Слово в Рождество Христово. 1847 г.
Высокая доля – доля волхвов восточных в Вифлееме! Между миллионами язычников они первые познали и почтили Того, Кого ожидали столько веков праведники. Патриархи и пророки желали видеть Его – Царя и Учителя вселенной; а увидели Его мудрецы языческие. Лики ангелов торжествуют рождение Его; сонм звезд отделяет одну из среды своей, чтобы почтить вифлеемского Младенца. И языческие мудрецы являются участниками в торжестве неба и земли.
Что это за счастливцы – волхвы восточные? Как не позавидовать их доле? Как не пожелать для себя их мудрости? Как не поревновать высокому знанию их?
Не одно ли знание подарило волхвам счастье их? Много было в древности жрецов науки; много было знавших очень многое. Между нами познание самого простого христианина выше и вернее познаний языческого мудреца; а откровения неба нам не даются. От чего это?
Обратимся к волхвам. Довольствовались ли они тем, чтобы только смотреть на явившуюся звезду? Нет, они, узрев ее, оставили дом, родных, знакомых, все близкое сердцу, обрекли себя на путь трудный, отправились в страну неизвестную, пошли, не зная куда и когда придут. Видите, тут дело не в одном знании. Здесь знанию сопутствует самопожертвование, подвиг воли тяжелый, труд целой души.
А у нас? У нас знание в противоречии с делами. Знаем много, делаем мало, знания расширяем, а дела не лучше. Всмотримся в это несогласие знания с делами, и подумаем о нужде соединения знания с жизнью.
Нельзя не сознаться, что в новые времена много сделано для объяснения самых высоких истин веры. Сколько плодов религиозной учености! сколько систем! сколько теорий! сколько книг! И какие теории! какие системы! – одна другой блистательнее, одна другой заманчивее, одна другой полнее мыслями! По этим успехам, как не быть уверенным, что эти умные люди – ангелы света; живут только небом и Богом. Что ж в опыте?
В опыте печальное противоречие жизни знанию.
Самая простая истина: надобно любить Бога больше всего. И об этой простой истине написаны тысячи книг; а в опыте этой простой истины нет, как нет. Сердца замещены разными истуканами, дни богослужения заняты у богатого удовольствиями, у бедного – работою, или же, что еще страннее, у того и другого – праздностью. Для чего же пишут книги о простой истине? Чтобы быть чем-нибудь в глазах людей.
Любви к Богу мы не научаемся ни от кого; мы с нею рождаемся; едва сердце наше начинает биться, едва сознание начинает раскрываться в нас: душа стремится к высшему, в душе является мысль о том, чего не видит глаз. Посмотрите на детей: в их юной жизни уже видна любовь к святому; их невинность, кротость, простота радует нас. Но дитя стал юношей, потом мужем. Знания его увеличились и стали тверды. Казалось бы, с летами должна развиться живая, плодотворная любовь к Господу; казалось бы, с летами должна эта любовь стать преобладающим начатом всей жизни. А в делах не то. В делах юноши и даже мужа нет ни невинности, ни простоты; нет ни кротости, ни благоговения к святому, тогда как заповеди о любви они знают хорошо, даже очень хорошо. Что ж это? в уме одно, в сердце другое, мысль ушла вперед, а желания – назади; воля и ум отправились каждый своею дорогою и не смотрят друг на друга. Куда ж они придут? Что бывает с одним человеком, – то может быть и бывает с целым народом. Но тем печальнее картина раздора жизни с знанием.
Если посмотреть на знания вещей житейских, то тут еще больше успехов ума. В наше время только и вопросов, только и помыслов, что о выгодах жизни, о пользе вещественной. Сколько тут теорий! сколько систем! Каждый готов предложить лучшую теорию уменьшения бедности, лучшую систему промышленности, торговли, земледелия. Того и ждешь, вот волк будет пастись вместе с ягненком; вот, вот страна проклятия будет эдемом. Между тем в книгах одно, на деле другое, в книгах бескорыстие – святыня, в жизни деньги – идол. О промышленности пишут, чтобы промыслить себе чин и деньги.
Говорят: еще не довольно распространены познания нравственные. Пусть так. Но не осуждение ли это самим себе? Не новое противоречие ли это с собою? Если говорят, что нужны нравственные познания, почему ж их нет? Почему ж заменяют их знанием ненужного? Почему не дают времени для приобретения их? Почему не оправдывают достоинства их опытами?
Извиняют себя недосугом, множеством дел! Но если знают, что это множество дел мешает самому необходимому, зачем не расстаются с недосугами суеты, а придумывают и размножают суеты?
Пока не возвратятся к тому, с чего повелел начинать жизнь христианскую Господь наш, пока не приступят к подвигам самоотвержения, к трудам воли: несогласие ума с делами не кончится, жизнь истинная, жизнь христианская не водворится между людьми.
Знание может сглаживать с сердца черствую грубость, может полировать поверхность души, может смягчать чувства дикие. Но твердость для добра, но глубину убеждений, но искренность чувства сообщают душе труды воли. На мягком воске легко отпечатлеваются образы предметов, но также легко и сглаживаются. На стали с трудом вырезывают вид храма или имя, но зато вырезанного не скоро сгладит и едкость времени. Точно так одно знание не охраняет добродетели от падений, когда восстают на душу похоти греха. В борьбе наклонностей святых и грешных устоят ли одному уму, удержат ли тревожную душу при добре, когда воля не приобрела навыка к добру? В мечтах ума могут возноситься высоко: а страсти будут продолжать свое дело, т.е. превращать человека в зверя. В нечистом сосуде портится самый вкусный напиток. И в нечистом сердце самые священные истины получают силу, несвойственную им. Язычники знали Бога, но от того, что не отдали Ему славы должной, мысль о Боге превратилась у них в бессмыслие, сердце их омрачилось, ум отупел.
Другое дело, – когда вместе с образованием ума идет в ряд образование воли. Успехи самого ума получают тогда другой вид. На этом-то пути, – на пути совокупных трудов ума и воли, – так хорошо узнают опасности для душевного спасения; на этом-то пути узнают верные средства спасать душу от грехов. На этом-то пути достигают созерцаний чистых и живых: опытность воли придает твердость суждениям разума; познания разума становятся не делом гаданий, колеблющихся на гладком основании, уклоняющихся на ту и другую сторону от приражения несродных мыслей; они возникают из глубины сердца, воздыхающего о святом; они вызываются желаниями воли, стремящейся к небу. И при обратном действии на душу не остаются бесплодными, а вызывают желания святые, чувства чистые, дела чудные Господу.
Странное дело! Только и забот, что об уме, как будто в человеке только и есть, что ум; как будто Христос для того только и приходил на землю, чтобы научить нас кое-чему забытому; как будто Он и не говорил о нужде перерождения всей души; как будто Дух благодати не с тем и послан в мир, чтобы обличить мир в грехе и совершить освящение человека на пути крестном!
Прежде ожидали всего от веры, ныне – от знания. Впрочем, разность в словах, а дело – то же. Вера не восходила дальше ума, знание не производит ничего, кроме брожения мыслей. Посмотрите ближе и увидите, что под видом этого доверия к вере заключается одно доверие к уму. Слово Божие отдано суду ума, и ум передает вещания Слова Божия, как хочет. Что ж выходит? Ум воспользовался данною властью, чтобы насмеяться над доверившими ему власть, – сперва привел в сомнение, потом разрушил учение их о благодати и Слове Божием. В самом начале он уже дал знать о своих правах на превращение жизни в мечты. Сколько было шуму, сколько брани против дел! То и делали, что бесчестили пост и девство, клеймили позором подвиги, ни во что ставили дела и, казалось, что все это делали для славы веры и благодати. Следствия показали другое. Следствия показали, что под видом религиозного одушевления таилась гордость ума, домогавшегося превратить евангелие в учение умное, бесплодное для жизни. Потому-то и явились сотни систем веры, столько же враждебных между собою, сколько несогласных с евангелием. Вера не на языке, а в сердце. Наша воля и сама по себе не много имеет охоты к христианским подвигам. А когда её нерасположение к подвигам освятили несправедливым толком о благодати и вере, одобрили, прославили шумными криками против значения дел, то естественно, что воля еще более ослабла, обленилась и свыклась с грехами, к которым она и без того слишком наклонна. Так явилось преобладание самолюбия и корысти над всем святым. Так явилось равнодушие ко всему, что не связано с интересами земной жизни. Так явился наконец вавилонский раздор мыслей об одной и той же истине Христовой. Вот опыт тому, что без опытности в жизни христианской легко уму попасть на путь самый опасный! Вот опыт тому, что пока воля не управляется законом Христовым и не управляет всеми движениями души, ум, оставленный на свою волю, заводит и волю, и мысли в темную область расстройства и беспорядков!
Братия! согласитесь, что иное дело считать себя рабом негодным, другое – от лености делаться дурным. Худо величаться делами, еще хуже величаться тем, что не творим их. Знать волю Господа своего, иметь все средства благодати ко спасению и быть довольным тем только, что не творим добра, – не поругание ли это благодати?
За что мы носим имя христиан? Ужели за то, что знаем довольно истин христианских? Нет, раб, знавший волю господина своего и не выполнивший ее, биен будет мною. Как явимся туда с мечтами в уме, и с безобразною пустотою в душе?
О, Господи! дай нам не умом только, но всею душою, всею жизнью приближаться к Тебе, – с забвением всего приятного на земле, всего дорогого наклонностям нашей души, с отречением от самих себя – идти к Тебе до Иерусалима небесного, как мудрецы востока пришли ради Тебя в Иерусалим земный. Аминь.
