Проповедь в Неделю сыропустную

Помилуй мя падшаго!

Прииде проповедник покаяния, добрейший пост, всечестный, преподобный, святый. Так отзывается о посте сама Святая Церковь, его установившая. И всякое другое время для грешника должно быть временем покаяния, тем более то время, в которое Церковь высылает к нам проповедника - хотя и безмолвного, но тем едва ли не еще более назидательного… Проповедь эта началась давно, и мы уже три седмицы слушаем ее. Как бы по некой лествице вела нас Церковь к посту. Истинный пост, по ее словам, есть злых отчуждение, а именно: воздержание языка, ярости отложение, похотей отлучение, оглаголания, лжи и клятвопреступления. Сих оскудение пост истинный есть и благоприятный (на стиховне самогласен понедельника 1‑й недели поста). Согласно с этим пример фарисея учил нас воздержанию языка, пример мытаря — ярости отлучению, пример блудного сына — похотей отлучению, все от века почившие — оглаголания, лжи и клятвопреступления (самых общих и обыкновенных проявлений душевного невоздержания) отлучению, Страшный суд — всех этих оскудению. После этого нам оставалось только начать поститься. Но мы не поняли бы ни причины, ни следствий, ни духа, ни цели поста, если бы не восполнили постнических уроков своих еще одним уроком — о незабвенном для всего человечества начале поста. В настоящий день Церковь взяла на себя преподать нам и этот урок. Для этого она призывает нас к воспоминанию одного из самых трогательных событий своей истории. На ее голос перед мысленным нашим взором отверзаются врата глубочайшей древности, и мы видим сад прекрасный и восхитительный, какой только может представить мысль. Вокруг сада — пустыня, и в ней — два изгнанных человека… Слышится скорбный голос: Увы мне, прелестию лукавою увещанну бывшу, и окрадену, и славы удалену! О, Раю! Ктому твоея сладости не наслаждуся! Ктому не узрю Господа и Бога моего и Создателя! В землю бо пойду, от нее же и взят бык. Милостиве, Щедрый! Вопию ти: помилуй мя падшаго! (Стихира на вечерни Сыропустной Недели.) Это голос несчастного прародителя нашего. Мы узнаём его, и наше сердце исполняется горчайшим чувством… Так вот, где начались те болезненные стенания и рыдания, под звуками которых проходит теперь вся жизнь наша! Так здесь-то в первый раз человек узнал то лишение, испытал то недовольство, которое теперь, встречая нас на лоне матернем, сопровождает через всю жизнь — в лоно земли!… Так здесь-то началась вся эта суетная жизнь наша со всеми ее скорбями и нуждами, невоздержанием и постом, грехом и покаянием, верой и молитвой!… Событие для невоздержанного человечества в высшей степени поучительное!

О, Раю! Увы мне! Ктому твоея сладости не наслаждуся! Ктому не узрю Господа и Бога моего и Создателя! В землю бо пойду… Если на этот всему роду человеческому родной вопль растерзанного сердца не отзовется грешник, обличенный уже при устах мытаря и фарисея, отысканный уже в стране далече и поставленный среди овец и козлищ, — для Церкви останется в следующую Неделю огласить его язычником и мытарем… Всё, что для человечества может быть самого умилительного и поразительного в его прошедшем, всё это заключается в воспоминании первого греха, первого покаяния человеческого!

Так или иначе плакал наш праотец, но несомненно, что несчастного должны были занимать два предмета: настоящее бедствие и прошедшее блаженство. Первое должно было производить в душе его постоянное сокрушение, последнее — постоянное обращение к Раю. Эти-то два состояния его печального духа, как два неустранимые стража, должны были сопутствовать раскаянию падшего в течение всей его жизни. Они же должны быть общими и постоянными и для всех грешников, желающих путем покаяния достичь спасения, следовательно, и для нас с тобой, наследник праотеческого падения!

1. Итак, первый урок изгнанного из Рая сладости праотца, завещанный им потомству, есть сокрушение. Что такое сокрушение? Сокрушить значит сломать, разбить. Итак, когда говорится о сокрушении души, то через это разумеется такое состояние ее, в котором она не чувствует полноты бытия своего, не находит в себе целости, а всё как будто чего-то недостает ей, как будто что-то отнято от нее. Нет в ней поэтому ни полной радости, ни полного наслаждения, ни полного и свободного употребления сил. А если так, то прежде всего рождается вопрос: правильно ли и хорошо ли такое состояние души? И не будет ли несправедливостью против собственной природы нашей и против Бога, давшего ее, искать состояния сокрушенного? Было бы, но только не в нас, а в человеке невинном, поселенном в Раю сладости и окруженном всякими и одними только благами. Когда же Господь восхотел наказать падшего лишением и недовольством, то всякая попытка человека приискать себе на земле наслаждение полное, благо высшее есть нарушение и оскорбление правды Божией. Не услаждать должен человек жизнь свою, а оплакивать, стремясь к жизни лучшей, блаженнейшей, и сокрушение потому должно быть необходимостью его жизни.

Но найдутся люди, которые в недоумении будут спрашивать: «Да о чем кручиниться? Слава Богу, у нас всё есть, мы живем, как следует, и Бог нас любит, люди к нам добры, Мир Божий прекрасен…» Конечно, слава Богу, благодеющему и милующему! Но случается же иногда и во сне увидеть, что у нас всего много, что нас все любят, что мы находимся в Раю и прочее. И если бы тогда нам пришло на мысль спросить себя: каково нам? Мы не затруднились бы отвечать самым благоприятным для себя образом. Увы, братья! Давно нам говорит Церковь, что жизнь наша — сон, что предметы мира видимого — тень, образ, что всё, принимаемое нами за неизменную и непреложную действительность, — мечта и обман. Стоит только проснуться, прозреть в жизнь вечную, и вполне откроется вся теперешняя суета сует…

У нас есть всё. Что же у нас есть? Прежде всего, у нас есть жизнь… Нет, у нас нет жизни. У нас — только смерть. Жизнь находится в Высшем распоряжении и дается нам только на время. Итак, первое и драгоценнейшее наше благо находится в чужом распоряжении, и мы можем лишиться его ежедневно, ежеминутно! Не должно ли это сокрушать нас?

У нас есть блага мира… Но если нет жизни — самого высшего блага, то что и говорить о других благах. Мысль, что я могу в эту минуту лишиться жизни, не должна ли отравлять все мои наслаждения? Но неужели блага мира сами по себе могут удовлетворить наш дух, жаждущий блаженства неизменного, вечного? Какое благо земное постоянно? Кая житейская сладость пребывает печали непреложна? Что может ручаться, что и завтра я так же буду доволен и счастлив, как сегодня? Не было ли примеров, что люди ныне были в славе и величии, а завтра, поруганные и изувеченные, испрашивали себе кусок хлеба? Не одна изменчивость наслаждений должна сокрушать нас… Нет, наслаждения и блага земные в самом своем существе суть предметы жалкие и ничтожные. Отчего учащаемое наслаждение делается скучным и даже противным? От того, что через повторение мы получаем возможность рассмотреть его ближе и вернее, увидеть в нем самую жалкую суету. Что значат эти так часто слышанные восклицания? Ничего более, как то, что теперь у нас нет блага истинного, совершенного! Как же после этого не сокрушиться, ощущая в себе неистребимую потребность истинного наслаждения, не находя его нигде?

Но наше благо, — скажут иные, — что мы живем, как следует!… Какая же это совесть, братья, говорить таким образом? Верно, усыпленная привычкой и поблажкой, которая сонные предметы принимает за предметы действительные?.. Верно, упоенная самолюбием и страстью, которые ничего не видят ни ясно, ни определенно?.. Когда исполните все повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие (Лк.17:10) — вот какое правило дает нам Спаситель. Почему мы должны так смотреть на себя? Потому что дело добродетели есть предмет, о котором всего менее можно говорить с уверенностью. Нам представляется, что мы живем как следует… Напротив! У нас не может быть ни одной минуты, которую мы провели бы как должно. Если не злое дело, то злая мысль, если не мысль прямо худая, то рассеянность и отсутствие мысли доброй, если не рассеянность, то наше внешнее положение, обличающее суету и пристрастие к временному и преходящему порядку вещей, — что-нибудь, верно, есть недостойное нашего высокого назначения. Если не собственным желанием, то увлечением мы ежеминутно сходим с пути добра, и нет сил противиться потоку зла, влекущего нас в погибель! Ужели это не должно сокрушать нас — нас, которые должны будем дать ответ за всякое слово, за всякую мысль на суде Божием (Мф.12:36)?

Нас Бог любит… Тем более мы должны сокрушаться, сознавая, каким злом мы платим ему. Притом же, из чего ты заключил, что Бог тебя любит? Может быть, Он только терпит тебя? Он не лишает тебя Своих даров природных и благодатных. Но и отверженные духи не лишены некоторых даров Божиих… Скажи, может ли Господь любить оскорбителя Своей премудрости, правды и любви? Нет, сокрушение, и одно сокрушение должно быть у грешника.

Люди к нам добры. Во-первых, зачем это: к нам? Тут еще немного утешения. Ты спроси: добры ли люди вообще один к другому? И уже не спрашивай: добры ли люди, как люди сами в себе? Несмотря на то, что любовь Божия так явственно, так увлекательно и достоподражательно указала им в себе самой образец чувствований, мыслей и нравов, поведения и обращения со своими братьями по естеству и благодати, истощив себя в полнейшей и совершеннейшей преданности на служение человеку, — враждебное смирению и миролюбию семя злого сеятеля разрастается доднесь по всему существу человека и по всему семейству человечества самолюбием, завистью, враждой и т. п. Самое чистое, какое только слышалось в устах человеческих, сознание принуждено было говорить: Никто не благ, как только один Бог (Лк.18:19). Не должно ли такое представление сокрушать нас даже и тогда, когда бы люди действительно были добры к нам? Но кто поручится и за это? Может быть, они только ласковы; может быть, только вежливы; может быть, только расчетливы? Может быть, добры на время, до случая, добры поневоле? Добры не к нам, а к тому, что около нас?.. Неутешительно, а надобно сознаться, что истинная любовь есть достояние неба, а не земли. Как же не сокрушаться теперь, когда в душе всегда будет оставаться подозрение к добродушию других?

Мир Божий прекрасен. Конечно, это величайшее и последнее утешение для грешника, желающего избыть суету и зло. Но и мир перестанет быть прекрасным для того, кто в своей душе носит греховное безобразие. И мало ли мы слышим жалоб на невинную природу? Холод, жар, сырость, ветер, дождь, огонь, земля, воздух — всё как бы нарочно, по чьему-то повелению вооружается против нас. Таков для падшего человека прекрасный мир Божий! И красота его не освобождает грешника от сокрушения.

Что же? Неужели для нас в этом мире нет ничего радостного?

Действительно, нет — из всего, что дает мир собственного. Но в мире есть нечто чуждое ему (Ин.18:36), чего он не мог ни произвести, ни дать человеку. Это чуждое миру — Святая Церковь. Только она может радовать душу. Но и Церковь не избавит грешника от сокрушения; напротив, она более всех заставит его сокрушаться. Итак, куда бы ни обратился падший человек, везде его ожидает сокрушение.

Векую совета горького слушала еси и Божественного повеления была еси преслушна — увы мне! — смиренная душе, Бога оскорбившая? Сладок вкус плод разума во Эдеме яви ми ся насыщенному снеди, в желчь же бысть конец его! Гряди, душе моя страстная, плачи твоя деяния днесь, поминающе первое обнажение в Эдеме, им же изгнана еси от сладости и непрестанные радости… Луже блаженный! Садове богосаждения! Рая красото! Ныне о мне слезы проливаете от листов, якоже от очию, обнажением и страннем славы Божия (канон Сырной Недели). Милостиве, Щедрый! Вопию ти: помилуй мя падшаго!.

2. Другой урок, преподаваемый падшим праотцем нашим, есть постоянное мысленное обращение наше к Раю — новому, небесному, вечному, который приобретен для нас Иисусом Христом (Лк.23:44. Откр.11:7). Нужен ли нам этот урок? И без него не всякий ли о том только и думает, и молится, как бы получить Царство Небесное, быть в Раю? Но, братья!… Если бы мы могли недоумевать, о чем нам сокрушаться, то явно, что в нас нет живого и пламенного желания будущего блаженства. Отчего это странное и непостижимое несогласие наше с самими собой? От простой причины. Мы живем настоящим, рай еще впереди — в будущем, — представляется как-то неясно, неопределенно, слабо действует на нас, а потому и мало занимает нас. В этом случае мы гораздо далее уходим от него, чем ушел наш праотец. Он поселился и жил прямо рая сладости (Быт.3:24); и, без сомнения, сколько жил, столько плакал о нем. Мы, уже не умея составить живого о нем понятия, склонны бываем более ревновать о изобретательности потомков Каина; чувствуя потребность заглушить вопиющую жажду духа, оставляем источник воды, текущей в жизнь вечную (Ин.4:14), и обращаемся к студенцам истления, в которых вода и мутная, и гнилая, и горькая, но всё же вода… Что же, если эта вода — яд? А она действительно яд с тех пор, как стал человек повинен греху и смерти, как все земные источники блаженства отравились смертным ядом. Заметнее или скрытнее действует он, скорее или медленнее, — всё это уже мало значит; главное дело, что он яд и что, упившись им, мы уже не будем пить воды живой. Одно такое представление должно уже ослаблять в нас жажду земного наслаждения и возбуждать желание блаженства вечного. Но не обленимся повнимательнее и побеспристрастнее вглядеться в нетленные студенцы земного наслаждения, чтобы уже никогда не верить их преувеличенной чистоте и глубине, сладости и питательности! Две стороны нашего существа трудятся над их ископанием — телесная и духовная природы. У той и другой есть свои источники наслаждения, стяжанные часто неимоверным усилием и пожертвованием, — свои мнимые рай наслаждения, которые заставляют человека забывать о благах истинного Рая небесного.

У тела нашего есть следующие студенцы мимолетного счастья: здоровье, насыщение, успокоение, услаждение чувств.

Здоровье есть необходимое условие всех земных наслаждений, и, конечно, само потому есть благо великое; можно бы при этом указать на людей, которые считают его целью всего, что они ни делают. Но скажете: что за благо то, которого нельзя ни сознать, ни ощутить и которое более всего занимает нас тогда, когда его у нас нет? А таково именно здоровье. Притом же, не соедините с ним никаких других удовольствий, — оно вам наскучит. Итак, это не Рай.

Насыщение тогда только благо, когда предваряется голодом, и до тех пор продолжается, пока человек не насытится; это более дело необходимости, рай самый жалкий! Покой, подобный насыщению, приятен особенно только после усталости и продолженный более, нежели сколько нужно для отдыха, производит тяжесть и неприятность, рай мгновенный и очень опасный! Но если здоровье, насыщение и покой не доставляют полного наслаждения, то всё же (особенно в совокупности) несомненно суть великое благо; и есть много людей, которые ничего более не желают, как только одного: быть здоровыми, сытыми и покойными. Между тем, стоит только услышать хоть раз неизреченно-радостный голос Духа сыноположения, даже гораздо менее — стоит только прислушаться к поведанию небес о Славе Божией, и еще менее — к одному богохвалебному пению бессловесной жизни, чтобы забыть и пищу, и сон и идти вслед влекущего неба!

Сами те люди, которые по-видимому блаженствуют у своих студенцов, не чувствуют ли иногда недостаточности своего постоянного довольства? Сегодня здоров, сыт и покоен, завтра — еще здоровее, сытее, покойнее, послезавтра — то же самое… Наконец, это становится тяжелым, а может стать и совсем несносным. Сердце выражает внутреннее недовольство духа скукой, от которой не свободны самые грубые люди. Что же это за наслаждение, в котором скрывается тайное терзание? Не таков Рай. Там несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание; там сладость бесконечная и веселие вечное! Не находя наслаждения полного ни в сытости, ни в спокойствии, человек роется в своей чувственной природе и отыскивает новый источник наслаждения, новый копает студенец нетления; он занимается наслаждением чувств и в этом заманчивом занятии на время как будто забывает требования блаженства вечного — время малое, и то искупаемое большей частью лишениями и страданиями!

Не нужно говорить о том, как грубо и недостойно человека богоподобного и как бедственно услаждение низших чувств его: телесного ощущения, обоняния и вкуса. Услаждение зрения и слуха гораздо выше и досточтимее — это лучшие блага природы телесной. Но и в нем нет для человека полного довольства; напротив, оно еще более и явственнее всех других чувств и наслаждений сопряжено со скорбью. Мы смотрим на небо, на море, на прекрасный луг, на шумный лес и ощущаем в себе не столько радость, сколько томление. Душа чего-то ищет, куда-то стремится, облекается в думы и воспоминания, скорбит и изнемогает, Мы слушаем вой ветра, гром тучи, звон колокола, пение, музыку и испытываем то же самое — и радость, и печаль. Мало ли примеров, что люди плачут от самого прекрасного, усладительного пения?.. Что же всё это значит? Это значит, братия, что бессмертный дух наш прикован к страстной плоти и тленному миру; заключенный в грех и суету, беспорядок и безобразие, он слышит тогда стройный голос своей горней отчизны, видит, хотя неясно и неполно, ее неописанную красоту, вспоминает свой мимолетно прошедший и вечно будущий Рай, а потому и наслаждается, и скорбит одновременно.

Итак, самые лучшие и высшие наслаждения наших чувств суть явное указание на небесное наслаждение, чьим бедным подобием они являются. Так должно смотреть и на все прочие чувственные наслаждения — это подобия блаженства вечного, прямые или косвенные напоминания о нем и призывания нас к нашему вожделенному отечеству. А потому да будет оно этим и для всех нас! Пусть каждый поставит за необходимость при всяком земном наслаждении припоминать наслаждения неба, уготованные для него; пусть при самом высшем удовольствии всегда имеет в мыслях свое падение, свое изгнание из Рая сладости и вместе с праотцем взывает к Подателю благ небесных: помилуй мя падшаго!

У духа нашего есть также свои особенные, высшие духовные наслаждения, но и они обличают в себе такую же суету и недостаточность, как и наслаждения чувственные. Дух человека, не находя желанного удовлетворения в удовольствиях плоти и даже тяготясь ими, ищет студенцов наслаждения глубочайших, совершенных. В нем есть неискоренимая потребность привязанности к чему-нибудь, в которой он и думает находить родное себе благо и счастье. Отсюда-то являются в нем все те бесчисленные страсти, в которых разлито по малой капле мнимое блаженство наше. Первый предмет привязанности человека здесь, без сомнения, сам человек; и первая страсть его есть потому самолюбие, из которого рождаются наслаждения гордости, тщеславия, праздности, скупости, учености…

Студенцы истления! Им ли утолить жажду бессмертного духа? Самое лучшее из них — наслаждения знания — скоро, очень скоро делается скучным и неудовлетворительным; ум и все изобретения его вскоре кажутся слишком обыкновенными и перестают занимать нас; душа стремится далее — к таинственному созерцанию… И здесь-то, по-видимому, настает для нее полное блаженство, но… Порыв проходит, и мы по-прежнему бедные искатели блаженства! Человек сам сознаёт скудость наслаждений самолюбия и потому обыкновенно ищет привязанности других — любви, столь известной всем и каждому! Это последний источник земного счастья. В нем преимущественно мечтается человеку и рай, и ангелы… Увы! Какой это рай? Нет, это скрытый ад — место бесконечного мучения и беспокойства! В нем есть и свой огонь палящий и иссушающий, и свой червь, неумолимо грызущий, и своя тьма кромешная, в которой блаженствующий часто не видит ни себя, ни Бога! Какие это ангелы? Нет, это те же грешные люди, такие же бедные, такие же страстные! Не таков Рай небесный! Не таковы небожители! Но утешительно, по крайней мере, что и здесь — в высшем наслаждении духовной природы нашей — опять есть явный намек на блаженство небесное. А это снова говорит о той непреложной истине, что все земные наслаждения суть только грустные напоминания о вечных наслаждениях райских, которых мы должны желать всем сердцем и которых не можем заменить никакими наслаждениями суеты. Да будет же, братья, этот взгляд на мирские наслаждения нашим постоянным и неизменным убеждением! Он учит нас наслаждению чистому и святому, делает нас способными и понять, и принять высокое и блаженное радование о Христе; всегда нас утешит и успокоит, весело проведет нас посреде сени смертные и вожделенное отечество подаст нам, Рая паки жителей нас сотворяя.

Таковы два урока падшего прародителя нашего. В день прощания нашего с грехом и суетой, в день, когда нередко суетное веселие людей напрягается до последней возможности, является перед нами он, первенец земнородных, за минутное веселие плоти и невоздержанное услаждение чувства, за горестное увлечение красотой и самомечтательностью (словом, за преступное покушение создать самому себе свой рай в Раю Божием) изгнанный из него и заплативший слезами целой (почти тысячелетней) жизни! Живой урок для всего, рожденного им по подобию своему и по образу своему (Быт.5:3) человечества, первый грешник и первый кающийся, грехом призвавший кару, покаянием — милость Божию на весь род наш, он стал у самого входа нашего в храм со своими незабвенными уроками… Заплатим за любовь признательностью.

Братья! Не будем учениками рассеянными и ленивыми! Урок задан… Будем же учить. Аминь.