Слово перед воспитанницами церковно-учительской школы в селе Богословском Тульской губернии (в имении В.К. Саблера), 1912 г.
Радостно мне было совершать сегодня богослужение среди вас, возлюбленные сестры, и всегда моему сердцу доставляет особое утешение совершать Божественную службу и беседовать среди учащейся молодежи. С одной стороны, в юных залог развития и крепости нашего общественного организма. Юность – наша надежда. За кого же и не помолиться поэтому, как не за тех, которые призваны в будущем совершенствовать нашу жизнь. С другой стороны, юные души и сердца восприимчивее к словам Божественной Истины, все высокое, все истинно прекрасное, что заключается в христианстве, – все находит себе отзвук в не испорченном еще сердце молодого человека. Много раз испытал я это в моих беседах и сношениях с молодыми людьми, как их воспитатель и руководитель, и поэтому я не могу верить словам одного писателя-юноши, который свидетельствует, что «его поколение юности не знает, – юность стала сказкой миновавших дней». Это, по моему убеждению, неправда, и хотя, конечно, встречаются прежде времени одряхлевшие душой молодые люди, которые потеряли всякий интерес ко всему возвышенному и благородному и смысл жизни видят лишь в одних грубых наслаждениях, и в разных преимуществах житейских, но это исключение, а громадное большинство по-прежнему горит священным огнем любви к людям, благородства, справедливости, большинство по-прежнему воспламеняется желанием осуществить эти высокие начала в жизни, оказывать истинную пользу людям.
И благо вам! Несите свет к людям, но не забывайте только всегда, что для созидания счастья людей мало лишь одного желания, – необходимо уметь его осуществить. А для этого необходимо каждому человеку иметь в душе высшее начало жизни, высший Свет, который принес нам Христос. Это христианское начало требует от нас самоотвержения и самоотречения. Самоотвержение заключается в постоянной борьбе со злом, гнездящимся в душе каждого из нас, в его преодолении с помощью благодати Божией и молитвы, в усвоении Христовых добродетелей, – только тот может принести истинное добро людям, кто победил в себе зло, гордость, чувственность и укрепился в добре, любви, смирении.
«Поверь мне, – сказал один инок одному молодому монаху, назначенному начальником учебного заведения, – ты можешь сделать добра людям лишь постольку, поскольку это заключается в твоей собственной душе. Иди трудись и всегда это помни!» Этим путем и шли все святые люди Божии! Вот почему они и получали величайшие дарования: утешать страждущих духом, согревать своей любовью оледеневшее сердце озлобленного человека, восстановлять к новой жизни падших и отчаянных и веселить светлой надеждой унывающих. Этим объясняется, что они, будучи в самых тяжелых обстоятельствах жизни, всегда были полны светлой радостью и ее всегда разливали вокруг себя. Таков был, например, преподобный Серафим, таков был старец Оптиной пустыни Амвросий, которого я знал лично. Иначе, стремясь лишь к одной внешней деятельности и оставаясь по-прежнему в душе своей злыми, жестокими, гордыми, люди никогда не сумеют в духовной нужде помочь страждущему брату.
Как искренне я молился о том, чтобы все мы подражали им в своей жизни! Не значит это, что я зову вас к пустынножительству, – это дорога только немногих людей исключительного призвания, но чтобы, подобно им, стремились к духовному христианскому совершенству. Тогда и только тогда вы будете истинно полезны людям в общественной и в семейной жизни.
Помогай же всем нам, святой угодник Божий Серафим, молясь тебе, усвоить и твои великие добродетели!
И в то время, когда я с вами говорю, мне ясно рисуются картины из его жизни. Вот представляется мне посреди глухого, дремучего леса маленькая деревянная келья святого, глухая осень, темная ночь. Жутко в это время в лесу, пронзительно завывает ветер, раздается вой голодных волков. Страшно! Но святой пустынник ничего не страшится, он на коленях стоит перед образом, перед которым мерцает восковая свечка и едва теплится лампада, погруженный в чтение священных книг и молитву.
И в то время, когда у каждого из нас душа полна была бы смертельным страхом от осознания своего одиночества среди глухого леса, своей беспомощности, у святого пустынника светло и ясно на душе.
Не устрашают его ни грозные явления природы, ни страшные нападения злых духов; иногда ему казалось, что он слышит за стеной вой зверей, что точно скопище народа ломится в его двери, что рвутся к нему звери со страшым ревом.
Святой пустынник ничего не боялся – ни злых духов, ни злых людей. Однажды к нему ворвались трое злоумышленников, избили его, истерзали, окровавили, ища денег, которых у старца никогда не было, и тем не менее старец снова возвратился в свою возлюбленную пустыньку, прося только, чтобы не преследовали и не наказывали этих разбойников.
О, если бы мы хотя не в пустыню удалялись, а, по крайней мере, старались удалить себя от пустых, суетных, праздных развлечений и разговоров и старались сосредоточиться на себе, углубляться в себя!
Но чаще рисуется мне другая картина из его жизни, еще более близкая и родная моему сердцу. Представляется мне святой старец, уже согбенный от лет, трудов и болезней, в белом подряснике, в черной полумантии с палочкой в руках, окруженный своими многочисленными духовными детьми самых разнообразных положений – и богатых и бедных, и знатных и убогих, пришедших к нему нередко издалека, чтобы поведать ему свои скорби и страдания, нередко тоску и отчаяние. И здесь-то во всей силе проявлялись великие христианские добродетели святого: его любовь, смирение, милосердие, кротость, ведение тайн Божиих; всякого он утешал, назидал, исправлял кротким словом, давал добрый совет, и сколько-сколько людей спас он от злой тоски, отчаяния, самоубийства, скольких возвратил к новой жизни во Христе!
И когда я об этом думаю, мне вспоминается, дорогие сестры, другой старец, также согбенный и от лет, и от недугов, также окруженный многочисленным народом, ждущим одного его ласкового взгляда, одного его мудрого слова; живо представляется его лицо, озаренное любовью, его светлый взор, дышащий невыразимой нежностью, – я разумею старца Оптиной пустыни иеросхимонаха Амвросия, и среди многочисленных чад духовных вижу я и самого себя – юным, исполненным добрых желаний послужить Господу и людям. И уста мои невольно шепчут такую молитву: «Преподобный отче Серафиме, моли Бога, да упокоит Он душу иеросхимонаха Амвросия».
И когда от этих великих цельных образов героев веры и правды Божией я обращаюсь к современной действительности, к современным героям так называемого образованного общества, к этим изломанным, исковерканным больным самолюбием людям – без Бога, без самоотвержения, с хулой и проклятиями на устах, – мое сердце сжимается горечью, слезы навертываются на глазах, и в моем сердце слагается другая молитва: «Преподобный отче Серафиме! Непрестанно молись за весь мир, наипаче же о всех озлобленных и сокрушенных духом, отчаянных, малодушных, маловерных, – да не погибнет ни единая душа христианская, но да все приидут в познание твоей истины». Аминь.
