Слово в день рождения Благочестивейшего Государя Императора Александра Павловича. 1824 г.
(Говорено в Мариинской церкви Императорского Вдовьего дома).
Пощадит нища и убога, и души убогих спасет (Псал. LXXI, 13).
Один из Псалмов Давидовых частию в виде молитвы, частию в виде пророчества, изображает благословенного Богом царя. Первою чертою сего изображения полагается дар рассуждения или мудрость, царю потребная. «Боже, – восклицает Давид, – суд Твой цареви даждь» (Пс. 71:1)! Другую черту сего изображения составляет правосудие: «судит нищым людским, и спасет сыны убогих, и смирит клеветника» (Пс. 71:4). Далее в изображении царя сего является распространение добродетели и благоденствия между его подданными: «возсияет во днех его правда и множество мира» (Пс. 71:7); необыкновенное расширение пределов его владычества: «обладает от моря до моря, и от рек до конец вселенныя» (Пс. 71:8), низложение врагов его: «врази его персть полижут» (Пс. 71:9); покорность ему отдаленных царств, уважение от всех царей; «Царие Фарсийстии и острови дары принесут; поклонятся ему вси царие земстии» (Пс. 71:10–11).
Теперь, кажется, уже всю меру царского величия наполнило изображение Давидово, кажется еще не найдется черты, которая могла бы присоединиться к блистательным чертам, доселе положенным, или потеряться между ними: но Псалмопевец продолжает: «пощадит нища и убога, и души убогих спасет». Разумеете ли, что хочет сказать чрез сие Пророк? Он хочет сказать, что и при высоких, собственно царских добродетелях, и при могуществе царства, и после славы побед, и среди всемирной знаменитости, еще возвеличить, еще украсить, еще прославить может царя – сострадание к нищим, избавление бедствующих, – «пощадить нища и убога, и души убогих спасти».
Примечайте, россияне, как тот же вседействующий Дух Божий, Который в песни Давида тростию и письменами начертал образ благословенного царя, – в том же виде, тот же образ начертывает событиями и делами в жизни благословенного Александра. Приемля от него данный ему от Бога суд и правду, видев его далекие наследственные пределы своей державы относящаго еще далее, врагов его, поверженных пред ним в персть, преклоняющихся пред его доблестями царей и народов, – мы уже могли думать, что не оставалось еще добродетели, которая могла бы просиять в жизни его новым, необыкновенным дотоле светом; но пришел невидимый художник, и наложил на сем изображении новую, глубокую черту, которая из мрака отражает усугубленный свет. Внезапное посещение Божие на новую столицу простирает священную тень сострадательной скорби по челу Государя Отца, из мрака и волн общего бедствия в новом живейшем сиянии восходит озаряющее, согревающее и оживляющее, солнце его человеколюбия. Он сыплет сокровища, спасая души многих бедствующих; собственными стопами измеряет все следы общего бедствия; смешивает свои слезы со слезами последнего из своих подданных; всенародно пред Богом оплакивает жертвы смертоноснаго дня, которыя, и при благоприятнейших обстоятельствах смерти, многих бы имели оплакивающих; меняясь взаимно с августейшею материю своею наследованными от нея чувствованиями человеколюбиваго сердоболия, вместе с нею щадит с нежностию семейственной любви, жалеет нища и убога, и души убогих спасает, учреждая и облегчая самые подробности их пропитания, одеяния и водворения.
Сильное, и вместе приятное и для всех нас, наставление в человеколюбии, – если только не странно и не стыдно нам иметь нужду только еще учиться человеколюбию, и особенно начаткам человеколюбия.
В самом деле, иметь нужду еще учиться начаткам человеколюбия, мне кажется странно для человека. Не странно ли было бы вообразить гортань и легкое, которые бы сказали: научи нас дышать; или вообразить око и ухо, которые бы сказали: научи нас видеть и слышать? Если ты око; то ты естественно видишь: если ты ухо; то и без науки ты слышишь: если ты сердце; то ты любишь: сердцу же человека всего ближе любить человека, и притом естественнее простирать любовь к другим человекам, нежели возвращать ее к самому себе, подобно как оку свойственно не себя видеть и уху не себя слышать, но другие с естеством сих чувственных орудий сообразные предметы.
Как для человека, по самому понятию о человеке, странно иметь нужду в учении начаткам человеколюбия, так для христианина, по понятию о христианине, стыдно даже и то, если он и знает и имеет не более, как начатки человеколюбия, и если оно еще не соделалось в нем, по выражению древнего мудреца, «духом разума... человеколюбивым» (Прем. 7:22–23), или, по изречению Апостола, «премудростию яже свыше, ...исполненною милости и плодов благих» (Иак. III, 17). Как называющемуся мудрецом постыдно было бы не уметь более, как по два или по три писмени в книге слагать в слоги; пoелику мудрецу свойственно сочетавать мысли и чувствования в уме и в сердце, и от сего сочетания рождать новые мысли и чувствования, и обымать разумением обширнейшие предметы: так называющемуся христианином постыдно не уметь более, как слагать в любовь по два или по три сердца, сближенные единодушием, или привычкою, или сходством склонностей, или взаимностию выгод; пoелику христианину свойственно в духовном созерцании видеть весь род человеческий одним родом и одним племенем, а род христианский даже одним телом: «ибо единем духом мы вси во едино тело крестихомся, аще Иудеи, аще Еллини, или раби, или свободни: и вси единем духом напоихомся» (1Кор. XII, 13); и сие созерцание должно производить в христианине всеобъемлющие мысли человеколюбия, какова сия мысль возлюбленного Павла: «аще страждет един уд», один член тела, один человек, «с ним страждут вси уди» – все человеки по человеколюбию: «аще ли же славится един уд», один человек, «с ним радуются вси уди», все человеки по любви(1Кор. XII, 26); духовное, повторяю, созерцание человечества должно производить в христианине всеобъемлющие и чувствования человеколюбия, каково сие чувствование того же Апостола: «сердце наше распространися, не тесно вмещаетеся в нас» (2Кор. VI, 11–12), то есть, сердце наше так расширено любовию, что вмещает всех вас, и притом так вмещает, что ни одному из вас не тесно в нем, ни одного из вас не любим мы мало, но всех объемлем любовию свободною, полною и совершенною.
Если ты называешься христианином, а любишь только родных, друзей, знакомых, одним словом, любящих тебя; то напрасно ты называешься христианином: ты носишь в сем случае чужое, непринадлежащее тебе имя; люди, которые любят только любящих, правильно называются грешниками, мытарями, язычниками, а не христианами. Так называет их Слово Божие, которое без сомнения не погрешает в наименованиях: «грешницы, – говорит оно, – любящия их любят» (Лук. VI, 32): «не и мытари ли тожде творят? не и язычницы ли такожде творят» (Матф. V, 46–47)?
Оправдайся, если угодно, докажи право твое на имя христианина и в том случае, когда ты не имеешь сего всеобъемлющаго человеколюбия, которое во имя человечества и христианства приемлет незнаемых, как знаемых, доброжелательствует врагам, как друзьям, состраждет бедствиям чужих, подобно как своим. Скажи, почему думаешь ты быть христианином? По правой вере? Знайте, что христианство не знает иной правой веры, как веру человеколюбивую. «Вера бо, – говорит Апостол Иаков, – чиста и не скверна пред Богом и Отцем сия есть, еже посещати сирых и вдовиц в скорбех их» (Иак. I, 27). Почему же ты христианин? По закону, если угодно? И закон не иной имеет христианство, как человеколюбивый: «аще убо, – говорит тот же Апостол, – закон совершаете царский, по писанию: возлюбиши искренняго своего, якоже себе самого, добре творите» (Иак. II, 8). Почему же еще желаешь ты присвоить себе имя христианина, – не по любви ли к Богу? Но нет и любви к Богу, если нет любви к человекам. Как не можно стать на верхней степени высокой лествицы, если не пройти нижних степеней: так никто не может сказать, что он достиг высокой Христианской любви к Богу, если он не шел к ней по степеням любви к человекам; и если кто сие скажет о себе, то истинное христианство назовет его не христианином, а лжецом; «аще кто речет, яко люблю Бога, – пишет Апостол Иоанн, – а брата своего ненавидит, ложь есть: ибо не любяй брата своего, его же виде, Бога, егоже не виде, како может любити» (1Иоан. IV, 20)? Если ты подлинно христианин, поклонник и последователь Бога, из любви к человекам ставшего человеком и за них пострадавшего и умершего, то тебе не должен быть незнаком и сей высочайший закон человеколюбия: «больши сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя» (Иоан. XV, 13); а жертвовать для бедных человеков богатством своим, для немощных и болящих силою и крепостию своею, для бедствующих сердечным участием в их бедствиях, словом, для каждого своими способностями и трудами, поколику кто имеет в том нужду, – сие должно быть для тебя пищею и услаждением твоей жизни; иначе ты называешься христианином не лучше того, как идола называют богом.
Желаю, чтобы никого не нашлось между нами, христиане, на кого могло бы пасть сие обличение, не моего недостойного слова, но самой истины Евангельской, и чтобы вы подлинно не имели нужды в человеческом учении тому, чему, если вы подлинно Христиане, научает, или уже научил вас Бог: «сами бо вы, – по Апостолу, – Богом учени есте, еже любити друг друга» (1Сол. 4:9).
Впрочем, да будет мне позволено сказать еще немногие слова, внушаемые не чуждым для нас событием, призывающим человеколюбие, и некоторыми действиями, которые между нами произвело сие событие.
Вижу и слышу, что многие видимою и невидимою рукою наполняют лишение, которым Праведный в наказании, и Милосердый в правде, Бог посетил братий наших, чтобы и нам напомнить грехи наши, и возбудить нас к покаянию и к делам правды и благости. Говорю видимой благотворительной руке, – да исполнит тебя Всеисполняющий, и да благословит в тебе пример благотворения; наипаче же говорю благотворительной руке невидимой: «Видяй в тайне, Той да воздаст тебе яве» (Матф. VI, 4).
Примечаю и слышу, что некоторые, признавая и для себя в других посещение Божие, и сострадая многим, чрез одно бедствие впадшим во многие, сие сокрушение пред Богом и сие сострадание к человекам желали бы видеть более общими и более торжественными. Для чего, вопрошают они, властию не пресекут забав? Для чего не закроют зрелища? Подлинно, желательно, чтобы во время общественных бедствий, дух сокрушения пред Богом и сострадания к человекам действовал не только в частных расположениях людей, но и в общественных распоряжениях власти и в направлении ею народных занятий. Так он и действовал ныне, и особенно там, где был возбуждаем и направляем непосредственно духом Благочестивейшего и Человеколюбивейшего Монарха. Но если бы не так действовала постановленная власть, что до того вам, которым тем не менее предоставлена власть над вашими собственными страстьми и склонностями? Пресеките ваши собственные забавы, закройте зрелище от ваших собственных глаз, или, чем равно достигнется для вас та же цель, закройте ваши глаза от зрелищ. Нужно ли детям жаловаться, для чего им не запретят играть: перестаньте сами играть, родители обрадуются, если вы обратитесь к лучшим упражнениям; думаю, что мудрое правительство терпит и покровительствует народные забавы, подобно тому, как снисходительные родители допускают детские игры. Решитесь употребить часы забав на честный труд, на полезное учение, на невинные и назидательные беседы, на дела благотворения или молитву: правительство, без сомнения обрадуется, если от того домы зрелищ сделаются пусты, и охотно затворит их; а Церковь еще радостнее отверзет вам врата Господни, чтобы в них входили праведные.
Еще слово к вам, посвященные и посвящаемые сестры человеколюбивого сердоболия. После закона Божия, пример венценосного человеколюбия да будет вам выну светильником в путях ваших. Бог же да благословит начинаемое, и да совершит продолжаемое служение ваше немощствующим к их утешению и облегчению, и к вашей вечной награде. Аминь.
Источник: Творения. Слова и речи : в 5 т. / свт. Филарет митр. Московский. - [Репр. изд.]. - Москва : Новоспасский монастырь, 2003-2007. / Т. 1: 1803-1821 гг. – 2003. – IV, 299, III с.; Т. 2: 1821-1826 гг. – 2005. – I, 426, IV с.; Т. 3: 1826-1836 гг. – 2006. – I, 480, V с.; Т. 4: 1836-1848 гг. - 2007. - 8, 635, VII с.; Т. 5: 1849-1867 гг. – 2007. – I, 581, XII с.
