Проповедь в субботу седьмой седмицы по Пасхе
Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть
Самогласен погребения
Плачу и рыдаю… Но ужели и у христианского гроба должен слышаться этот вопль, раздирающий сердце?
Плачу и рыдаю, егда помышляю… Но само это помышление как прямое свидетельство бессмертного духа не должно ли удержать слезы, остановить рыдания?
Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть… Но отчего священнопевец-проповедник не сказал лучше: веселюсь и торжествую, помышляя этот решительный предел земного злострадания?
И нудишься возопить, подобно пророку, в горести души: кто даст голове моей воду и глазам моим — источник слез! Я плакал бы день и ночь (Иерем.9:1) над этим страшным обезображением по образу Божию созданной нашей красоты? Как, в самом деле, наследнику бессмертия и обручнику вечной жизни смотреть на такое крайнее унижение себя, под которым преустрашенной плоти видится уже прямое уничтожение? Что же? — спрашивает он. Для чего и дается нам этот недоведомый, сокровенный, зиждущий деятель, внутри нас живущий и живоносящий мертвенное вещество? Для того ли, чтобы вдруг — часто среди расцвета жизни — бросить свое дело и оставить бездыханную храмину свою на ужасающее разрушение? О чудесе! что сие, еже о нас бысть, таинство?
Истинно — таинство, глубочайшее и величайшее! Кто по руководству слова Божия изучил начало смерти человеческой, тот может несколько гадать о существе, силе и цели этого страшного, на взгляд естественный, таинства. Яснейшее разумение его стало доступно нам с тех пор, как пострадал, умер и воскрес Господь наш Иисус Христос. Таинство смерти Богочеловека, послужившее средоточием таинств Ветхого и Нового Заветов и раскрывшее перед нами великую тайну человеческой жизни вообще, показало нам, что и наша смерть есть также таинство благодати Божией, такое же свидетельство любви Божией к человеку, как и всё Божественное Промышление, воззвавшее нас к бытию и благоволительно определившее нам этот, как говорят, перелом жизни.
Да не смущается бессмертный дух смертного, видя, что мы предаемся тлению, сопрягаемся смерти. Воистину делается всё это Бога повелением, подающего преставльшимся упокоение. Кого не умиляло слово Господне: Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас (Мф.11:28)! Вот он, покой вечный, ненарушимый, блаженный, хотя и устрашающий суетливую деятельность нашу своим безвозвратным отречением ее и своим поражающим несходством с ней! Блажен путь, вонеже идеши, всякая христианская душе, яко уготовася тебе место упокоения. Блаженны вы все, мертвые, умирающие о Господе!
Ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих (Откр.14:13). Простите слепому, так сказать, отелесненному взору души нашей, когда мы, живые, смотря на разрушающийся образ ваш, плачем и рыдаем. Нам не дано зреть и разуметь того дивного, нового состояния вашего, в которое живодательный Первенец из умерших (1Кор.15:20) ввел теперь вас, верных слуг своих (Ин.12:26). Мы плачем и тужим о вашем прежнем образе, потому что не можем не любить его, не I заниматься им, не жалеть о нем. Ибо его единственно мы знаем, его сами на себе носим, его считаем вещественным изображением невещественной мысли Творца, им и через него учимся тайнам своего собственного бытия и бытия всего мира, перед ним изумеваем, как перед нерукотворенной храминой нетленного духа, и перед ним благоговеем, как перед храмом Духа Святаго. Но вы, скинувшие с очей своих повязку телесного зрения, ясно видите теперь, сколько в вашем прежнем образе было некоего непонятного, ничем не устранимого расстройства и всестороннего несовершенства.
Дух ваш тайно или явно, но неизменно жаждал жизни полной, свободной, мирной и вседовольной, а в теле скрывались скудость, худость, тревога и немощь. Дух порывался в небо, тело влекло и клонило к земле. Дух горел, и тело тлело! Может быть, большая часть вас не видела конца своему душевному терзанию. Повелением Бога на помощь вам поспешило, наконец, таинство смерти. Дух воспарил в горняя, в отчизну верную и вечно радостную.
Братия! Оставим беседу с мертвыми и поговорим с самими собой: все мы некогда умрем, умрем неминуемо. Знаем, - говорит апостол, — что, когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный. Оттого мы и воздыхаем, желая облечься в небесное наше жилище. Ибо мы, находясь в этой хижине, воздыхаем под бременем, потому что не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертное поглощено было жизнью (2 Кор. 5; 1–2, 4). Чьи это — столь отрадные — речи? Какой неложный христианин, исполнитель слова Христова, а не слышатель только (Иак.1:22), говорит подобным образом? И что располагает его иметь такой светлый, радостный взгляд на смерть? Ничто, как любовь Божия, его объемлющая (2Кор.5:14), перед которой ничего не значат ни настоящее, ни будущее (Рим.8:38). О, если бы всякий христианин был и христолюбец, подобный апостолу; тогда этот успокоительный взгляд на смерть был бы всеобщим, полным и живым убеждением верующих во Христа, всех и, следовательно, нас с вами, оплакивающих в этот печальный день памяти от века почивших отцов и братий наших свое тление и исчезновение из среды живых как величайшее несчастье, как конечное зло! Тогда каждый воздыхал бы о смерти, отягчаемый в теле сем, и, приближаясь к ней, веселился бы и торжествовал, предвидя в ней начало совлечения образа перстного и облечения в образ небесного (1Кор.15:49), Христа, восставшего от мертвых!
Тогда всякий по примеру апостола плакал бы более над жизнью, нежели над смертью, и вместе с ним восклицал бы: Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти? (Рим.7:24.)
- Близорукий взор нашего сердца редко поднимается на ту высоту, откуда можно смотреть на смерть, как на несчастье всего рода человеческого. Ближе к нам скорбь лишения, скорбь разлуки, скорбь сиротства нашего. Плачем мы и рыдаем, когда видим во гробе лежащего, по образу нашему созданного, по сердцу нашему бывшего, своего присного, часто единственного и незаменимого. Нет человека, конечно, который бы не имел причины отозваться самым глубоким сочувствием на подобный плач. Кто из нас в течение своей жизни не склонялся к кому-нибудь сердцем? От минуты первого дыхания нашего в этом мире, можно сказать, мы влечемся к окружающим нас, и пока достигнем преполовения дней наших, много испытаем привязанностей и много перенесем потерь, часто ничем не вознаградимых.
Иногда слишком рано из-за несчетных радостей беспечального детства выступает для человека грозный облик смерти в лице тех, кто составляет первую радость его на земле, и заставляет плакать и рыдать в то время, как всё влечет расцветающую жизнь к веселью и наслаждениям. По счастью, обыкновенно эта безвременная скорбь скоро проходит, но много раз возвращается в жизни. Каждый гроб говорит сироте: плачь и рыдай, ты не знаешь сладчайшей отрады жизни — любви родительской. И непорочных безмятежных радостей любви братской также не щадит рука смерти. Голос крови и голос привычки, совокупившись воедино, надолго вызывают душу, понесшую горестную утрату, на плач и рыдание.
То, что плоть и кровь делают невольно, дух человеческий ищет сделать свободно, и радости родства дополняются обыкновенно у нас утешениями дружества, часто до того глубокими и сладостными, что люди вовлекаются ими в величайшее самопожертвование любви земной, полагают душу свою за друзей своих (Ин.15:13). Ах! Дружеский плач над могилой есть явление, преисполненное жалости. Говорить ли далее о том, что значит смерть для людей, сочетанных не только в один дух, но и во едину плоть? Какой отчаянной тоски супружеской не бывает свидетелем храм христианский — этот проповедник бессмертия? И каким смертным унынием не наполняют сердце, пораженное безмерным горем, радующие и утешающие песнопения церковные? Видно, что человек весь может превращаться в страдание, недоступное никакому исцелению. И что говорить? Всякая смерть есть смерть, то есть самое последнее зло и самое жестокое зрелище.
Слезами не поможешь — это известно всякому. Святая Церковь, не желая, чтобы любимые чада ее напрасно томили себя, как прочие, не имеющие надежды (1Сол.4:13), отвлекает их от бесполезного плача и употребляет многоразличные средства утешить их и успокоить. То, что в настоящий день делает она, также может быть отнесено к числу этих душеврачебных средств. Подобно мудрому врачу, она хочет сосредоточенную боль пораженной части тела уврачевать повсеместной; частную, но сильную — общей, но слабой. Она поставляет сегодня всех нас, у кого смерть похитила какую-нибудь радость или опору жизни, над гробами всех от века почивших. Если посещение одного малого кладбища вызывает в нашей душе столько тихих, миротворящих ощущений, то что должна почувствовать она в то время, как, по манию Церкви, ее ставят среди кладбища всего рода человеческого, простирающегося во всю широту земли? Сколько слез, вздохов, жалоб, стенаний, молений, клятв и упреков судьбе слышало над собой в течение множества веков это беспредельное кладбище! А смерть, а судьба, то есть воля Божия, всё делали свое дело, пожинали славы человечества и спелое и неспелое, и великое и малое, и сильное и немощное, и благопотребное и бесполезное — так, как если бы наши земные соображения, желания и ожидания ничего не значили перед взором Подателя жизни!
Самолюбие наше, мелкое, слепое и непризнательное, причиной тому, что мы как бы вовсе забываем, что Господь все сделал… ради Себя (Притч.16:4). В Его воле дать человеку жизнь, когда захочет; отчего же не в Его воле взять ее — тоже, когда захочет? «Но Он отнимаетее безвременно?» То есть — судя по нашему; ибо кто же эту благовременность или безвременность знает лучше Того, у Кого во власти времена и сроки (Деян.1:7)? «Но Он поступает как бы несправедливо?» Ах, скажем лучше: поступает бесстрастно, не увлекаясь ни склонностью, ни расчетом, ни каким бы то ни было побуждением самолюбия; поступает премудро, то отделяя честное от недостойного, то исторгая плевелы из пшеницы, то одним спасая многих и т. д. «Но Он действует неумолимо? Он как бы вовсе не обращает внимания на человека?» Удержись, ропщущее сердце! Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного (Ин.3:16). Сын же, возлюбив Своих сущих в мире, до конца возлюбил их (Ин.13:1). Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными (Рим.8:26). И может ли быть после этого, чтобы Господь Бог не обращал внимания на Своего раба, и притом страждущего, и притом молящегося к Нему?
Однако, братия, что же значит в самом деле, что Бог как бы не видит мучения нашего, как бы не слышит воплей и стенаний наших, как бы не знает, что лишение наше доводит нас до ропота на Него же Самого? Чтобы понять, что всё это значит, надо только встать среди всеобщего кладбища человеческого. Рассудок наш устыдится при этом невообразимом зрелище вступать в какое бы то ни было состязание и совопрошение с Богом. Все жили и все умерли! Умрем и мы все, теперь живущие. О чем же столько печалиться и сокрушаться, видя, что один умирает прежде другого? Так. Но что же делать, когда так трудно, горько и невыносимо расставание с умирающим? Зато, печальный отец, друг, брат, супруг, тебе самому легче будет расстаться потом с миром, когда ты будешь некоторым образом уже приготовлен к этому и твое сердце будет иметь своего присного там, где всё нам представляется теперь чуждым и страшным. И еще одна жалоба неможения нашего на нас самих. Почему бы не вести нам жизни так, чтобы лишения не застигали нас столь безвременно и не были так невыносимо тяжки? Как было бы для нас полезно вести жизнь таким образом!
Но мы пришли к тому, что надлежало сказать с первого раза и решительно на все наши жалобы. Бог ли, создавший нас для счастья, виновен в том, что умирают наши ближние в то или другое время, так или иначе, здесь или там, те или другие? Виноваты — или они сами, или мы сами. А и того вернее: ни мы, ни они; виновна в том общая доля рода человеческого, предавшегося тлению и сопрягшегося смерти; причем и малейшего повода стало достаточно, чтобы расстраивалась жизнь и наступала смерть, после чего вся привременная жизнь наша превратилась в один труд и болезнь (Пс.89:10), в плач, и стон, и горе (Иезек.2:10) и посещения смертные сделались призываниями нас к другой, вечной жизни, напоминаниями забывчивому сердцу о возврате странников и пришельцев в блаженную отчизну!
Если уж неизбежно плакать, помышляя смерть, то нужно плакать и рыдать не о потере того, что рано или поздно будет с нами, а о своей паче меры и паче разума привязанности к потерянному. Но если бы вместо плача и рыдания всякий, помышляющий смерть свою или чужую, припоминал чаще слово Христово — предоставь мертвым погребать своих мертвецов (Мф.8:22) — и имел дух говорить по-апостольски: имею желание разрешиться и бьипь со Христом (Флп.1:23)!
- Третий призыв к плачу и рыданию слышится нам уже из другого мира. Восплачите о мне, - говорит устами Церкви почивший, — братие и друзи, сродницы и знаемии. К Судии бо отхожду, идеже несть лицеприятия: раб бо и владыка вкупе предстоят, царь и воин, богатый и убогий, в равнем достоинстве: кийждо бо от своих дел или прославится, или постыдится (стихира целования). Поистине достойное плача и рыдания положение души, не только устрашенной новым, незнакомым бытием, но еще и ведомой на суд. И какой суд! О, смерть! как горько воспоминание о тебе для человека, который спокойно живет в своих владениях, для человека, который ничем не озабочен и во всем счастлив (Сир.41:1–2)!
Для того, кто не знает или, зная, не думает, что одно только нужно (Лк.10:42), мир здешний представляется не только достаточным к удовлетворению многоразличных его потребностей, но и единственно пригодным к тому. В таком самоуспокоении и самоублажении как неприятно услышать голос Божественной истины: человекам положено однажды умереть, а потом суд (Евр.9:27)! Какой суд, — спрашивает спокойно в своих владениях живущий, — за что, на что, почему? Суд Божий, — отвечают ему. Суд за всякое дело жизни, за всякое слово, намерение, желание, помышление. Суд потому, что человек есть разумно-свободное существо, а не животное бессловесное.
Да, смерть! Горька должна быть ты человеку, который ничем не озабочен, то есть всякому, кто живет и не думает о тебе; век живет, век учится, и всё замышляет тщетное (Пс.2:1), и всё не научится одному, самому главному и существенному — как встретить тебя, как пройти через тебя, как сказать тебе: О, смерть! отраден твой приговор (Сир.41:3)! Не будем обольщать себя. Недобрый суд несет с собой смерть всякому миролюбцу, хотя бы он не только считался, но и думал быть добрым христианином. Тоска безмерная гнетет сердце, когда возымеешь силу представить себе этот грозный, истязательный суд, ожидающий всякого человека, грядущего в тот мир. Другой встретит он там порядок вещей, другие лица, другие речи. Другие вопросы предложатся на решение его изнемогшему от уныния уму. Разогнутся перед ним книги, другими письменами писанные, и другие истины откроются трепетному взору, часто невыносимо-ясные и грозные. Новые испытания, весьма отличные от всех, нам здесь известных, ждут готовящегося перейти в высшее отделение жизни, и стыд, какого вообразить теперь нельзя, встретит неисправного слушателя Божественных уроков (говорено в стенах учебного заведения). Где узриши окрест, человече, кто бы подсказал тебе там слово оправдания или дал тебе хоть один малый намек вразумления?
Там обличители страшат… Кто они? Увы! Мы сами, наша неумолимая совесть, наши неустранимые дела, наши бывшие друзья и недруги, наш искуситель, наш ангел-хранитель, Бог-Всеведец! О, восплачьте, братия и друзья! То, что ожидает нас за гробом, достойно плача нескончаемого. Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть.
Как ни естествен, ни справедлив этот последний плач наш над смертью — вестницей или прямо началом Страшного Суда Божия, — но и его, без сомнения, не желала бы слышать постоянно из уст верных чад своих присная утешительница наша, Святая Церковь. При каждом погребении усыпающих в надежде воскресения и жизни вечной она дает слышать живущим о той же надежде, одно и то же утешительное слово апостольское: Не хочу же оставить вас, братия, в неведении об умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды (1Сол.4:13). Она знает, что где христианство, там и. упование. И в самом деле, ее постоянная умилостивительная Жертва бескровная, ее бесчисленные и, можно сказать, беспрерывные молитвы об усопших, ее завтрашнее коленопреклоненное торжественное моление о упокоении «прежде усопших отец и братий наших и прочих сродник по плоти и всех своих в вере», наконец все ее освятительные таинства, — не служит ли всё это прямым залогом блаженной будущности всех, кто имеет счастье принадлежать и оставаться ей верным? Та самая, всем столько памятная песнь ее о упокоении со святыми всякого раба Христова, от которой сильнее прежнего оглашается у нас храм Божий воплями нехристианского отчаяния, что другое содержит в себе, как не величайшее утешение? «Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная». Что можно вообразить лучше и блаженнее состояния, в котором неизвестны ни болезнь, ни печаль, ни воздыхание… Но одна жизнь, и жизнь… (Господи! Веруем слову Твоему и молим, да не постыдится вера наша!)
Жизнь бесконечная! И это-то невообразимо радостное состояние ждет всякого истинного христианина. Ибо, если мы веруем, - продолжает слово апостольское, — что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с Ним… мертвые во Христе воскреснут прежде; потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем (1 Сол. 4; 14, 16- 17). Но что яснее и решительнее этого свидетельства, заверенного для большего успокоения словом Господним (1Сол.4:15). Итак утешайте друг друга сими словами (1Сол.4:18), — присовокупляет апостол, — потому что Бог определил нас не на гнев, но к получению спасения через Господа нашего Иисуса Христа (1Сол.5:9). Так. Но грехи, но суд, но ад? Как с этим быть? — говорит трепетная совесть. Грехов нет там, где было таинство покаяния. Суд не страшен тому, кто на судне приходит, но перешел от смерти в жизнь (Ин.5:24). Ад ничего не значит для того, кому Победитель ада говорит: Ныне же будешь со Мною в раю (Лк.23:43)!
Итак, еще раз: ни болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная — вот что ожидает нас за таинственными вратами смерти! Кроме того, порадуйтесь, братия: там ждут нас все близкие нам по вере и духу, все известные нам из истории Церкви Божией ревнители благочестия — преподобные, мученики, апостолы, пророки, ангелы, словом, вся Церковь, светлая и пресиянная, готова принять нас в свои вечные обители (Лк.16:9). Но что самое высшее и ни с чем не сравнимое, так это Сам Господь Иисус Христос, о Котором столько теперь мы все думаем, к Которому так стремимся сердцем! Он Сам будет там присным утешением нашим, примет нас как Своих учеников, общников, друзей и братий, введет нас в неведомые нам теперь и неугадываемые многие обители Отца Небесного и в бесконечность веков будет показывать нам в бесконечную радость нашу Свое бесконечное Царство по Своей бесконечной благости…
О, смерть! отраден твой приговор человеку христианину.
Стань же, наследник праотеческой смертности, над гробами отцов своих, и ублажи, и благослови смерть христианскую! Невольно исторгающийся из сердца плач раствори Упованием и рыданию положи предел в богомыслии. Не бойся суда смерти: вспомни о предках твоих и потомках (Сир. 4^ 5). Помни, что ты не был, а будешь существовать вечно; что ты взят от персти и будешь царствовать с Богом. Итак для чего ты отвращаешься от того, что благоугодно Всевышнему? Десять ли, сто ли, или тысяча лет будет жизни твоей или твоих любимых! Это приговор от Господа над всякою плотью (Сир. 41; 6, 5). Верь, что мы, христиане, живем ли — для Господа живем; умираем ли — для Господа умираем: и потому, живем ли или умираем, — всегда Господни (Рим.14:8). Аминь.
