Гефсиманский подвиг Господа Иисуса Христа Сказано по поручению Совета Епархиального миссионерского духовно-просветительного Братства в г. Тифлисе в нед. крестопоклонную во 2-й Тифлисской миссионерской церкви.
Гефсиманский подвиг Господа Иисуса Христа11
Св. апостол Павел в послании к ученику своему Тимофею, как предсмертный завет, дает ему такое наставление: «Поминай Господа Иисуса» (2Тим. 2:8).
Св. Церковь православная всегда старалась и старается, как можно чаще вводить чад своих в исполнение этой апостольской заповеди. Но если каждый день и в каждое молитвенное собрание она поставляет пред духовным взором верующих образ Господа Иисуса, то во дни Великого поста она прилагает к этому особое усердие. В эти дни она обращает внимание наше по преимуществу на образ Иисуса Христа Страждущего. Мысль о Святейшем Искупителе нашем, пострадавшем и умершем в несказанных муках за грехи человечества, способна и сильна и каменное сердце обратить к размышлению о гибельности грехов и расположить к покаянию, к которому и призываемся мы во дни поста. Совершая ныне течение св. поста, считаем сегодня уместным и благовременным остановить внимание ваше, благочестивые слушатели, на одном из скорбных событий последних, скорбных дней жизни Господа Иисуса, именно на Его Гефсиманской молитве. Событие это всегда особенно привлекало благоговейные взоры верующих и любящих Господа Иисуса Христа: христианское сердце не может без трепета и умиления представить себе в Гефсиманском саду, в сумраке ночи, Божественного Страдальца, одинокого, скорбного, изнемогающего под страшною тяготою каких-то непостижимых внутренних мук духа.
С другой стороны, Гефсиманский подвиг Спасителя по своей таинственности и непостижимости вызывал не раз и недоумения, а иногда, как это ни скорбно, и возражения врагов христианства. В собрании верующих не будем повторять и смущать себя этими возражениями маловерия; будем смотреть на молящегося в Гефсимании Господа Иисуса не очами соглядатая иудейского, так сказать, из-за деревьев Гефсиманского сада, а очами веры и любви, преданности и благоговения, очами апостолов, в свете Божественного Откровения, в свете христианской тайны искупления. Тогда многое станет нам и ближе, и понятнее, и поучительнее.
И если страдания всегда поучительны, всегда имеют неотъемлемое право на внимание, то не особенно ли нужно сказать это о страданиях безгрешного Сына Человеческого и в то же время Сына Божия Иисуса Христа? Ведь страдания Его составляют сущность искупления, сущность христианства, основу Церкви, основу спасения и, вследствие этого, совершили, так сказать, перелом в жизни всего мира.
Что же это за страдания?
Евангелисты рассказывают о них с необыкновенною простотою и краткостью, но с величайшим благоговением, которое невольно приковывает внимание всякого читающего евангелие: чувствуется, что совершается пред нами что-то действительно великое, что было однажды и никогда не повторится.
Сопоставляя сказания всех четырех евангелистов, дополняющие одно другое, получим следующее повествование. (Матф. 26 гл.; Марк. 14 гл.; Лук. 22 гл.; Иоан. 18 гл.; ниже будут указываться только стихи.)
«После тайной вечери и прощальной беседы с учениками, ночью (Ин. 13:30) пришел с учениками Иисус (Mф. ст. 39) за поток Кедрон, где был сад (Иоанн. ст. 1), на место, называемое Гефсиманией, и сказал ученикам: посидите здесь, пока Я пойду, помолюсь там. И взяв с собою Петра и обоих сыновей Зеведеевых (т.е. Иоанна и Иакова), начал скорбеть и тосковать (Матф. ст. 36, 37) и ужасаться (Марк. ст. 33). Тогда говорит им Иисус: душа Моя скорбит смертельно, побудьте здесь и бодрствуйте со Мною (Матф. ст. 38); молитесь, чтобы не впасть в искушение (Лук. ст. 40). И отошед немного (Матф. ст. 39), на вержение камня (Лук. ст. 41), пал на лицо Свое (Матф. ст. 39), на землю (Марк. ст. 35), молился и говорил (Матф. ст. 39): Отче Мой! все возможно Тебе (Марк. ст. 36); о, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня (Лук. ст. 42) впрочем, не как Я хочу, но как Ты. И приходит к ученикам, и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со мною? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение. Дух бодр, плоть же немощна. Еще отошед, в другой раз молился, говоря: Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ея, да будет воля Твоя! И пришедши, опять находит их спящими, ибо у них глаза отяжелели. И оставив их, отошел опять и помолился в третий раз, сказав то же слово (Матф. ст. 39–44).Явился же Ему ангел с небес, укрепляя Его; и, находясь в борении (factus in agonia, т.е. почти при смерти), прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю. Встав от молитвы, Он пришел к ученикам и нашел их спящими от печали (Лук. ст. 43–45) и говорит им: вы все еще спите и почиваете (Матф. ст. 45); кончено (Марк. ст. 41); вот приблизился час, и Сын Человеческий предается в руки грешников. Встаньте, пойдем; вот приблизился предающей Меня» (Матф. ст. 46).
Так повествуют евангелисты о Гефсиманской молитве. Несомненно, они сохранили для нас только основной смысл ее и не передали нам ее в буквальной точности и полноте содержания. Это видно из упрека Спасителя, обращенного к Петру: «так и одного часа вы не могли побыть со Мною» (Матф. XXVI, 40), тогда как для произнесения слов молитвы, приведенных в евангелии, требовалось гораздо меньше времени12. Согласимся, что в этом упреке Спасителя слово: «час» нужно понимать не буквально. Во всяком случае, объятые непонятною сонливостью, предоставив Учителя полному и страшному, более страшному, чем когда-либо, одиночеству, апостолы, конечно, могли слышать только начальные или более громкие возгласы молитвы. Впрочем, Дух Святой, обещанный ученикам Христовым для наставления их «на всякую истину» (Ин. 14:16, 17–26, 15:26, 16:13), несомненно, сообщил бы нам их устами и более подробностей о Гефсиманском молении, если бы это было для нас нужно. Но и краткое повествование, дошедшее до нас, рисует пред нами событие во всем его поражающем и таинственном величии.
Господь Иисус, по Его собственным словам, для того и пришел на землю, чтобы спасти людей путем страданий (Ин. 3:17, ср. 15 и 16; Мк. 10:45). Еще в начале служения Своего Он встретил в одиночестве пустыни искусителя, который предлагал Ему войти в мир не путем унижения и смирения, а путем славы и властительства. Тогда Сын Человеческий мужественно и решительно противопоставил искусительным речам повиновение воле Отца и отверг соблазн (Мф. 4:1–11; Лк. 4:1–13). Диавол отошелот Него «до времени», как сказано в евангелии (Лк. 4:13). Затем в беседе с Никодимом, когда Спаситель выяснил сущность Своего мессианского служения, Он указал на крест, как на орудие Его искупительного подвига: «как Моисей вознес змия в пустыне», сказал Он, отвечая на тайныя мысли Никодима о Мессии, как о земном царе-завоевателе, «так подобает вознесену быть и Сыну Человеческому» (Ин. 3:14). Много раз потом в течение последующего времени Своего открытого служения говорил Он и апостолам наедине, и всем слушателям Своим открыто о предстоящих Своих страданиях, и говорил всегда уверенно, спокойно, как о решении бесповоротном (например, Мф. 16:21; Мк. 8:31, 9:12 и друг.): Иногда Спаситель прямо называет предстоящие Свои страдания «чашею» (Мк. 10:38; Мф. 20:23) и высказывает желание скорее испить ее (Ин. 18:11, ср. Лк. 12:50). Наконец, мы видим Спасителя на тайной вечери всего за несколько часов до Гефсиманской молитвы. Здесь, по словам евангелиста Иоанна, «ведый Иисус, яко прииде Ему час, да прейдет от мира сего ко Отцу» (Ин. 13:1), прямо заявляет ученикам о скором предательстве, о том, что время Его близко (Мф. 26:21, 18), что Он желанием возжелал сию пасху ясти с ними, «дондеже не приимет мук» (Лк. 22:15) в последний раз вкушает здесь, на земле, хлеб и вино «от плода лозного» (ст. 18). Когда Он говорит об этом, какое спокойствие чувствуется во всех словах Его, какая готовность идти на страдание, какая уверенность в их необходимости!
«Приимите, ядите, сиеесть тело мое...»; «пийте от нея вси, сия есть Кровь Моя...», – эти слова сказаны с таким Божественным спокойствием, что, может быть, вследствие этого-то спокойствия ученики не представляли себе ясно, какой несказанно тяжкий подвиг предстоит их Учителю. Мысль о скорой смерти не оставляет Спасителя и после вечери. «Дети», слышится Его голос в прощальной беседе, «дети уже не долго мне быть с вами. Заповедь новую даю вам, да любите друг друга» (Ин. 13:33–34). «Все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь», предсказывает Он ученикам, уже вышедши к горе Елеонской после вечери (Мф. 26:31); «ты трижды отречешься от Меня», говорит Он любимому апостолу в ответ на уверения в преданности и готовности положить за Него свою жизнь (Ин. 13:38). Таким образом, не подлежит сомнению, что Спаситель после тайной вечери шел в Гефсиманию, зная вполне и совершенно ясно, что там совершится Его предание врагам. Но страдания Иисуса Христа, как вольные и сознательные, должны были начаться не насилием врагов, не позорным преданием Иуды, а возвышенным самопреданием Сына Человеческого в волю Божию. После всего, что Он Сам говорил о Своем призвании, после тайной вечери, где Он с таким спокойствием предрекал события грядущей страшной ночи, можно было бы ожидать, говоря по-человечески, что это самопредание совершится без вопля, без слез, без кровавого пота... Случилось не так. Последуем мысленно, слушатели, за нашим Спасителем в сад Гефсиманский.
На восточной стороне Иерусалима, по склонам горы Елеонской, за городом расположены были виноградные и масличные сады. В одном из них, так называемом «Гефсимания», что с еврейского языка значит „масличный дом», или точило для маслин (т.е. место, где из маслин выжимают масло), Спаситель любил уединяться и молиться во время Своих посещений Иерусалима (Ин. 18:2)13. Место это невольно располагало к сосредоточенности и религиозному настроению. С западной стороны ничего не видно, кроме высоких стен Иерусалима и верхушек священных зданий храма, да мрачной башни Антония. Направо печально высится лишенная растительности гора (Скопус); налево стелется долина Иосафатова с ее могилами и надгробными памятниками14.
Здесь, вдали от города, среди полного безмолвия, в таинственном сумраке тенистого сада захотел провести Иисус последнюю ночь, здесь «восхотел Он пережить весь гнет охватившей Его скорби, подобно плоду маслины под гнетом точила Гефсимании» (Дидон). Вместе с одиннадцатью учениками Он вошел в ограду сада. Ночь покрыла землю; затихла природа. После дневных трудов и забот является потребность отдыха и успокоения. Но успокоительный сон не смежает очей Иисуса. Он знает, что грядущая ночь должна совершить перелом в Его жизни... Завтрашний день принесет Ему беззаконный суд и осуждение, оплевание, осмеяние, всевозможный пытки и издевательства, бичевание, позор креста, мучительную смерть и гроб. Готовится страшное беспримерное злодеяние. «Тьма вооружится против света, беззаконие посмеется над добродетелью, лицемерие и коварство восторжествуют над правдою; черная неблагодарность, низкая измена покроют многочисленные и великие дела любви и милосердия»... (арх. Иннокентий). Христос Спаситель стоит здесь пред завершением того дела, для которого Он пришел на землю, и был здесь во днях плоти (Евр. 5:7), во глубине искупительного уничижения.
И вот наступило время, когда ученикам Иисуса можно было, по предречению Учителя, соблазниться о Нем, и не только ученикам, еще не видевшим воскресения и вознесения, но и многим позднейшим последователям Его, уже видевшим славу Распятого: Богочеловек скорбит, и мучится, и ужасается... Ученики никогда не видели таким своего Учителя. Спокойствие, которое только перед этим наполняло все существо Иисуса, вдруг оставило Его; взор омрачился и наполнился слезами, Он весь тужит, тоскует, трепещет. По Его собственным словам, душа Его прискорбна до смерти... В таком состоянии духа Он восхотел молитвы, общения с Отцом Своим. Но вместе с тем никогда, быть может, человеческая душа Иисуса, возжаждавшая теперь общения с Богом, не нуждалась также и в общении с людьми. Здесь во всей силе сказалась истинно-человеческая природа Иисуса Христа. «Показуя человеческое», как выражается нередко св. Церковь (см. кан. Андр. Критск.), Иисус страшится одиночества, просит дружественной поддержки и участия учеников: «побудьте со Мною»; мало этого,– Он просит: «молитесь со Мною», ибо ни в чем так не проявляется взаимно укрепляющее действие любви, как в совместной молитве. Затем Он избирает трех любимых учеников и с ними идет в глубь сада на молитвенный вопль, на внутренние терзания духа: они были некогда свидетелями славы Его на Фаворе, они видели Его владыкою смерти при воскрешении дочери Иаира, – они и теперь более других способны были видеть, не соблазняясь, Его муки в Гефсимании. Попросив их участливой молитвы, Иисус, страшась полного одиночества, в то же время не захотел быть и в непосредственном общении с учениками и, углубившись в чащу деревьев на вержение камня, так что мог видеть Своих апостолов, здесь отдался первому порыву молитвы. Глубокая скорбь объяла душу Страдальца. «Царила страшная сугубая ночь: одна в окружающей природе, другая – в душе Иисуса; эта ночь как бы вышла из бездны мрака со всеми своими ужасами, и страхом облегла малое стадо Христово в Гефсимании совместно с Ним, Божественным Пастырем» (Иннокентий). В молитве они должны были проглянуть мрак этой ночи и в горнем мире найти укрепление и помощь. Но, увы! ученики засыпали от печали, по меткому и психически глубоко верному замечанию евангелиста15. Молится один Иисус. То повергаясь лицом на землю (Мф. 26:39; Мк. 14:35), то стоя на коленах (Лк. 22:41), Он всецело отдается молитвенному обращению к Отцу, с воплем крепким и слезами (Евр. 5:7), ища успокоения мук душевных. Но какое-то неизмеримое бремя пало на дух Его, и Он не может успокоиться: и раз, и другой, и, наконец, в третий раз обращается Он к молитве, доходит до последних пределов изнеможения, доходит, наконец, до кровавого пота, явления чрезвычайно редкого, предсмертного, так что, по выражению одного из евангелистов, Он был в агонии, – но и в этом состоянии Он только прилежнее молился, и тогда, наконец, просветлел духом, разогнал обложившую Его тьму и получил то ясное спокойствие, которым Он поражает нас на суде и на кресте.
Что же за тайна Его смертельной скорби, что привлекла Его к этой молитве? Что за причина Его мук душевных, Его ужаса и скорби и туги сердечной? Враги еще не коснулись Его тела, чтобы пригвоздить Его ко кресту. Неужели же Он так страдал от одного представления смерти? Неужели Он боялся ее? Вот здесь-то и является возможным и для нас предреченное Господом соблазнение о Нем (Мф. 11:6, 26:31; Ин. 14:1). История ведь знает тысячи примеров, когда люди невинные, встречая смерть лицом к лицу, благословляли свои страдания, бодро шли на истязания палача, когда, зная предстоящие муки, они спокойно, иногда даже с радостью, ждали рокового удара. Сами ученики Христа, – Стефан, побитый камнями, Петр, распятый вниз головою, Андрей, Иаков, Павел и много, много других, – разве не удивили мир своим бесстрашием в виду смерти? А тысячи мучеников? тысячи героев не одного только христианского мира? Язычники считали презрение к смерти особенным геройством, и Нерон, может быть, не столько своими злодеяниями, сколько малодушием пред смертью внушил к себе презрение современников.
Две мысли мы постоянно должны иметь в виду при рассмотрении Гефсиманского подвига: первая из них – та, что Иисус Христос есть не только совершенный Бог, но и совершенный, истинный человек, как это ясно исповедала всегда Церковь, притом человек, пречистый по телу, безгрешный по духу «во всем нам подобный, кроме греха»16; вторая мысль – та, что Христос Иисус есть Искупитель человеков, взявший на Себя наши грехи, а за них и наказания – наши болезни (Ис. 53:4; чит. всю главу); следовательно, кроме представления мук грядущей смерти, было на душе Иисуса другое, несравненно большее бремя, – бремя Искупителя, которое подавляло Его своею тяжестью до кровавого пота, до крайнего изнеможения.
Как человек, Спаситель не мог быть совершенно равнодушным к смерти. Он был совершеннейшим человеком; но если для грешника мысль о смерти является всегда страшною и противоестественною, то тем более она должна была казаться такою для безгрешного Иисуса. «Бог смерти не сотворил» и человек создан «в неистление» (Прем. 3:23); смерть явилась, как наказание, явилась насильственно через грех в род человеческий (Римл. 5:12–15). Древний толкователь евангелия св. Иоанн Златоустый и потом другой толкователь, широко пользовавшийся трудами первого, св. Феофилакт, архиеп. Болгарский, так рассуждают об этом: «Смерть вошла в человеческий род не по природе, и потому природа человеческая боится ее и бежит от нее». Новейший толкователь евангелий, известный богослов еп. Михаил, разъясняет эту мысль по отношению к лицу Иисуса Христа: «Смерть», говорит он, «есть следствие греха; посему безгрешная природа, какова природа Богочеловека, не должна бы подлежать смерти; смерть для нее – явление, так сказать, неестественное. Оттого чистая природа Христова естественно возмущается против смерти, скорбит и тоскует при виде ее»17. Эту особенность полной безгрешности и непорочности Иисуса нельзя забывать, рассматривая Его тоску смертельную. Не нужно забывать, что здесь Он не может быть приравниваем ни к одному из людей, среди которых нет безгрешного, а из грешных всякий, во-первых, должен умереть по смертности своей природы, во-вторых, в силу греховности, никто не может быть назван в полном смысле невинно страдающим. Только страдания Иисуса были вполне и в собственном смысле невинными: только Он, по слову древнего пророка, беззакония не сотворил и не обретеся лесть во устех Его (Ис. 53:9; ср. 1Петр. 2:22). Больше того: вcя Его жизнь и деятельность, Его чудеса, Его учение, Его любовь к людям – все вызывало и к Нему Самому одну любовь, одну преданность, одно благоговение, а не позор, не бичевание, не крест. Можно ли после этого приравнивать страдания кого-либо из людей, хотя бы и невинно осужденных, к силе горечи и мук Спасителя? Самые страдания, наконец, становятся привычными нашей греховной природе, для безгрешной же и чистейшей плоти Иисуса они, конечно, были совершенно чужды и, так сказать, несказанно отвратительны. Не легко страдать за действительные преступления; не легко, слушатели, посмотреть в глубину ненависти других к нам, если даже мы ее вполне заслужили, тяжело сознавать, что нас презирают, ненавидят, желают всякого зла; но никто из нас не может сказать, что сами мы неповинны в зложелательстве, а иногда правда заставляет нас признать и то, что окружающие в своих отношениях к нам лучше, чем мы к ним... Но вот Иисус в предчувствии близкого будущего: Он видит и знает, что Его хотят убить, над Ним будут издеваться, оплевывать, заушать, бичевать немилосердно, с адскою изобретательностью придумают насмешки над Ним и издевательства. Ирод, первосвященники, книжники, народ, воины, разбойники и этот Иуда... что сделал всем им Божественный Страдалец? За что к Нему такая злоба? За что измена и предательство? За что крест и смерть? И вот пред взором Иисуса рисуется и переживается эта недалекая картина ужасного завтра: каково Ему было взглянуть в эту бездну: каково Ему было взглянуть в эту бездну ненависти, которою Он, невинный и непорочный, был окружен отовсюду?! Так, если принять во внимание только человеческую природу Иисуса, то и в этом случае, страдания Его представляются в буквальном смысле беспримерными, невиданными, настолько тяжкими, что представить их во всей ужасающей горечи мы не можем: для этого нужно быть совершенным человеком, каким был Иисус Христос. «Иисус разоблачился здесь от всех сверхестественных сил» (Иннокентий) и приблизился к последним пределам человеческой немощи. Иначе быть не могло. Если бы Его самопредание совершилось иначе, – мог ли Иисус, совершеннейший человек, быть образцом для всех человеков? Бесстрастный мог ли быть примером для страстных, Сильный мог ли быть образцом для слабых? Тогда все, у кого не хватает мужества исполнить до конца долг, все, у кого нет решимости подчинить свою волю иной, высшей Божественной воле, разве могли бы в своем подвиге смотреть на Иисуса, как на Начальника подвига? В ответ на убеждение последовать Его примеру не сказали ли бы они, что Ему подвиг обошелся без борьбы, достался легко? Не легко, слушатели, не легко! Потому-то и глаголет Писание, заповедуя вековечный урок: «Христос, пострадав, оставил нам образ, да последуем стопам Его» (1Петр. 2:21). Какой глубокий смысл получают после этого вдохновенные слова ап. Павла о Христе: «Видим, что за претерпение смерти увенчан славою и честию Иисус... ибо надлежало, чтобы Тот, для Которого все и от Которого все, приводящего многих сынов в славу, Вождя спасения их – совершил чрез страдания... Он принял тело и кровь, чтобы смертью лишить имущего державу смерти, т.е. диавола, и избавить тех, которые от страха смерти чрез всю жизнь были подвержены рабству... Посему Он должен был во всем уподобиться братьям, чтобы быть милостивым и верным Первосвященником пред Богом, для умилостивления за грехи народа, ибо как там Он претерпел, быв искушен, то может и искушаемым помочь» (Евр. 2:9–10, 14–15, 17–18).
Но мы жестоко бы ошиблись, если бы Гефсиманские страдания Спасителя объясняли исключительно одним представлением и ожиданием Голгофы, если бы имели в виду Иисуса Христа только как человека, забывая о Нем, как об Искупителе. Мало того, что одна мысль об этом недостойна Иисуса, – такое объяснение слишком недостаточно и непонятно: Тот, Кто от одного представления смерти приходил в такой страх, мог ли проявить то Божественное спокойствие, которое не оставило Иисуса и во время суда, и в унижениях, и на самом кресте, когда Он отказался от напитка, затемняющего сознание и притупляющего ощущение боли. Один богослов, рассказывая о жизни Спасителя и останавливаясь на Его Гефсиманской молитве, говорит: «Находились люди, которые по странной привычке оскорблять все святое, усматривали в Гефсиманском страдании малодушие и робость... Малодушие и робость! Мог ли в такой мере устрашиться смерти Тот, Кто проповедовал жизнь и бессмертие, терпение и мужество среди всяких злоключений и с первых шагов Своей общественной деятельности говорил о Своей смерти, как о неизбежной необходимости? Мог ли в такой мере устрашиться смерти Тот, Кто в продолжение 15 часов последующих страданий сохранил невозмутимое спокойствие духа, величественно молчал во время беззаконного суда, без малейшего ропота и жалоб переносил издевательства врагов, позор и муки креста, с небесною благостью сердца молился о своих мучителях и открыл врата рая покаявшемуся разбойнику? Мог ли в такой мере устрашиться смерти Тот, во имя Которого шли безбоязненно на казнь девяностолетние старцы, слабые женщины и юные отроки? Смерть не так страшна и для людей, которые правильно смотрят на жизнь, как на преддверие неба, как на ступень к вечности» (Фаррар). Но бывают состояния мучительнее смерти. И такое состояние испытал Спаситель в саду Гефсиманском. Чтобы уразуметь его, насколько это для нас возможно, нужно вспомнить ту мысль, которую мы поставили выше рядом с мыслью о человечестве Иисуса Христа. Мысль эта заключается в том, что Христос Иисус есть наш Искупитель. Безгрешный должен был за грешных понести весь гнев Божий, все наказания, которые заслужило греховное человечество. То, что должен был потерпеть за грехи весь мир, все наказания, весь гнев небесный, – все это должен был вынести на себе один Искупитель человеков... Древний пророк за 700 лет до Христа говорит об Его искупительном служении: «наказание мира нашего было на Нем» (Ис. 53:5), т.е. то наказание, которое должно было возвратить и принести нам потерянный людьми мир с Богом, было на Нем. А мир был нарушен грехом Адама первозданного, увеличенным и повторенным потом личными грехами миллионов людей. Правда Божия требовала наказания за грехи, и это наказание принял на Себя Искупитель, Сын Божий. Наказание же за грех бывает двоякое: одно внутреннее, в совести грешника, другое – внешнее, в физических муках. Внутреннее страдание, ужаснейшее и мучительнейшее, и претерпел Христос в Гефсимании. Вся совокупность грехов от всех времен, от всех людей неизмеримо и несказанно тяжким бременем отяготела на совести Иисуса, и в муках совести Он должен был пережить все, как будто в грехах этих Он Сам был повинен. По слову апостола, «Бог Его, не видевшего греха, по нас грех сотвори, да мы будем правда Вождя о Нем» (2Кор. 5:21). Все безбожие и неверие, вся гордость и злоба, все коварство и черная неблагодарность, ложь и обман, чувственность и отвратительнейшее себялюбие во всех его видах, – все, что есть в грехе мерзкого и отталкивающего, в прошлом, настоящем и будущем, от падения Адама до последнего момента существования мира, – все это легло на безгрешную душу Богочеловека. Несомненно, Он видел и впредь гонение добра, преследование Его учеников, реки крови мучеников, издевательство над верующими, вражду против Его Церкви; Он видел всю бездну злобы, страсти и пороки, которые до конца времен будут безобразить и искажать богозданную и искупленную душу человеческую, будут «второе распинать Сына Божия и ругаться Ему» (Евр. 5:16). Вот горькая и ужасная чаша, которую нужно было испить, которую уготовали Сыну Божию все зло, все грехи человечества. Это – нечто «бесконечно высшее, чем все, что могут представить нам самые напряженные усилия нашего воображения. Это было нечто смертельнее смерти» (Фаррар). «Это, говоря без всякого преувеличения, совмещение всех страданий, всех смертей всех людей. Одни страдания совести должны были иметь лютость страданий адских. Ибо, если самый грубый человек изнемогает нередко под страданием совести (Каин, Иуда), мучимый представлением своей только греховной жизни, то какое мучение должно быть для пречистой души Богочеловека, когда она покрыта была грехами всего мира, и в таком виде со всею тяжестью их должна была идти для искупления их своею кровию на крест?» (Иннокентий).
Но грех тяжел не одними муками совести: грех породил проклятие, отвержение от Бога, к Которому, однако, человек всегда стремился и стремится. И это отвержение, оставление Отцом перенес Гефсиманский Страдалец, и для Его безгрешной души, которая привыкла к постоянному единению с Богом, вкусила и познала всю сладость, всю красоту и полноту этого единения, такое отвержение было, конечно, невыразимо тяжело; оно было тем адом, которым угрожает Господь нечестию, и который состоит, главным образом, в удалении от жизни Божией; тем адом, которого мук во всей их тяжести представить мы себе не можем; оно, это отвержение, вырвало у Страдальца на кресте душу потрясающий крик: «Боже мой, Боже мой! вскую Мя еси оставил!» (Мф. 27:46). Так Христос искупил нас от клятвы, быв по нас клятва... (Гал. 3:13).
Итак, Иисус, как бы последний и тягчайший из грешников (2Кор. 5:21), оставлен Отцом; как новый Израиль, один Он на подвиге, подобно Израилю древнему. Горькая чаша Его растворена, наконец, проклятием Божиим, тяготевшим над человечеством.
Иисус один... С воплем крепким, по слову апостола (Евр. 5:7), прибегает Он к Отцу, покрытый воспринятыми на Себя грехами человечества, изнемогающий под нравственными муками за эти грехи...; а вокруг – наводящие страх и ужас темнота сада и безмолвие ночи, а около спят апостолы, общения с которыми просила и жаждала душа Его; они спят, как бы знаменуя немощь человеческой природы. Иисус один... Слышатся Его глубочайшие, тоскливые вздохи, Его ослабевший от душевной борьбы голос, и горит, пламенеет Его молитва. Опять и опять Он взывает: «Отче! Отче!» – Нет ответа... «Симон! спишь ли?» (Мк. 14:37). Нет отклика... Как до конца исполнились предречения пророка: «Один истоптал Я точило гнева Божия, от язык не бе мужа со Мною» (Ис. 63:3). «Ждах соскорбящаго и не бе, и утешающих – и не обретох!» (Пс. 68:21).
И среди этого ужаса страданий, здесь-то, в этом уединении сада и произошла вероятная встреча Христа, как нового Адама, с древним искусителем. Говорим: встреча вероятная, потому что евангельские повествования не упоминают о ней прямо; но, сопоставив различные места евангелия, можно говорить о возможности искушения в Гефсимании почти с уверенностью. После первого искушения в пустыне диавол, как сказано в евангелии, оставил Иисуса до времени (Лк. 4:13), а в беседе Своей непосредственно пред самыми Гефсиманскими страданиями Иисус Христос говорить ученикам Своим прямо: «идет мира сего князь, и во Мне не имеет ничего», и затем указывает, в чем именно будет состоять и искушение и, соответственно с ним, победа: «чтобы мир знал», продолжает Свою речь Спаситель, «чтобы мир знал, что Я люблю Отца и, как заповедал Мне Отец, так и творю»(Ин. 14:30–31). Где же, как не здесь, в Гефсимании, князь греховного мира – диавол встретил Иисуса, искушая Его, и был побежден Его любовью и преданностью воле Отца? Здесь, в этом ужасном положении и искушение могло быть особенно сильным...
Два вида искушений человеческих: слава и страдания. Первое Сын Человеческий отверг в пустыне, второе надлежало победить в Гефсимании. Горька, несказанно горька чаша... Всеми силами отвращается Богочеловек и от этого совершенно противоестественного для Него позорища смерти, и от этого непривычного, но взятого на Себя греховного бремени, невыносимого для чистой и безгрешной души. И вот, молнией могла проноситься в человеческом сознании Его мысль: «В премудрости и всемогуществе Отца неужели же нет и не может быть средства спасти людей, не вознося на крест Сына? Неужели нельзя отсрочить час этих лютых мук, если уже невозможно совсем пронести мимо чашу?» Эта мысль в уединении Гефсиманском в Сыне Человеческом, изнемогающем под бременем неописуемых мук, могла произвести намерение оставить подвиг: она слышится в первом, самом тяжком молении: Отче, все, все возможно Тебе!.. Возможно, значит, и избавление Сына от этих ужасных мук: «о, если бы Ты благоволил пронести чашу эту мимо Меня!» Во втором молении мысль эта ослабляется: „Отче, если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ея, – буди воля Твоя!» Третье моление, произнесенное теми же словами, окончательно укрепило Иисуса в Его духе, хотя привело тело Его в состояние, близкое к смерти, выражающееся в самых редких случаях кровавым потом18. Он мог умереть от такого напряжения духа еще до суда и креста, – и вот является к Нему, уже победившему искушение, укрепляющий ангел. Но духом Иисус был бодр, и восстал от молитвы, уверенный в необходимости и благотворности того, что надлежало Ему испить. Дух бодр, плоть же немощна... Где же источник этой бодрости?
Мысли о всемогуществе противопоставлена другая мысль, которая яснее всего, как гром, слышится во всех трех молениях: «буди воля Твоя». «Чаша, угодная Отцу, как единственно предопределенная чаша спасения людей, стала угодна теперь и Сыну» (Иннокентий). Осуществилось то, о чем Иисус говорил всю жизнь: что Он пришел творить волю не Свою, а волю Пославшего Его Отца. Свободно, непоколебимо и безвозвратно Он приносит Себя в жертву. «Буди воля Твоя», – этого именно не исполнил Адам первый, подвергнув за свое преслушание страданию весь род человеческий; теперь выполнил это Адам второй, и послушанием Своим спас людей, открыв им двери заключенного рая. Гефсиманский подвиг кончился. Но кто измерит его глубину? Кто постигнет всю его потрясающую безграничную муку? Выше было сказано, что для понимания его с одной только стороны, нужно быть самому совершенным человеком; чтобы понять его во всецелости, этого мало: нужно быть Богочеловеком. Много слез, много стонов и бедствий видел мир, но все они вместе не составят той чаши, которую испил Иисус. Чаша эта была выпита однажды, и уже более не повторится.
Гефсиманский подвиг кончился. Предатель приблизился. Сын Человеческий отдается в руки грешников. Начинается подвиг Голгофский, который кончится для Иисуса вкушением смерти. И теперь, в Голгофском подвиге, Он – тот же представитель грешного человечества; и теперь Он будет страдать духом и телом за грехи мира, как бы за Свои собственные; но, выражаясь по-человечески, можно быть вполне уверенным за исход подвига: после Гефсимании Страдалец все перенесет, все исполнит и все до конца совершит...
«Теперь ваше время и господство тьмы», сказал Он, предаваясь в руки врагов (Лк. 22:53). Но среди этой ужасной тьмы до нашего времени и до скончания веков светит и будет светить образ Страждущего Иисуса... «Се человек!» Се образ того, чем должен быть человек. В Его страдании нет деланного презрения к смерти, нет ожесточенной ненависти к мучителям, нет холодной, застывшей гордыни стоика, нет и слабости, отрекающейся от долга, нет экзальтации, восторженных порывов и самозабвения, похожих на фанатизм... Все такое было бы или неестественно или недостойно Его. «Бесчувствие всегда ниже самоотвержения» (Августин). Иисус, напротив, является нам в образе истинно страждущего человека: Он видит, что чаша Его горька, и прямо говорить об этом; Он всецело чувствует весь ужас ее, но в молитве и единении с Отцом почерпает мужество и твердую решимость испить до дна эту чашу, исполнить до конца высшую волю. Его страдания были беспримерными и невиданными в мире, как великое, таинственное священнодействие, как чудо безмерной любви Божией и сострадания к человечеству; они более и не повторятся; но всем другим страдальцам Он служит поддержкою, утешением и образцом верности долгу, своей задаче и Богу, образцом самоотречения и любви. Слабости Своих учеников Он не осуждает, и в ней не укоряет их, сострадательно относится к этой немощи плоти, но тем настойчивее напоминает им и нам, что бодрствование духа, молитва и преданность Богу и воле Его никогда не должны оставлять человека. Все это Он, как Начальник и Вождь, прежде всего показал на Себе Самом. Гефсиманские страдания – это апогей нравственного величия человечества в Иисусе, это и вершина Его личной заслуги и совершенства, и основание Его права спасать грешников (Евр. 2:17–18). В нем мы имеем Ходатая к Богу и Первосвященника, Который может сострадать нам в немощах наших (Евр. 4:15). Восшедши чрез страдания к славе (Ин. 17:1–5), Он показал путь к ней Своим последователям (Римл. 8:11, 34, 37). Апостол Павел, особенно разумевший силу креста, т.е. смысл страдания Спасителя, так говорит о Нем: «Он во дни плоти Своей с сильным воплем и со слезами принес молитвы и моления Могущему спасти Его от смерти, и услышан был за Свое благоговение; хотя Он и Сын, однако, страданиями навык послушанию, и совершившись, сделался для всех, послушных Ему, виновником спасения вечного» (Евр. 5:7–9).
Источник: Полное собрание сочинений : В 5-ти т. / Протоиер. И. Восторгов. - Репр. изд. - СПб. : Цар. Дѣло, 1995-1998. / Т. 2. : Проповеди и поучительные статьи на религиозно-нравственные темы (1901-1905 гг.). – 1995. – 890 с. - (Серия "Духовное возрождение Отечества"). ISBN 5-7624-0002-6
