сила для простых умов в одном подобном обещании! Конечно, пытаться осуществить рай на земле – это высокая мысль, это благородный идеал. Связать мысль и надежды человека с этим миром, который составляет его удел, спустить рай с неба на землю, – это может показаться делом практических, положительных умов; но не есть ли это, наоборот, утопический идеал?

Из всех представлений о рае, которых может мечтать жаждущее блаженства и бесконечности человеческое сердце, наиболее химеричным кажется мне рай земной, обещанный пророками социализма своим ученикам. Увы! Земля никогда не будет раем. Конечно, мы можем, мы даже должны стараться внести в земную жизнь более любви, более справедливости, более мира и через это более счастья; но хотя бы мы работали над этим в продолжение нескольких веков и поколений, хотя бы наши труды и увенчались успехом, мы только уничтожим бедствия человечества, а не уменьшим их. Мы не освободим человеческое существование от печалей и зол, которые с ним связаны по природе, или от рокового конца, от зол, неожиданное зрелище которых, по легенде о Будде, внушило молодому индийскому князю отвращение ко всем радостям жизни; мы никогда не избавимся от болезни, от старости, от смерти. Даже тогда, когда наука, от которой наш скептический век ждёт всяких чудес, одержит победу над всеми болезнями; когда она, как обнадёживают нас учёные института Пастера, будет в состоянии подмолодить старость и не только продолжить её, но и дать ей силы и здоровье, когда она дойдёт до умения услаждать смерть и уничтожать страх агонии, доставляя нам то, что Ренан любил называть греческим термином εὐταξία (блаженная смерть), – всегда останутся нравственные мучения, всегда останутся страдания сердца, всегда останется зло, в котором большинство из нас не сможет и не захочет утешиться: вечная разлука, вечная утрата тех, кого мы любили! Одного этого будет достаточно, чтобы отравить для всех более возвышенных душ будущий рай коллективистов и его прозаическое счастье.Убаюкивать надеждой на земной рай – это значит обманывать человечество; даже более: я со своей стороны думаю, что отнимать у бедного человечества право мечтать о новой жизни в горних мирах в то время, когда сама наука вместе с бесконечностью пространства и вечностью открывает нашей мысли бесконечные горизонты, – это значит не способствовать человеческому счастью, а делать земную жизнь ещё более бедной и искажать человеческую душу».

«Социализм могуч в борьбе, могуч в разрушении; но я сомневаюсь, чтобы он способен был так же созидать. Он может поколебать основы нынешнего общества, у него хватит силы даже, быть может, когда-нибудь его ниспровергнуть; но я сомневаюсь, что на его развалинах он сумеет основать новое общество, государство свободы и справедливости, ибо, чтобы что-нибудь основать крепко и прочно, нужно иметь нравственные силы и прежде всего те нравственные силы, которые заключаются в религиозном чувстве. И сейчас, и прежде, и в будущем оно остаётся одной из несокрушимых основ человеческих обществ. И если эта основа начнёт когда-нибудь разрушаться, то это не будет служить в пользу ни свободе, ни братству, ни справедливости».

Практическая деятельность христианских социалистов

В заключение остаётся сказать несколько слов о практической деятельности христианских социалистов.

Разумеется, там, где вносится искреннее желание помочь ближнему, где вносится бескорыстный энтузиазм и вера в правоту своего дела, там не может не быть благих результатов. И они оказались. Но совсем не в той области, в которой их ожидали христианские социалисты. Теоретическая программа их осталась не выполненной. Производительные ассоциации и школы, организованные ими, разумеется, многих тружеников облегчили, но они не сумели захватить собой всю Англию, не смогли стать радикальным средством от социальных зол.

Зато колоссальны оказались результаты в другой области.

По выражению профессора Брентано, христианские социалисты перекинули мост между высшими и низшими классами.

Вместо прежней взаимной отчуждённости в высших слоях появилось симпатичное отношение к нуждам и стремлениям низших классов, а у последних образовалось сознание необходимости существования высших классов, которые умеют выполнять и выполняют роль руководителей народа.

Джон Рёскин (1819–1900)

Говоря о развитии социологической мысли Англии, совершенно нельзя пройти мимо крупной фигуры Джона Рёскина.

Его, так же как и Карлейля, трудно определить по специальности.

Он в одно и то же время и социолог, и эстет, и беллетрист, и поэт.

Черты его биографии точно также совпадают с карлейлевскими. Мать ему внушила глубочайшую любовь к Библии, что впоследствии и стало фундаментом его оригинального мировоззрения.

Через Карлейля и христианских социалистов, с которыми Рёскин был лично дружен, он всецело воспринял традиции пуританизма, индепендентства и библиократии.

Краеугольным камнем его мировоззрения является личность свободная по духу и ответственная по существу за свой деятельность. Оуэновские общественные условия, якобы с ног до головы определяющие личность, вызывают у него массу едких и основательных возражений.

Признание за личностью творческого и определяющего общественную жизнь начала приводит Рёскина к тому, что он отнюдь не питает веры в законы и нормировки сами по себе. Баллотировочные ящики и парламент, презрительно называемый им говорильней, отнюдь не кажутся ему целесообразными формами государственной жизни. Демократическое равенство находит в нём жестокого врага, но в то же время он выдвигает целый ряд демократических проблем.

Критика существующего (буржуазного) экономического строя всецело проникнута у Рёскина духом Библии и отличается теми же достоинствами и недостатками, что у христианских социалистов, на которых мы уже останавливались. Страстное желание свести правду, мир и красоту на землю часто позволяет ему слишком сантиментально понимать суровый дух христианства, который на горних высотах своих примиряет скорбь и плач земли.Критика Рёскина блестяща. Мы приведём образцы её. Она гораздо глубже социалистической, но слабость его, как и всех социальных моралистов, – в практической программе. «Где, – спрашивает Рёскин, – формула наших обязанностей в деле милосердия? Раскройте Евангелие от Матвея и прочтите слова Христа: «Алкал Я, и вы дали Мне есть; был наг, и вы одели Меня; был странником, и вы приняли Меня».

Накормить бедного, – пишет Рёскин, – не голодного, не заслуживающего, работящего, доброго и благорасположенного, а просто голодного! Справедливо, безусловно справедливо, что человек, не желающий работать, не должен есть. Помните это каждый раз, как садитесь за стол. Да, господа и госпожи, прежде чем испросить Божье благословение, задайте себе каждый раз вопрос: сколько вы сегодня проработали, чтобы заслужить свой обед? Одеть нагого?.. 6000 лет люди ткут, и что из этого вышло? Каждая голая стена должна быть покрыта пурпуровой тканью и каждая слабая грудь защищена от холода разноцветными одеяниями. И что же мы сделали вместо того?.. Красота наших прелестных детей разве не предоставлена в жертву позору бедствий и нищеты, в то время как природа, лучше понимающая свою задачу, прикрывает выводок птиц в гнезде и волчат в их логовище? И зимний снег разве не прикрывает неприкрытых нами и не служит ли саваном для не зарытых нами? И каждый зимний ветер разве не возносит к небу души жертв для свидетельства против вас в будущей жизни, согласно словам Христа: «Я был наг, и вы не одели Меня»! Приютить бедного!.. 6000 лет люди уже строят, и что мы из этого сделали; у муравьёв и бабочек есть ячейки для их детёнышей, а наши маленькие дети покоятся на гнилой соломе, в домах, служащих им гробами; и каждую ночь с углов наших улиц раздаются вопли бесприютных: «был странником, и вы не приютили Меня». Но, – продолжает Рёскин, – накормив народ, одев его и дав ему приют, мы не исполним ещё нашего долга по отношению к нему: нам нужно ещё возвысить его до понимания им искусств, наук и всех сфер духовной деятельности так, чтобы он находил в нём наслаждение. «В темнице был, и вы посетили Меня», – говорит Христос. Нищета, невежество, пороки и есть темница для души, и кто из нас думает освободить из них душу? Сострадательные люди ставят в главную вину богатым то, что они отказывают бедным в хлебе, и вопли работников, у которых удержана плата, доходят до Господа Саваофа. Увы, не лишение пищи самое жестокое, и не вопли о ней самые сильные, – жизнь дороже пищи; богатые лишают бедных не только пищи, но и добродетели, мудрости и спасения. Вы – овцы без пастыря, и не пастбища недоступны вам, а присутствие его. Пища! Может быть ещё спорны ваши права на неё и вам следует добиваться других прав. Требуйте крох со стола, если хотите, но требуйте их как дети, а не как псы».

Как видим, эта критика – точь-в-точь такая же, как и у христианских социалистов. Собственно, мы могли бы не останавливаться на ней, но у Рёскина, этого великого аристократа духа и эстета, мы найдём одну чрезвычайно ярко выраженную черту социологического мышления.

Как ни отрицательно относились Карлейль и христианские социалисты к внешним мерам в виде усовершенствованных законов и новых государственных форм, которые должны бы уничтожить социальное зло, они всё же недостаточно ясно вырисовали тот принцип, на котором должна покоиться общественная и государственная жизнь.

Рёскин же во весь рост очертил его.Принцип этот – моральный, ничего общего не имеющий с баллотировочной практикой. Рёскин не только мирится с неравенством, но даже признает его необходимым ибо неравенство – это есть высота нравственной ответственности в том строе, который зиждется на моральном принципе.

По мнению Рёскина, наилучшая организация труда суть промышленные гильдии или средневековые цехи. Он проектирует превращение профессиональных союзов, тред-юнионов в промышленные гильдии, которые приняли бы на себя роль капиталистов-предпринимателей и устанавливали бы качество и количество товаров. В основе организации этих гильдий должна лежать добровольная деятельность индивидуумов; на все предметы должны ежегодно устанавливаться цены и размер заработной платы, а следовательно и прибыли. Доступ в гильдию должен быть свободный, причём личности, не желающие принадлежать к гильдии, предоставляются свободной конкуренции, от которой гильдии освобождают. Гильдии контролируют не только производство, но и торговлю, причём следят как за розничными, так и за оптовыми фирмами. Все общественные предприятия, удовлетворяющие нужды общества, должны находиться в заведывании этого общества и употребляться в видах общественной пользы. Следовательно здесь мы имеем у Рёскина утопию восстановления средневекового производительного строя на основании особенностей нового времени. Конкуренцию он думает победить не социалистическими преобразованиями общества, но возвращением к тому порядку вещей, когда её вообще не было.

В целях обеспечить землепользование и охрану права аренды должно быть установлено соответствующее законодательство, но оно же должно обеспечить и существование класса земельной аристократии, или крупных земельных собственников, которые при этом получают значение как бы государственных чиновников, государственных пенсионеров. «Правильное отношение государства к аграрному вопросу, – говорит Рёскин, – заключается несомненно в том, чтобы оно предоставило тем из своих граждан, которые того заслуживают, земельные участки различной величины, соответственно с их справедливыми желаниями и доказанными способностями; а затем, обеспечив таким образом каждого землёй, государство должно иметь такой же бдительный надзор за его обращением с землёй, какой оно имеет за его обращением с женой и прислугой.

Предоставляя каждому по возможности полную свободу, оно должно вмешиваться в случаях крупных неурядиц в хозяйстве или злоупотребления властью. Что же касается древних знатных родов, которые должны всегда быть и до известной, хотя и в слабейшей, степени теперь ещё действительно являются благороднейшими, монументальными архитектурными сооружениями государства, живыми храмами священных преданий и культа героев, – то им должно быть предоставлено в постоянное пользование столько земли, сколько необходимо для того, чтобы они могли вести образ жизни, приличный их званию; но их доводы никоим образом не должны составляться из земельной ренты, точно также не должны они принимать никакого (даже самого отдалённого и непосредственного) участия во взимании ренты. Это дело – не подобающее дворянам. Их доходы, подобно доходу короля, должны определяться и выплачиваться государством».

Эти привилегии Рёскин сочетает с обязанностями, которые должно нести дворянство.

Исходя из предположения, что аристократические земельные роды, в силу наследственной культуры, в силу наследственности, представляют собой наиболее культурный, мыслящий и вообще духовно-утончённый элемент страны, он ставит им наиболее высокие задачи в обществе: во-первых, охранять законы и порядки, бороться с преступностью, во-вторых, они должны своей предусмотрительностью и своим трудолюбием, как он выражается, исполнять как бы роль Провидения для неразумных, слабых и ленивых. На их обязанности должно лежать создание такой системы производства и распределения богатства, которая бы предохраняла низшие классы от погибели, болезней, голода и других последствий их беспечности и безрассудства; они же должны находить для всех, согласно способностям каждого, подходящий род деятельности...

Наконец, третья задача, которую должен выполнять высший класс, – быть учёными и художниками, доставлять знания и эстетические наслаждения менее развитым массам. Конечно, Рёскин ждёт всего этого от идеальной аристократии, но даже от современной ему, «несмотря на весь её упадок», он всё-таки ждёт некоторых услуг в этом направлении, и нужно сказать, что в истории Англии связь наиболее выдающихся деятелей различных отраслей знания с земельной аристократией признавалась многократно.

Раскритиковать утопическую программу Рёскина так же легко, как и карлейлевский идеал средневекового монастыря с его капиталами промышленности.

Но поэтому именно мы и не сделаем этого. В мечтаниях и планах Рёскина для вдумчивого мыслителя, ищущего ответы на «проклятые» вопросы жизни, должно заинтересовать нечто другое.

 

В самом деле, почему столь утончённый эстет, как Рёскин, доживший до конца XIX столетия и, стало быть, присутствовавший при небывалом расцвете культуры, почему он отвернулся от современности и поворотил свой взгляд к средним векам, там ища спасения? Ведь он жил и работал в то время, когда позитивная наука гордо порвала связи с «религиозной метафизикой» и объявила небо «мишенью для гершелевского телескопа», выражаясь словами Карлейля. И наука имела на это множество данных. Она способствовала небывалому расцвету техники, она вознесла человека так высоко, что у него кружится голова и он не в состоянии чувствовать кого бы то ни было выше себя. Наконец, XIX век есть по преимуществу революционный век. Он выдвинул крайние демократические и социалистические учения, он как будто по преимуществу явился (в теории) благодетелем всех обездоленных. Как же Рёскин просмотрел это, почему не заразился верой в баллотировочные ящики и почему, наконец, в противовес радикально социалистическим планам он выдвинул «реакционный» идеал сословного неравенства? Нам, современникам парламентской теории и практики, для которых слова: контроль, ревизия, учёт и прочие звучат какими-то откровениями, трудно понять Рёскина.

А между тем мысль его чрезвычайно проста.

Его зоркий ум заметил, что современное общественное и политическое воспитание основано на самых дурных качествах человека – на сплошном недоверии. Чем демократичнее теория, тем сильнее она настаивает, что главное свойство человека, это – лгать, воровать, насильничать, выжимать из ближнего соки и тому подобное. А дабы этого не было, демократизм стремится обставить человека такими рогатками контроля и тяжкой уголовной ответственности, которые парализовали бы проявления его дурной натуры.

Высшая степень недоверия к человеку и высшая степень порабощения его законом, высшая степень деспотизма заключается в идеалах социализма, который стремится всех обстричь под арестантскую гребёнку.

И разве столь чуткий мыслитель, как Рёскин, мог принять подобный идеал? Конечно, нет, ибо никакие внешние меры не смогут устранить последствий дурной системы воспитания.

Французский парламентаризм – лучшее доказательство тому.

Но и по другой причине Рёскин не мог принять современную культуру.В чём её ценность, в чём конечный идеал? Этот идеал начинается и кончается человеком. Но ведь человек, как отдельный индивидуум и как часть целого общества, – две совершенно различные вещи.

Общество для своего процветания непременно требует беспрерывного самопожертвования со стороны личности, но личность не может беззаветно жертвовать собой в пользу общества, раз она не знает конечных целей общества.

Но что же говорит об этих целях позитивная наука? Да ровно ничего. Все её посылки ведут к тому, что индивидуум есть самоцель, поэтому-то она гораздо охотнее говорит о правах личности, нежели об её обязанностях.

Рёскину, таким образом, совершенно не трудно было усмотреть, что идеалы современной демократии ведут к социальному вырождению.

Пока ещё действие этих идеалов, бессознательно проявляющихся в самых крайних и в полном смысле этого слова безбожных учениях, в значительной степени парализуется христианской основой европейских государств. Но что будет дальше, когда демократические идеалы, основанные на бухгалтерском равенстве, поборют эту основу; что будет тогда, когда моральные предпосылки, заставляющие в неравенстве видеть высоту нравственной ответственности, – отпадут?

Рёскин с ужасом отворачивается от этой картины и ищет исцеления в средних веках, когда религиозная жизнь определяла жизнь общественную.

Повторяем, нет ничего легче раскритиковать план социального переустройства Рёскина, но в исходной точке построения своих идеалов он совершенно прав.

Чтобы общество и государство были крепки, они должны иметь надчеловеческую религиозную санкцию; цель их должна заключаться в служении высшим, Божеским началам. И раз всё общество кому-то и чему-то служит, то и личность, как часть его, не может не служить тому же самому.

У каждого государства исторически весьма разнообразно складывались религиозные мессианские идеалы.

Совершенно непреложный факт, что пока в народе был жив этот мессианский дух (т.е. сознание особенных национальных задач, которые данному народу надлежит исполнить в мире, как предуказанное Богом), государство никогда не умирало, а, наоборот, ширилось и росло. Даже поверхностного знания истории совершенно достаточно, чтобы убедиться в верности этого факта. История ислама, история образования западно-европейских государств, колонизация Америки, – всё говорит нам, что сила, могущество и творчество там, где государство зиждется на религиозных предпосылках.

С этим соглашался Карлейль, христианские социалисты и Рёскин.

Но они (Рёскин менее других) упустили из виду действие религии по своей сути. Например, Иудейство и ислам были когда-то сильны и диктовали свою волю миру. Можно сказать, что последователи иудаизма и ислама и теперь не менее сильны религиозным духом, чем прежде, но сущность-то этого духа такова, что он быстро исчерпал себя и предопределил соответствующие народы к гибели; в частности Иудейство не только само погибает морально, но туда же стремится совратить и другие народы.

Единственно мощной религиозной силой остаётся теперь, бесспорно, христианство, которому беспощадную войну объявил позитивизм.

По самой сути своей, как мы видели, христианство отрицает равенство и социализм.

В разное время по разному конструировались государства на основе христианства, но всегда они были основаны на неравенстве, всегда могущему сделать больше предоставляли высшее место. Классической формой христианского государства была монархия. Любопытно, почему Рёскин не остановился на ней в своём идеале. Припомнив историю Англии, мы вполне ясно ответим на этот вопрос. Англия была монархическим государством, но, к её несчастью, короли и королевы её были часто чужды ей по национальности. У них с народом не было той органической религиозной и национальной связи, как это имело место в России. Народ там часто подчинялся королям не по личной привязанности, а в силу признания монархического принципа высшей формой государственной жизни.

Высшее культурные классы Англии, более связанные с народом, нередко накладывали «veto» на волю королей, когда деятельность этих последних расходилась с национальными идеалами.

Понятно, что Рёскин должен был отвести в своих планах главенствующую роль сословиям и гильдиям. Живи он в России, эту роль он отвёл бы монарху.

Итак, самое замечательное в планах Рёскина то, что он государственность стремится обосновать на моральном аристократическом принципе неравенства, в противоположность современности, которая вводит начало демократизма. Плоды позитивизма убедили его, что иной путь ведёт народы к гибели, так как вносит разложение.

К этому мы должны прибавить, что религиозно-моральный принцип должен быть гармонически связан с национальными и бытовыми традициями данного государства. Отметать национальную и бытовую обстановку из государственного строительства нельзя, ибо по своему влиянию на народ эти традиции приобрели характер освещённости, а, стало быть, сильнее обеспечивают сознание моральной ответственности и необходимости определённого социального поведения.

Для сохранения силы и крепости социального духа традиции прошлого имеют колоссальное значение.

Мы можем выдумать какой угодно прекрасный закон и государственный порядок, но никогда не можем поручиться, что их будут соблюдать. Традиции же обеспечивают повиновение в силу привычки, превратившейся в инстинкт.

Благо тому государству, верховная власть которого основана на моральном принципе, но горе ему, если оно хоть на минуту забудет свои собственные предпосылки и начнёт вводить противоречащие себе начала. Здесь начнётся поворотный пункт к демократической бухгалтерии, а вместе с ней и к вырождению.