Проповедь в понедельник Пятидесятницы

Где Дух Господень, там свобода. 2 Кор. 3:17
Расторглись нерешимые узы попранного и долувлачимого естества человеческого. Воспрянул падший и обнаружил в себе силы, не подозреваемые никем, ни им самим. Проглаголал немотствующий и затмил собой медленно-язычного и гугнивого Моисея, извитийствовавшего бого-писанный закон. Бысть шум, якоже носиму дыханию бурну, и исполни дом, идеже бяху седяще. Ивси начаша глаголати странныйи глаголы, странными учении, странными повелении Святыя Троицы] Эти странные глаголы были природные языки многих народов известного нам древнего Мира. Эти внезапные языковедцы были рыбари галилейские, едва ли знавшие достаточно свое собственное наречие. Чудо беспримерное и для исследователя души человеческой представляющее загадку неразрешимую! Но одно ли непостижимое и знаменательное дарование языков достойно привлечь наше внимание в событии на все веки единственном? Дух давал им провещевать, - сказано (Деян.2:4). Не обинуясь, прибавим мы, что тот же Дух давал им и вообще вещать. Уста духоносных апостолов отверзались в тот день не только для глаголания о великих делах Божиих (Деян.2:11) звуками, неслыханными и для них самих, но и для свободной, дерзновенной речи перед народом.
Петр же, став с одиннадцатью, возвысил голос свой и возгласил им: Мужи Иудейские и все живущие в Иерусалиме! Сие да будет вам известно, и внимайте словам моим (Деян.2:14). Так вещал первоверховный апостол. Где тот страх, который за два месяца перед тем заставил его оставить Учителя, бежать, отречься от Него перед рабыней и сидеть за заключенными дверями? Куда скрылось подавлявшее его сознание, что он — неученый простец, галилеянин, рыбарь? Мужи, братия - возглашает он — Да будет позволено с дерзновением сказать… Все мы свидетели… Итак твердо знай, весь дом Израилев… Покайтесь… Спасайтесь от рода сего развращенного (Деян. 2; 29, 32, 36, 38, 40). Кто другой сообщил слову апостола такую независимость и решительность и кто внушил ему такую свободу обращения ко всем живущим в Иерусалиме и ко всему дому Израилеву, как не Дух Святой? Где Дух Господень, там свобода.
Когда слышится слово свобода, за ним, как за светом тень, предполагается скрывающимся другое слово — рабство. Человечество, хотя любит свободу как радующий свет души, но жило и живет постоянно в рабстве или, по крайней мере, в работе, с которой до того свыклось, что большей частью только по количеству или по свойству последней уразумевает и ценит первую. Три вида духовной работы узнаём мы из слова Божия. Оно говорит нам о рабстве греху (Ин.8:34), о рабстве маммоне и о служении Богу (Мф.6:24). Зная, что, где Дух Господень, там свобода, уместно спросить: прилично ли христианину, в котором живет Дух Христов (Рим.8:9), какое бы то ни было духовное рабство?
Господь наш Иисус Христос однажды сказал иудеям: Если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин.8:31–32), Слушатели обиделись и отвечали: Мы семя Авраамо-во и не были рабами никому никогда; как же Ты говоришь: сделаетесь свободными? Тогда Господь, исправляя их односторонний и ограниченный взгляд на свободу, сказал: Истинно, истинно говорю вам: всякий, делающий грех, есть раб греха. Вот первое, что христианство выдает за действительное рабство, — рабство греху. Так или иначе, всякий человек сознаёт свое глубокое, внутреннее порабощение. Редко понимается оно ясно и отчетливо; большей частью только тайные воздыхания сердца, сокрушаемого разладом жизни, свидетельствуют о том, что дух знает свое горькое положение. Я пло-тян, продан греху, - говорит апостол. — Не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю… Нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного… Бедный я человек! (Рим. 7; 14- 15, 22–24.) Какое разительное свидетельство внутреннего рабства человека, исшедшее из чистейшей и свободнейшей души! Кто из нас в лучшие минуты жизни, святые минуты покаяния, не восклицал того же самого? Это первоначальное и родоначальное рабство наше началось с того, в чем всего менее можно было ожидать найти его, — с самолюбия нашего. Человек связал себя своей корыстной мыслью об одном себе, поработил себя себе. Всё у него обратилось в средство к этой единственной цели, и главная цель бытия его — Бог — перестал быть предметом его неотступного внимания и помышления.
Из первого этого греха родились потом и многие другие, и раб первого сделался рабом всех прочих. Чем более он подчинялся и покорялся им, тем более они крепли, и возрастали, и размножались. Заманивая дух человека удовольствиями, грехи входили в ежедневные потребности человека, становились его привычками, из привычек переходили в наклонности, из наклонностей — в страсти. Раб делался невольником всех преступных влечений плоти и духа до того, что наконец не сознавал своей погибельной неволи, оковав себя отовсюду ложными правилами, ложными взглядами, ложными ощущениями. Мы видели, что когда воссиял Свет Божественной истины, обещавший людям изведение на свободу, люди уже не разумели своего рабства и искали, как бы укорить Истину в мнимой клевете на них. Победивший грех Своим беспримерным самоотвержением Господь наш первым правилом жизни для Своих последователей поставил — в противодействие и противоядие самолюбию — самоотвержение и тем положил начало освобождению нашему из работы греху. Его Дух, сообщающий нам все потребное для жизни и благочестия (2Петр.1:3), взращает насажденное Господом семя свободы нашей и делает христианина способным восходить мало-помалу к полной и блаженной независимости от собственных желаний, ощущений и кичливых представлений помраченного ума. Само собой разумеется, что свобода, сообщаемая Духом, ничего не имеет общего с той ложной свободой, которую мудрые века сего поставляют в нестесняемости мысли, чувства, желания, слова и дела. Одна ищет Бога, другая — себя; та ревнует о совершенстве, эта — о преимуществе; та учит бесстрастию, эта взывает к страстям и действует через страсти; та внушает мир, эта мир считает предательством; та требует самоотвержения, эта проповедует невозбранное пользование всем, у кого что есть; та уживается со всеми гражданскими учреждениями и порядками, эта же нередко проповедует, что законы положительные суть несправедливость, власть есть насилие, права и обязанности — вещь условная, собственности нет, общественные связи — игра.
Какой же дух одушевляет ревнителей этой свободы, отвергающей подчинение закону и считающей всё себе позволенным? Дух ли Господа, кроткого и смиренного сердцем (Мф.11:29), заповедавшего и нам смирение (Лк.14:11), прощение обид (Мф.5:39), самопожертвование ради Него (Мф.10:39) и устами апостола учившего нас так: Будьте покорны всякому человеческому начальству, для Господа: царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от него посылаемым.…. Ибо такова есть воля Божия, чтобы мы, делая добро, заграждали уста невежеству безумных людей, — как свободные, не как употребляющие свободу для прикрьипия зла, но как рабы Божий (1 Петр. 2; 13- 16). Очевидно, не Дух Господа в них действует, а дух заблуждения (1Ин.4:6), ничем не довольный, вечно мятежный и всему враждебный. Он изводит из мрака вечной тьмы (2Петр.2:17) проповедников лжи, которые, сами нося на себе оковы позорного рабства страстям, и на других налагают эти оковы; другим обещают свободу, будучи сами рабы тления (2Петр.2:19). Дай Бог, чтоб среди нас никогда не раздавался голос этих проповедников.
Порабощенный самолюбию человек искал поработить себе всё; он в слепоте возмечтал, что может поработить и приобрести весь мир (Мк.8:36). Во зле лежащий мир (1Ин.5:19) воспользовался слепотой безумия и, уступая человеку в мелочном и случайном, не имеющем никакой цены, завлекал его к себе в существенных потребностях его жизни; и мало-помалу пленив его, связав, ослабив, обездушив, положил наконец на него такую глубокую печать рабства, что под ней с трудом уже можно было узнать человека, провести непреходящую черту между ним и бессловесными животными. Им овладел, с одной стороны, страх перед явлениями природы, раболепство перед ее силами, слепая вера в ее законы: он стал обоготворять мир. С другой стороны, им овладела неутолимая жажда мира, желание всё присвоить себе, всем воспользоваться, насладиться, убеждение во вседостаточности мира, приверженность к нему: он стал любить мир.
Дух Господень, исполнив естество наше силами не от мира сего (Ин.18:36), превратил бедных, слабых и робких рыбарей в победителей мира и, через них излившись на весь род человеческий, освободил людей от рабства миру. Первые причастники Духа Святаго, они чувствовали себя настолько возвышенными над миром, что прямо презирали его, почитали всё тщетою ради превосходства познания Христа (Флп.3:8), не боялись ни лишений, ни болезней, ни напастей, ни скорбей или, лучше, не считали их за то самое. Несчетный лик исповедников евангельской истины показал величайшее торжество человечества над миром. В той самой немощной и многострастной плоти, которая сама есть ближайшая и крепчайшая сеть нашего духа, они показали образец полнейшей свободы и независимости духовной, отдавая ее на жесточайшие муки и благодушествуя в смертных истязаниях, ни одного стона, ни одного вздоха не уступая насилию от своей всесвободной решимости стоять за истину Божию. После их поразительного и поистине преестественного примера утешительно посмотреть и на богоподобное жительство множества подвижников благочестия, также побеждавших мир и попиравших законы природы.
Подобно мученикам, стоя до крови и до смерти за свободу духа, сонмы преподобных успевали сохранить совершенно независимыми и неприкосновенными свои богода-рованные права над миром. Сила Божия совершалась в немощи (2Кор.12:9). Не владея ничем, они всем были довольны; едва имея силу двигать своим изможденным от трудов и постничества телом, они доживали до глубочайшей и безболезненной старости, повелевали стихиями, управляли зверями, властвовали людьми при помощи одного слова, одного взора, одного хотения своей чудодейственной воли. Видно было, что всё им работало, а они не работали никому и ничему. Этому их свободнейшему жительству встречалось одно только препятствие — смерть. Но и смерть они умели делать для себя предметом свободного желания и предпочтения, вожделенным и радостным, как всё Божест — венное о них Промышление. Подобно апостолу, они также имели непрестанное желание разрешиться и быть со Христом (Флп.1:23). Не привязанные совершенно ни к чему в мире, они как бы нетерпеливо спешили оставить и саму тень рабства, телесную храмину, чтобы выйти на вечную свободу — свободу без борьбы, без усилия, без искушений и без опасений. Так было там, где Дух Святой не был угашаем (1Сол.5:19) ни на самое короткое время, где благодатный начаток Его (Рим.8:23) неленостно возгреваем был (2Тим.1:6) молитвой и где научения Его (1Кор.2:13) принимаемы были за высшую руководственную мудрость жизни.
Сколько пленительного, влекущего и оживляющего заключается в слове свобода! В кругу детских желаний одно из самых несбыточных, но самых занимательных и вместе томительных есть желание иметь крылья, чтобы лететь свободной птицей в небесные пространства. Думается ребенку, что ходить по земле значит быть связанным, а летать над землей — пользоваться свободой. Справедливо ли детское суждение, всякий легко может обсудить. Недалеко отклоняется от детского суждения о свободе и то, о котором мы намерены говорить. Подавляясь необъятным величием и непреодолимым могуществом мира и вместе с тем чувствуя в себе остаток первобытного царственного превосходства над ним, человечество по мере сил старается возвратить себе давно утраченное, а путем исследований чает освободить себя от тягостного владычества над ним природы. Это уже не мечта дитяти, думает оно.
И подлинно, не без успеха по-видимому подвизается оно на поприще борьбы с миром. Многоразличные науки о природе сделали ее теперь из госпожи рабой, подручной хотению и соображению человеческому. Земля перестала уже страшить человека своими повсеместными тайнами. Небо не стало останавливать мысли своим недосягаемым и непроницаемым сводом и своим ужасающим то появлением, то исчезновением, то видоизменением светил. Состав всего, что живет на земле, и в частности самого человека, разобрали до последних подробностей, и наука здравия указывает источники едва ли не всех болезней, умеет распознавать и успевает упредить или, по крайней мере, остановить их. Изучение прошедшего своим необъятным запасом опытов жизни человеческой внушает человеку надежду на всё лучшее впереди, обещает ему — не в отдаленном будущем — вечный мир, всеобщее довольство и всякое благополучие. Одним словом, раболепство перед миром исчезает, дуновение свободы разносится повсюду, и разум… нет, не кичит (не будем обижать), и разум законно торжествует! Ах, всё, что знает и что наперед узнает человек, не даст ему свободы. То, что он делает и заставляет делать во имя освобождения из-под ига земли, дает не свободу, а одно улучшение неволи.
Наилучший естествоведец не уведает от естества, как ему уберечься от нечаянностей, как освободиться от тиранствующих прихотей чрева, как удержаться против ласкающих похотей плоти, как не страшиться за жизнь, как не бояться смерти и проч. Часто возвращающееся к нам страшное моровое поветрие, неведомо откуда приходящее и куда уходящее, не доказало ли и не продолжает ли доказывать гордому веку, что и летание (если не в облаках, то при помощи облаков — паров), сокращающее в три-четыре раза наш самый скорый путь, что и самый до непостижимости дивный мгновенный переговор на безмерных расстояниях, так высоко поднявший самомнение ума нашего, — не несут с собой человеку желанной свободы над миром? Чтобы освободиться от мира, надобно не любить мир (1Ин.2:15). Вот тайна истинной свободы человека в мире! Между тем, что мы замечаем у людей, которые более всего по-видимому успели восторжествовать над миром? Самое страшное миролюбие. Столь известный и столь ценимый положительный образ мыслей нашего времени — что иное есть, как не живое свидетельство этой нашей преданности миру?
Как бы овладевая миром с некоторых сторон, человек в то же время весь и всецело овладевается другими его сторонами до того, что он кажется ему вседостаточным, заменяя собой и душу, и веру, и Бога. Мир в сердце, мир на языке, мир в памяти, мир в мечте, повсюду мир — и ничего другого! Итак, не обман ли эта мнимая независимость, которую человек, как говорят, шаг за шагом завоевывает себе у мира путем созерцания и опыта? Если и не прямо обман, то может вести к обману, тем более прискорбному, чем более человек думает, что он — в соответствие намерениям Божиим — ищет этим возвратить права своего утраченного владычества над обитаемой им землей.
Земля сама есть рабыня. Если бы человеку и удалось совершенно покорить ее своей воле, всё бы он не возвратил себе свободы. Два раба, подчиненные один другому, не уничтожают своего общего рабства. Однако же, человек имеет возможность возвратить свободу не только себе, но и твари, которая, по словам апостола, стенает и мучится доныне и с надеждою ожидает откровения сыпов Божиих… Тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению (Рим. 8; 22, 19–21). Что же требуется для этого? Раскрытие нами в своем бренном естестве богодарованных духовных сил, призывание благословения Божия на тварь, молитвенное предстательство перед Творцом за нее, неразумную, а потому и неповинную. Не зная своего значения в твари, мы не знаем, что в ней и в какой мере страждет по нашей вине.
Впрочем, время наше, стремящееся поработить нуждам и прихотям человеческим всю тварь, столь же мало думает о суете твари, о невольном ее страдании, о стенании и мучении, сколь мало думает и об откровении на земле сыпов Божиих, о свободе славы детей Божиих… Оставим наше неисправимое время на суд будущим, надеемся, лучшим временем, и да не смущаются укоризнами в отсталости люди, не разделяющие горделивого взгляда на успехи человека в состязании с природой; пусть утешит их мысль, что можно весь м/р прибрести, а душе своей повредить (Мф.16:26) и что лучше не ведать стихийного мира, нежели изведав, быть порабощенным вещественным началам мира (Гал.4:3).
Став рабом всех мимолетных ощущений страстного своего сердца и через них рабом всего мира, человек не мог быть и перед Богом иным кем, как рабом же. Завет сыноположения, начертанный в духе сотворенного по образу Божию человека, не мог иметь силы в том, кто внес в душу свою все образы мира и всё безобразие греха. Глас Божий, глас совести неясно и неопределенно стал слышаться человеку из-за воплей его самолюбия. Надобно было подкрепить его внешним свидетельством, и благая отеческая воля Божия стала для человека законом. Бог явился по преимуществу Господом, а свободное устремление души к ее Источнику превратилось в работу Богу. Эта крайняя, спасительная мера человеческого исправления положила на всех ветхозаветных верующих печать некоего духовного рабства. Степень возможно большего работного служения Богу была вместе и степенью возможно большего совершенства человеческого. Величайшая честь и слава приличествовала тому, кто поистине мог назваться рабом Божиим. О, Господи! Я раб Твой, я раб Твой и сын рабы Твоей (Пс.115:7), — говорил Богу сердца своего человек, чьи сердце и плоть изнемогали (72, 26) в любви к Богу, по его собственному выражению. Рабство перед Богом было в то время единственным оплотом свободы человеческой против греховного порабощения.
Однако же, не рабов, а сынов хотел видеть в людях Тот, Кого они называли Господом. Я воспитал и возвысил сыновей, — говорил Он через пророка Своего, — а они возмутились против Меня (Ис.1:2). Сам же этот богоглаголивый пророк дерзал называть Бога Отцом своим. Авраам не узнает нас, и Израиль не признает нас своими; Ты, Господи, Отец наш, — взывал он, — ответ имя Твое (Ис.63:16). Ты — Отец наш; мы — глина, а Ты — образователь наш, и все мы — дело руки Твоей (Ис.64:8). Естественно было евангелисту Ветхого Завета так близко подойти к свободе Евангелия. При всем том, слова его не имеют себе подобных во всем ветхозаветном бытописании и не могли произрасти на той почве, над которой веял духа рабства… в страхе (Рим.8:15).
Сей Отец более истинный, чем Авраам и Израиль, скорее есть Отец вечности (Ис.9:6) — Сын, имеющий вывести ходящих во тьме на свет великий и отъять ярмо, тяготившее их, и жезл, поражавший их (Ис. 9; 2, 4). И точно ‑только с явлением Сына дарована была человечеству истинная сыновняя свобода. Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете (Ин.8:36). Так возглашал Законо-положник Нового Завета. И что утверждал словом, то подтверждал делом Учитель благий. Дети, — говорил Он ученикам Своим, — Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями (Ин.15:15). Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам (Ин.15:14). Не ясно ли до очевидности, на какую широту свободы перед Богом извел нас Господь наш Иисус Христос? И справедливо. Сонаследники Сына в Царстве Отца (Рим.8:17) должны питать в душе своей сыновние, а не рабские чувства к Богу и перед Его святейшим законом должны вести себя свободно, по усердию, по преданности, по любви, а не по долгу только и страху.
К тому времени, как Сын Божий пришел на землю возвестить миру сию высокую духовную свободу, рабство перед законом доходило у людей до крайности и совершеннейшие чтители Бога не скоро, конечно, могли свыкнуться с мыслью, что Дух Господень требует от людей повиновения не столько закону долга, сколько закону свободы (Иак.1:25); требует любви к Богу, сердечного сочувствия делу Христову, братского единомыслия со всей Церковью, детской преданности Промыслу. Первое общество христианское действительно не знало другого закона, кроме этого совершенного закона свободы, и оно достойно было такого Божественного правила жизни. Уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал.2:20). Кто говорил подобным образом, для того, конечно, закон не был положен (1Тим.1:9). Ибо где Христос и Дух Христов, там, разумеется, легко обойтись без предписаний закона. Там каждый сам есть воплощенный закон. Действуя вполне по свободе, он в то же время действует и по закону. Этому образцу богоподобного жительства подражали обыкновенно и угодники Божий всех времен и мест. Они не знали, что такое боязнь, истекающая из духа рабства (Рим.8:15); знали только блаженство совершенной любви, которая изгоняет страх (1Ин.4:18), и на земле предвкушали свободу славы детей Божиих (Рим.8:21). Но точно ли мы выражаемся, говоря о свободе, которая приписывается чадам? Где она, эта свобода сыновняя?
Едва ли мы ошибемся, когда скажем, что из 100 сыновей, входящих в возраст, разве один признается, что он пользуется свободой в дому родительском. Напротив, сыновство и зависимость считается вообще за одно и то же; достичь совершеннолетия весьма у многих, даже добрых чад значит обыкновенно «выйти на волю». Не то же ли самое надобно будет сказать и о свободе чад Божиих? Спешим ответить; то же самое, если только свобода для нас есть не иное что, как воля. Даже меньше свободы может быть у сынов Божиих, нежели сколько ее есть у сынов человеческих. Мы сыны не по рождению, но по усыновлению. Прежде чем нас усыновили, нас выкупили из рабства. Нам сказано: вы не свои. Ибо вы куплены дорогою ценою (1Кор.6:19–20). Итак мы не свои. Чьи же? Христовы. Христос же Божий (1Кор.3:23), следовательно — Божий, Божия нива, Божие строение (1Кор.3:9), храм Божий… и Дух Божий живет в нас (1 Кор. 3; 17, 16), Тело Христово, а порознь — члены (1Кор.12:27). Вот что мы такое! При таком не только сыновстве, но как бы купнобытии с Отцом нашим, какая же может быть свобода? Никакой, — спешим ответить мы, — если свобода есть самоволие. Ныне, - говорит апостол, — когда вы освободились от греха и стали рабами Богу. (Рим.6:22). Как свободные… как рабы Божий, - сопоставляет другой апостол (1Петр.2:16).
Соответственно этому все апостолы, чьи писания дошли до нас, с радостью и вседовольством называют себя рабами Христовыми и Божиими. Вот какова та свобода перед Богом, которую привносит в нас с собой Дух. Но кто бы из нас не захотел ублажить себя тем же именем раба Божия, слуги Христова? Что же это значит в самом деле? Независимости ли мы ищем себе или подчинения, и что нам дано: свобода или рабство?
Не обинуясь, мы скажем, что нам дана свобода, а мы ищем подчинения. Хорошо ли это? Но спросите себя, хорошо ли то, что люди, связанные друг с другом союзом любви, охотно подчиняют себя один другому? Едва ли найдется кто-нибудь любящий, кто бы не одобрил этого и пожелал другого порядка жизни. Таким же точно образом и в Царстве Божием — Царстве совершенной любви, излившейся в сердца наши Духом Святым, данным нам (Рим.5:5), — чем на высшую кто возводится степень свободы, тем глубже порабощает свою волю Возводящему. Ибо любовь Христова призывает всякого судить таким образом: если один умер за всех, то все умерли. А Христос за всех умер, чтобы живущие уже не для себя жили, но для умершего за них и воскресшего (2 Кор. 5, 14–15). Суждение это, столь естественное для всякого, преисполненного любовью, может показаться странным только тому, кто думает, что выше, и властнее, и достойнее человека нет ничего во вселенной, что ничем ни от кого он не связан и ни к чему не обязан тот, кто поэтому вовсе не желает связующей свободы.
Но евангельское учение так мало имеет в виду притязания человека на неприкосновенность его ничтожных прав перед Создателем и Спасителем, что оно наше порабощение Богу не отделяет даже от порабощения всем вообще Иисуса ради и в этом поставляет совершенство жизни во Святом Духе. Ибо, будучи свободен от всех, я всем поработил себя (1Кор.9:19), — говорит о себе апостол. — Ибо мы не себя проповедуем, но Христа Иисуса, Господа; а мы — рабы ваши для Иисуса (2Кор.4:5). То же самое внушает он и всем другим, считая за одно и то же и свободу, и рабство перед Богом. Рабом ли ты призван, не смущайся; но если и можешь сделаться свободным, то лучшим воспользуйся. Ибо раб, призванный в Господе, есть свободный Господа; равно и призванный свободным есть раб Христов (1Кор.7:21–22). Об одном заботится духоносный проповедник христианской свободы — не делайтесь рабами человеков (1Кор.7:23). Так пишет он, сам уверявший, что поработил себя всем. Когда работаешь Богу или людям ради Бога, то это свобода. Но когда работаешь людям ради людей, то это рабство. Таков окончательный вывод из учения апостольского о свободе нашей перед Богом.
К свободе призваны вы, братия, — говорит апостол, — только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти (Гал.5:13). Аминь.