Социализм в новое время. Англия. Адам Смит.

Переходя к новым векам, мы должны несколько видоизменить метод изложения социалистических учений. Ранее мы выбирали наиболее типичных представителей социалистической мысли различных культурных эпох и лишь самые необходимые указания делали относительно той исторической обстановки, в которой они появлялись. Теперь нам придётся раздвинуть рамки и уделить большее внимание культурно-экономическим и историческим условиям стран, в которых провозглашались социалистические доктрины. Далее мы увидим, что эти доктрины носили неизгладимый отпечаток своей нации, а потому игнорировать этот чрезвычайно важный фактор мы не вправе. Наоборот, только в связи с национально-историческим ростом страны мы способны правильно оценить все возникающие в ней идеи, и это обязывает нас излагать социалистические учения параллельно с культурным ростом данной нации. Таких наций для образца мы, помимо России, выбираем три: английскую, французскую и германскую. Государства этих наций считаются классическими странами капитализма и теорий социализма; они дали нам законченные образцы того и другого, так что даже породили предрассудок, будто капиталистический тип развития был везде одинаков, точно также, как будто бы одинаковы были и социалистические идеи, порождённые им.

Сторонники доктрины экономического материализма ещё кое-как соглашаются, что до эпохи капитализма, т.е. в стадии натурального и отчасти менового хозяйства, ещё допустимо влияние на общественную жизнь таких факторов, как географическое положение страны, её климатические, национальные и религиозные условия и т.п.; но с момента возникновения капитализма все эти и другие факторы развития и роста общества будто бы потеряли всякое значение. Остался один фактор – капиталистическое производство. Этот фактор, по их мнению, стёр национальные особенности всех народов и заставил их жить и развиваться по одному и тому же шаблону.

В каждой-де стране буржуа есть буржуа, т.е. человек безнадёжно заражённый, так сказать, манией стяжательства. Ему противопоставлен лишённый собственности пролетарий, из которого буржуа выкачивает все соки в свой карман. Столкновение между этими двумя антиподами неизбежно, и в этом столкновении, несомненно, должен победить рабочий, как более сильная сторона.

Таким образом, история всех стран, с момента возникновения капитализма, рассматривается как следствие производственных отношений вообще и борьбы капитала с трудом – в частности. В дальнейшем мы увидим, что этот предрассудок, навеянный желанием всемирной победы социализму, не выдерживает ни малейшей критики. Увидим мы также, что и само социалистическое движение в различных странах глубоко различно и нередко обусловливается причинами, ничего общего с производственными не имеющими.

Англия

Основная особенность новейшей истории Англии состоит в том, что здесь революция слилась с реформацией и главные результаты её (в частности идеи о Правах человека и гражданина) неразрывно связаны здесь с религиозным движением реформации. Но с ним же связаны и экономические судьбы Англии. Происхождение английского капитализма, говорит профессор Булгаков в своей книге «Два града», стоит в связи не только с огораживанием полей и промышленной революцией, но и с духом пуританизма.

Пуританизм, как известно, появился в Англии в середине XVII столетии под сильнейшими влиянием кальвинизма, который вследствие гонений перешагнул сюда с материка. Чтобы уяснить себе дух пуританской психологии, мы коснёмся нескольких пунктов учения Кальвина, главным образом, усвоенных англичанами.

Первым из таких пунктов является почти мусульманский догмат о предопределении, которое наперёд извечно решает судьбу личности, так что никто не может помочь этой судьбе. Такое настроение вызывает несколько пессимистически окрашенный индивидуализм, но в то же время из него проистекает под давлением этой внутренней уединённости особый склад характера, привычка следить за собой, щупать себе пульс, чтобы определить своё предызбрание. Хотя избранность или неизбранность нельзя узнать ни по каким внешними признаками, ни даже по субъективным переживаниям, однако, в представлении кальвиниста остаётся одно незыблемым, именно – уверенность в общей возможности спасения. С одной стороны, почитается обязанностью считать самого себя, во всяком случае, избранным и отгонять всякие сомнения в этом, как дьявольское наваждение, а с другой – вырабатывать ту психологическую самоуверенность «святых», которую мы встречаем среди пуританских купцов истории героического периода капитализма, а в отдельных экземплярах и до настоящего времени. Для совершенствования, для выработки этой самоуверенности кальвинистам предлагается неустанный профессиональный труд, труд и труд. Он, и только он один, отгоняет религиозные сомнения и даёт уверенность в спасении.

Эта психологическая выработка характера и послужила материалом для сложившейся в средние века поговорки, что «еретичество покровительствует капитализму».

Здесь следует сравнить черты реформационной этики с этикой средневекового аскетизма.

Кальвинисты методически вырабатывают определённый образ жизни, слагающийся не из порывов чувств и настроений, как это свойственно особенно нашей славянской натуре и русской жизни в частности, но определяемый железной, неумолимой логикой. В средние века методически регулировалась только жизнь монашествующих; от них только требовалось проверять каждый свой шаг пред своей религиозной совестью; жизнь мирян была в значительной степени предоставлена стихиям, случайностям и настроениям. Для кальвиниста нет различия между монахом и мирянином. В средние века методически живущим человеком был только монах. Кальвинистическая же аскеза ставит себе целью создать из мирской, повседневной жизни планомерную методическую деятельность. И те страстные аскетические натуры, которые отдавали монашеству своих лучших представителей, были принуждены теперь следовать этому идеалу в пределах мирской, повседневной жизни. Кальвинизм вводит монастырь в мир. Вместо духовной аристократии монашества выдвигается духовная аристократия избранных Богом, от вечности святых в этом мире, – аристократия, которая не способна согрешить.

Эта особенность кальвинистического благочестия в истории экономической жизни имела то значение, что она выработала наиболее приспособленные типы первоначальных пионеров капитализма.

Человек, по воззрениям пуритан, есть лишь управляющий естественными благами, которые вручаются ему милостию Божией. Он должен дать отчёт в каждой песчинке данного ему богатства. Мысль о существовании обязанности человека по отношению к вверенному ему имуществу, о котором он печётся, как служащий, как управитель, или просто, наконец, как машина для приобретения, всей тяжестью ложится на его жизнь. Чем больше имущество, тем тяжелее ответственность за него. Богатство прежде всего обязывает.

«Если Бог вам показывает путь, – говорит пуританский проповедник Бекстер (цит. по М. Веберу: «Протестантская этика и дух капитализма»), – на котором вы без вреда для души вашей или для других законным путём можете зарабатывать больше, чем на другом пути, и вы это отвергнете и изберёте менее доходный путь, тогда вы вычёркиваете одну из целей вашего призвания, вы отказываетесь быть управляющими Бога и принимать дары Его, чтобы иметь возможность употребить их для Него, если Он того захочет. Конечно, не в целях плотского удовольствия или греха, но для Бога должны вы работать, чтобы разбогатеть».

Хотеть быть бедным, как часто аргументировалось в этих кругах, – то же, что хотеть быть больным.

В пуританизме с грандиозной силой пробудилась, между прочим, характерная для еврейского мессианизма вера, что англосаксы – избранный народ Божий, призванный властвовать над другими народами ради спасения и просвещения их же самих. Это составляет, между прочим, основу духовного меркантилизма, имеющего вне этого убеждения черты беззастенчивого национального эгоизма. Им проникнут был Кромвель с его «святыми», и это повышенное национальное сознание, корни которого уходят в реформацию, и особенно пуританизм отличают Англию и в настоящее время. По этому поводу профессор Шульце-Геверниц замечает («Британский империализм и английская свобода торговли»), что и теперь «купец (английский), сидящий за конторкой, заполняет место, к которому Бог приставил именно его, а не кого-либо другого, он может чувствовать себя как небольшое и, однако, важное колесцо в удивительном экономическом космосе. Тот же купец за своей конторкой служит вместе с тем и интересам британского могущества; если он занимается морской торговлей, он полагает основу для английского военного флота к защите протестантизма».

Таким образом, пуританский аскетизм оказался не только экономической, но и политической добродетелью для Англии.

Ко всему сказанному мы должны сделать небольшое примечание, которое послужит нам руководящей нитью при понимании английской социальной мысли. Пуританизм, поскольку он стоял на почве общехристианской мысли, выдвинул одно чрезвычайно важное положение, которое в особенности теперь не нужно забывать, – это обязанности собственников и оправдание их богатства исключительно целями, на которые оно употребляется. Мысль не новая. Мы знаем, что она красной нитью проходит через Евангелие и творения святых отцов. Мы знаем также, что по мере того, как забывалась эта мысль собственниками, приобретали силу доводы всякого рода претендентов на их собственность. И в настоящее время именно потому и поставлен остро вопрос об экономическом неравенстве, что собственники отринули свои обязанности (моральные), оставив за собой лишь одни права.

Возможно, что английский пуританизм и оказал бы, если не решающее, то, во всяком случае, огромное влияние на промышленный ход Англии и не допустил бы появления разлагающих утилитарных идей, которые потом эмигрировали на континент и в частности на наше отечество, но в нём крылась огромная ошибка.

Пуританизм во всех своих сектовых проявлениях, в противовес католицизму, по преимуществу пытался определить отношение человека к Богу (т.е. веру) не через священное писание, предание и церковь, а через посредство самого человека, через «наитие». Вера, таким образом, лишалась догматов и приобретала характер личного усмотрения. Понятно, это прежде всего вело к разъединению, к сектантству, отчего христианский дух добродетели терял силу в масштабе действия; но, главным образом, такое «самоопределение» веры делало её неценной, так как сводило на степень простого мировоззрения, которое никого ни к чему не обязывает. С другой же стороны, мистицизм и экзальтация пуритан, в их выражениях у социалистически настроенных ловеллеров и квакеров, породили ужасное извращение веры.

В этом отношении характерен процесс Якова Нелера, вождя квакеров (конец 1655 года).

Яков Нелер, человек энергичный и экзальтированный, пользовался репутацией почти святого. В сентябре 1656 года он совершил не более не менее, как второй вход в Иерусалим. Шествие направилось в Бристоль, причём многочисленные сторонники встречали его восторженными кликами: «Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф. Осанна сыну Давидову, благословен грядый во имя Господне». Женщины целовали ему ноги; квакеры приветствовали его, «как царя Израильского, вечное солнце правды, как величайшего пророка и единородного сына, как надежду Израиля». Возбуждённый шествием народ уже стал готовиться к восстанию, но городские власти быстро вмешались в дело и прекратили мятеж. Нелер был арестован и отправлен в кандалах в Лондон на суд. На допросах у него спрашивали: «Сын ли он Бога?» Он отвечал: «Да, но у меня ещё много братьев». – «Присваивает ли он себе титул царя Израильского и князя мира?» – «Да, так как он – один, а то, что родилось во мне, есть царь Израиля. Иисус Христос Царь Израильский открылся во мне, и потому я присвоили Его себе». – «Называл ли он себя пророком Всевышнего Бога?» – «Я – пророк», – говорил Нелер без всяких колебаний. «Кем он послан?» – «Тем, Кто вселил в нас дух Сына Своего» и т.д.

Этот мистический бред не только характерен для английских сект, опирающихся на внутреннее откровение, но также и для мистических сект настоящего времени и в частности русских сект.

При всей их с виду безобидности, они таят величайшую опасность для государства и Церкви.

Время от времени самозваные их пророки обращают внимание на социальные вопросы и ведут толпу к ниспровержению государственных и религиозных основ. В частности доктрины социализма, как это мы можем видеть на примере Англии, зачастую находили приют у таких сект.

Реакцией на пуританизм, желавший подчинить себе государственность, в Англии появилось так называемое просветительное направление, выставившее идею государственной автономии и государственного утилитаризма.

В области этики мы наблюдаем здесь стремление обособить мораль от религии, сделать её автономной и самостоятельной с тем, чтобы впоследствии в утилитаризме подчинить её практическим интересам и в действительности совсем упразднить её самостоятельность. В области философии возникает целый ряд учений и оттенков, группирующихся в так называемом деизме, причём особенностью этого деизма, медленно, но неуклонно переходящего в атеизм, является то, что он стремится свести религии к естественным силам и естественным способностям человека и сделать излишними какие бы то ни было сверхъестественные откровения.

К деистическому направлению того времени примыкают Гобс, Мандевилль, Локк и многие другие. Мы остановимся лишь на самых ярких фигурах «просветительного» направления, положивших неизгладимую печать на все социалистические доктрины, потерявшие свою религиозную окраску.

Адам Смит

В социалистической литературе известна лишь одна сторона личности Адама Смита, именно, как экономиста. Но большое заблуждение брать только эту его сторону без связи с остальными частями его общефилософского мировоззрения. Адам Смит был преимущественно философом деистического направления, и его экономические взгляды суть лишь ничтожный уголок его общей системы.

Исходной точкой его философии является чисто религиозное понятие о Боге, отличительные черты Которого – мудрость и благость. Для осуществления целей мироздания, положенных Богом, мудрость нуждается в ряде посредствующих причин, действующих одна на другую по силе естественной необходимости, с механической обусловленностью.

«Колёса мира, – говорит Адам Смит в своей «Теории нравственных чувств», – устроены так, что в своём движении производят порядок, гармонию, красоту и блаженство».

Задача философской политики сводится поэтому к изучению не внешнего, а внутреннего механизма человека, т.е. души. Человеческая душа, по учению Адама Смита, обладает различными стремлениями, различными мотивами, в числе которых существуют, с одной стороны, мотивы альтруистические, связанные с чувством симпатии к людям, а с другой – эгоистические, связанные с чувством себялюбия. Смит не противопоставляет эти мотивы как нравственные и безнравственные. Раз те и другие мотивы создают в конце концов мировую гармонию, они служат ко благу человека и человечества.

Но пропорция, в которой человек пускает в ход те и другие мотивы, определяется совестью, а эта последняя связана с чувством симпатии к людям.

В основе моральных требований у Смита лежит начало религиозное – заповедь Божия. Сущность этой заповеди заключается в содействии человеческому счастью, так что человек, действующий по мотивам морали, является как бы сотрудником Бога. Несоответствие между наказанием и наградой за дела человеческие, которое наблюдается в этой жизни, Смит устраняет ссылкой на будущую жизнь.

Альтруистические мотивы исследуются Смитом в книге «Теория нравственных чувств», эгоистические же мотивы изучаются в другой книге – «Богатство народов», дополняющей первую. Второй книге весьма посчастливилось. Она легла в основу современной политической экономии и внесла фикцию, что человек всегда и исключительно руководствуется мотивами себялюбия, экономического расчёта. Как известно, «экономический человек» целиком лёг в основу марксовской схемы, тогда как у Адама Смита он является лишь одним из качеств человеческой души.

Экономические воззрения Адама Смита

«Богатство народов» открывается основным положением, по которому источником народного богатства, народного достояния является народный труд. «Годовой труд народа, – учит Адам Смит, – есть первоначальный запас, доставляющий ему для его годового потребления все предметы, необходимые или удобные для жизни, и все эти предметы или бывают непосредственными продуктами этого труда, или покупаются на него у других народов». В этом провозглашении труда источником богатства заключается скрытая полемика с предшествовавшими направлениями меркантилизма, полагавшего источник богатства в деньгах, и воззрениями физиократов, полагавших его в земле.

Труд признаётся Адамом Смитом и как основа ценности. «Слово ценность, – рассуждает он, а за ним и вся политическая экономия, – имеет двоякое значение: ценность в смысле полезности предмета, т.е. ценность потребительная, и затем ценность в смысле выгоды, или ценность меновая». Смит останавливается пред тем несоответствием, которое существует нередко между этой меновой и потребительной ценностью. «Нет, например, ничего полезнее воды, но на неё почти ничего нельзя купить. Наоборот, алмаз не имеет почти никакой ценности в отношении его непосредственного потребления, а между тем на него постоянно выменивается большое количество товаров». В установлении этого несоответствия и в разъяснении правил, которыми определяется обмен, Смит выработал свою теорию ценностей. «Человек богат или беден, смотря по тем средствам, на которые он может приобрести предметы необходимости, удобства или удовольствия в жизни. Но с тех пор, как во всех отраслях деятельности установилось разделение труда, человек одним только личным трудом своим может добыть лишь весьма небольшую часть этих предметов, а наибольшую часть их может получить только от труда других. Следовательно человек бывает богат или беден, смотря по тому количеству труда, которое он в состоянии заказать или купить. Таким образом, ценность всякого предмета для того, кто, владея им, не желает, однако, воспользоваться им для своего личного потребления, а предлагает променять его на что-нибудь другое, равняется количеству труда, которое он может заказать или купить на него».

Следовательно труд есть мерило ценности. Но «хотя труд и составляет действительное мерило меновой ценности всех товаров, – продолжает далее Адам Смит, – однако, не им производится обыкновенная оценка этой ценности. Часто бывает трудно определить отношение между двумя различными количествами труда, ибо не всегда это отношение определяется только временем, употребляемым на две различного рода работы. Тут необходимо ещё принимать в расчёт и различные степени усилий и ловкости, которые пришлось употребить на работу. На один час какой-нибудь тяжёлой работы может потребоваться больше труда, чем на два часа какой-нибудь лёгкой работы, или один час занятия ремеслом, на изучение которого было потрачено 10 лет жизни, может потребовать больше труда, чем обыкновенная работа в продолжение целого месяца, на которую способен всякий человек без предварительного приготовления к ней. Ведь нелегко найти точное мерило для измерения труда и таланта: в действительности же при взаимном обмене произведений двух различных родов труда принимается в расчёт и тот и другой. Такой расчёт не имеет, конечно, никаких точных оснований и устанавливается тем, что называется «торговаться» на рынке, той грубой справедливостью, которая, хотя и не имеет никакой точности, однако, совершенно достаточна для житейских отношений».

Как видим, Адам Смит задаётся вопросом: какой же это труд, который можно считать основанием ценностей? Мысль эта, которая выражается во всех трудовых теориях ценности, особенно отчётливо формулирована у Маркса, именно, что труд измеряется рабочим временем. Но тотчас же ум наталкивается на препятствие в приложении этого начала. Оказывается, что одинаковое рабочее время может вмещать различные качества труда, благодаря различной интенсивности труда, благодаря неодинаковой рабочей силе. Значит, единица рабочего времени в качестве мерила единицы труда оказывается недостаточной. Должны быть введены коррективы, что эта единица труда устанавливается лишь при одинаковой интенсивности, при одинаковой заработной плате. Уже по этому одному можно сказать, что трудовая теория ценностей не может быть последовательной. Но есть ещё более серьёзное препятствие, это – различие качества труда. Маркс чисто внешним образом выходит из этого затруднения, ссылаясь вслед за Смитом на практику рынка, указывая, что на рынке эти различные виды труда, – труда высшего, квалифицированного, и труда рядового, обычного, – приводятся между собой к некоторому равенству таким образом, что квалифицированный труд представляет собой как бы в несколько раз умноженный простой труд. Так, один час квалифицированного труда соответствует 5–6 и больше часам простого труда. Но вопрос именно в том, как это происходит (а что происходит, это, несомненно, мы и без того знаем). Вопрос для теоретической политической экономии заключается не в том, происходит это или не происходит, а в том, чтобы указать правило, масштаб, по которому это происходит. Указание же лишь на то, что это происходит на рынке, есть косвенное признание невозможности объяснить это теоретически.

Не касаясь других сторон экономических воззрений Адама Смита, мы здесь отметим лишь его взгляд на отношение промышленности и государства. В противоположность меркантилистам, навязывавшим государству роль опекуна промышленности, Адам Смит является сторонником самой широкой свободы промышленности и невмешательства государства. «Самое священное и неприкосновенное право собственности есть право на собственный труд, потому что оно есть первоначальный источник всех других прав собственности. Всё достояние бедняка заключается в силе и ловкости его рук, и мешать ему пользоваться этой силой и этой ловкостью так, как он считает для себя удобным, если только он никому не причиняет этим вреда, было бы явным насилием над этой первоначальной собственностью. Такое насилие было бы возмутительным посягательством на законную свободу как самого рабочего, так и тех, кто захотел бы дать ему какую-нибудь работу. Это значит в одно время мешать одному работать, как он находит для себя выгодным, а другому – употреблять его в работу, как ему заблагорассудится».

Этот пафос в защиту промышленной свободы и невмешательства государства в экономическую жизнь станет вполне понятен, если вспомнить, каким стеснительным регламентациям подвергалась промышленность в то меркантилистическое время. Теперь является общепризнанным, что государство, в интересах охраны жизни, здоровья и благосостояния граждан, должно вмешиваться в производственные отношения. Но отсюда далеко до социализма, как такового. Вмешательство государства имеет свои границы: даже при исключительно сильной тенденции к огосударствлению национального имущества и производства оно не сходит с частно-правовой точки зрения. Так, взявши в свои руки почту, телеграф и т.п., оно выступает по отношению к служащим как частное лицо. Здесь мы имеем дело с государственным социализмом, который отнюдь не следует смешивать с социализмом революционным.

Здоровое ядро учения о невмешательстве, которое выдвинула школа классической политической экономии в лице Адама Смита, заключается в том, что прогресс промышленности зиждется на соревновании. Только когда человек один лицом к лицу поставлен с возможностью приобрести многое, у него появляется достаточный стимул для напряжения всех сил к достижению цели.

При регламентации же экономической жизни хотя бы социалистическим укладом соревнованию нет места, так же, как нет места напряжению при развитии таланта. Все превращаются в каких-то подёнщиков с характерной психологией: «День да ночь – сутки прочь».