Проповедь в Неделю шестую по Пасхе

Бывает время, когда спрашиваешь себя, как могло статься, что иудеи не уверовали в Иисуса Христа после всех несчетных и безмерных чудес, совершенных посреди них и над ними, и допустили распять на Кресте с разбойниками своего необычайного Учителя и величайшего Благодетеля. Не надивишься также и тому, каким образом мучители христиан первых веков могли оставаться холодными и бесчувственными ко всем непререкаемым и вопиющим свидетельствам Божественности веры Христовой в каждом новом мученичестве каждого нового исповедника Христова. Не менее странным находишь и то, отчего в наше время при первой вести о каком-нибудь необыкновенном событии все наперерыв один перед другим спешат изъяснить его просто или прямо отвергнуть. Ответ на всё это тот же у человечества, как и у одного человека: по временам бывают страсти, порабощающие его, влекущие ум к нелепостям, волю к упорству, совесть к бесстыдству. Краткий, но разительный, пример того, как ослепление и ожесточение могут коснеть в одном и том же, несмотря ни на какие свидетельства истины, представляет слышанное нами ныне повествование евангельское о слепорожденном, которому Господь отверз очи.

Что редко бывает в другое время и в другом месте, во время Господа нашего Иисуса Христа в Иудее было общим и обыкновенным: все люди заняты были тем, чтобы учиться всем без различия — и старым и малым, и простым и знатным, и мужчинам и женщинам. Поэтому они охотно делили себя на два разряда: учителей и учеников, проповедников и слушателей Божественной истины. Чем сильнее было стремление к истине, тем осторожнее, конечно, требовалось сообщение ее, чтобы не выдать каким-нибудь образом за Божеское человеческого и двум слепцам не упасть в одну яму (Мф.15:14)…

Учителя, известные тогда под именем фарисеев, вместо того, чтобы смотреть за собой, за своим сердцем и языком, смотрели (как большей частью бывает между людьми) только друг за другом, подозревая каждый в другом то, чего не думал видеть в себе, то есть ложь, — и по мере того, как другой отражал и обличал в свою очередь первого, тот платил ему раздражением, враждой и т. д. Составились, таким образом, в народе стороны, неприязненные одна другой, и дело большей частью оканчивалось тем, что вместо истины учителя ратовали каждый за свою ложь. Среди таких страстных учителей явился и единый истинный Учитель человеков — Христос. Никто столько не обличал лжеучение, как этот Учитель, и никто с такой непреодолимой силой и властью не преподавал Своего учения, как Он. Всё множество этих учителей восстало поэтому на сего Единого и, несмотря на свою разрозненность, сумело согласиться на одном и том же заключении, что Он обольщает народ (Ин.7:12), богохульствует (Лк.5:21), развращает народ (Лк.23:2) и — конец всего — за Свое учение повинен смерти (Мф.26:66)!

Но нелегко было одним голословным утверждением уничтожить всё дело возненавиденного ими Учителя, в Котором народ видел великого пророка (Лк.7:16). Сверх учительства, Он был еще и Чудотворец. Что оставалось сказать и сделать против этого Его поносителям? Для примера посмотрим, как они вели себя в том обстоятельстве, о котором мы слышали сегодня евангельскую повесть. Будем внимательны. Слышанное нами может повториться и в наши дни.

Господь Иисус Христос отверз очи человеку, слепому от рождения, и сделал это в день субботний. Вот сущность всего события. Когда весть об этом дошла до слуха фарисеев, их злое сердце, вопреки всякому ожиданию, изрекло следующий приговор Чудотворцу: не от Бога Этот Человек (Ин.9:16). Ачудо? Этот вопрос былу всякого на языке и на устах. Как же чудо согласить с подобным приговором? Возможно ли, чтобы Чудотворец не был от Бога? По-видимому, возможно. Потому что не хранит субботы, — говорят учителя. Одним из предметов нового, пререкаемого учения было то, что заповедь Божия о субботе должна быть понимаема по духу, а не по букве. Учителя утверждали противное. Следовательно, прежде чем произнести приговор над делом Христовым, им надлежало еще решить, чье же утверждение истинно. Между тем, они спешат вывести заключение, что не от Бога Этот Человек. Почему же? Потому что не хранит субботы. Следовательно, единственно потому, что они не допускают возможности другой мысли, кроме той, в которую вверились. Так ли следует поступать учителям?

Прискорбно видеть вообще в учителе исключительность и нетерпимость ученого взгляда. Но не менее прискорбным представляется и разногласие учителей, призванных учить одному и тому же. В евангельском событии мы имеем случай встретиться с тем и другим вместе. Если бы, однако же, тут дело шло об истинном учении, то подобное разногласие действительно мог бы оплакивать ревнитель истины. Но где ложь обличается ложью хотя бы и во имя правды, там он с утешением может видеть грядущее начало истины. Малое это утешение доставляет нам последовательность рассматриваемого события. Вопиющая очевидность заставляет учителей спросить друг друга: Как может человек грешный творить такие чудеса? Неизбежный вопрос ведет к необходимому исследованию, а исследование — при упорстве и страсти — также необходимо привело к спору. И была между ними распря. Если бы это были добросовестные исследователи и беспристрастные состязатели, то они не оставили бы распри неоконченной и так или иначе дошли бы до истины, но истины-то им и не хотелось! Что же делают лживые?

Опять говорят слепому: Ты что скажешь о Нем, потому что Он отверз тебе очи? (Ин.9:17.) Что им внушило этот вопрос, не знаем; вернее всего, что не знали и они сами. Хотели положиться на отзыв слепорожденного, чтобы им окончить свою распрю? Увидим, что не положились. Надеялись ли, что допрашиваемый скажет в ответ то самое, что они думали? Но для чего им его подтвердительное слово? Им — учителям, его — менее чем ученика! Нет, неправда видимо не знала, что делать, куда укрыться от нежелаемой истины. И вдруг встретилась с ней лицом к лицу.

Он сказал: Это пророк. Просто и ясно, прямо и верно слово беспристрастное! Кто имел силу отверзть очи слепорожденному, Тот, по крайней мере, — Пророк. Ответить иначе было невозможно. С какой бы целью ни спрашивали бывшего слепца лукавые истязатели, их должен был поразить его ответ. Самое глубокое, затаенное внушение своей совести, так усиленно подавляемое ими, неприятным образом вдруг слышат они открыто и решительно высказанным, и что всего неприятнее — на их собственный вызов, так что после этого исповедания им, по-видимому, не оставалось уже ничего более делать. Нашлись, однако же, что сделать.

Тогда иудеи не поверили, что он был слеп и прозрел (Ин.9:18)… Куда нашел нужным устремиться поток лжи! А пока надеялись, что вопрошаемый ответит согласно их желанию, дотоле не сомневались, что он точно был слеп и прозрел! Что подвигло учителей к такой жалкой и постыдной увертке? Опять не знаем. А что, если слепорожденный точно докажет, что это именно он сам был слеп и прозрел. Тогда останется исповедать и им то же, что исповедал он? Ложь или не думала о последствиях, или — что вернее — надеялась, затянув дело, выдумать какой-нибудь благовидный предлог уклониться в сторону и избежать неизбежного вывода из допросов. И точно, таких предлогов могло открыться много, судя по ходу, какой дан был делу.

Призвали родителей сего прозревшего. Если бы мы не знали дальнейших обстоятельств дела, можно бы было похвалить исследователей за то, что они вступают на законный путь исследования, вызывая и выслушивая свидетелей. Конечно, было бы прямее им позвать свидетелей самого события. Но так как чудо прозрения распадается на два отдельных действия — помазание очей брением и умовение в Силоаме, — свидетелями которых могли не быть одни и те же лица, то проще и надежнее представлялось спросить о слепорожденном у того, кто знал его издетства и кому он, если точно был слеп и прозрел, конечно, передал о совершившемся чуде во всех подробностях, то есть у его родителей, показанием которых можно было проверить слова его и дойти наконец до истины. Ах, если бы было так! Но из самого евангельского повествования видно, что учителя действовали на народ страхом власти, и весьма легко предположить при этом, что, вызывая на свидетельство родителей прозревшего, они надеялись, что те по страху заговорят одно с ними и солгут на сына или даже отрекутся от него. Но как бы то ни было, только приглашенные свидетели, не обинуясь, сказали, что прозревший — их сын и что он слепым родился, а как теперь он видит, они того не знают. Для цели допрашивавших довольно было и этого, пусть сдержанного, но вполне ясного и определенного показания. Но лукавство стоило того, чтобы получить не только ответ, но и урок.

Мы не знаем, - говорили родители. — Сам в совершенных летах; самого спросите; пусть сам о себе скажет (Ин.9:21)… Явление нередкое, что от страха человек иногда становится дерзновенным. Настаивая так сильно на слове сам, родители, видимо, старались только отклонить от себя расспросы, но вместе с тем, сами того не замечая, укорили следователей. Разве вам неизвестен закон, по которому взрослый человек сам за себя отвечает? — как бы так говорили они законникам. Конечно, в словах их была неискренность, на что прямо указывает и святой евангелист, но она была весьма к месту перед лицом лжеучителей, уча их самой простой вещи, что ложь поражает ложь и что, заставляя  другого лгать, научишь его обманывать тебя самого. Следователи, конечно, поняли изворот свидетелей и увидели, что им остается иметь дело с одним прозревшим. Итак, на малое время отсроченное признание неприятной для них истины стояло у них перед глазами — неотразимое и неумолимое! Согласится ли неправда высказать его? Едва ли. Всего вероятнее, что она постарается всячески его избыть. Посмотрите, что делают непоследовательные следователи.

Итак, вторично призвали человека, который был слеп, и сказали ему: Воздай славу Богу (Ин.9:24). Не вдруг можно догадаться, отчего и для чего так неожиданно изменяется тон совопрошения из обследовательного в проповеднический; и без этого призыва прозревший мог прославлять и, без сомнения, прославлял Бога за неслыханное, и притом над ним самим явленное, чудо. И кто же возбуждает его к богохвалению? Люди, которые беспримерное действие всемогущества Божия измеряют и оценивают только по отношению его к дню субботнему! Но не слава Божия имелась в виду у тех, о ком Господь прямо сказал, что они возлюбили больше славу человеческую, нежели славу Божию (Ин.12:43); им нужно было только унизить Совершившего чудо. Для этого они прибегают к обыкновенному своему средству — клевете — и, чтобы сильнее было действие ее на исцелевшего, присоединяют к ней бесстыдство. Благоговению, невольно внушаемому делами Чудотворца, они противопоставляют как достоверно известную им истину, что Он — грешник, то есть человек порочной жизни, хотя на вопрос Спасителя: Кто из вас обличит Меня в неправде? (Ин.8:46) ничего не отвечают. Между тем, дав понять исцелевшему, что приписывать совершение чуда человеку порочному значит прямо бесславить Бога, представляют ему ложь (то есть отрицание совершенного над ним чуда) не только делом добрым, но и долгом и обязанностью для чести и славы Божества. В то же время своей речью они думают расположить к себе и посторонних слушателей, являясь перед ними ревнителями славы Божией. Но ни клевета, ни лицемерие их не имели успеха; исцелевший ответствовал: Грешник ли Он, не знаю; одно знаю, что я был слеп, а теперь вижу (Ин.9:25). Говоря таким образом, он видимо избегал случая в чем бы то ни было согласиться с наветниками своего Благодетеля и даже подать им повод к каким-либо новым расспросам. Ложь, таким образом, не достигла своего желаемого и наглостью. Слова я был слеп, а теперь вожу по-прежнему оставались перед допрашивающими несокрушимым свидетельством истины и нудили их или признать ее, или найти против нее другие, более сильные возражения, чем одно нехранение субботы. Но таких возражений не было. Что же оставалось делать? Во что бы то ни стало затянуть допросы и показания, хотя бы для этого нужно было прибегнуть к последней уловке слабости — тождесловно.

Снова спросили его: Что сделал Он с тобою? Как отверз твои очи? (Ин.9:26.) Такая неблаговидная до смешного придирчивость вывела из терпения бывшего слепца. Я уже сказал вам, - начал уже он говорить им с увлечением и приметным негодованием, — и вы не слушали; что еще хотите слышать? Или и вы хотите сделаться Его учениками? (Ин.9:27.) Неправда неожиданно попала в собственные сети. Может быть, вызывая прозревшего на новые показания, фарисеи надеялись найти разноречие между ними и прежними и тем запутать допрашиваемого. Однако вышло совсем иное. Показаний они не получили, а между тем, всенародно своим неотступным и нескончаемым разведыванием о случившемся вызвали его на вопрос, уязвивший их гордость. Увидев этот неожиданный исход допроса, лжеучители совершенно растерялись и не знали, что противопоставить высказанному замечанию, в котором так и слышалось их торжествующее посмевание. У безумия в таком случае остается еще одно средство: брань, которым они и воспользовались.

Они же укорили его и сказали: Ты ученик Его, а мы Моисеевы ученики (Ин.9:28). Бывший слепец хотя и назвал Человека, глаголемого Иисуса, Пророком, но ни одним словом не обнаружил того, что он принимает или хотя бы даже знает Его учение. Следовательно, назвать его учеником Иисусовым собеседники могли, только понося его или, как сказано в Евангелии, укоряя. Но они поспешили дополнить хуление ближнего своего похвалой самим себе, как Моисеевым ученикам. Видимо, всё слабее делается притязание гордых учителей на свое учительство. Уже они не стыдятся ставить себя в один ряд с тем, кому только что сочли нужным преподать урок богопочитания, и назвать себя тоже учениками, хотя и другого учителя. Но они сойдут и еще ниже — до защиты себя перед мнимым учеником Иисуса.

Мы знаем, что с Моисеем говорил Бог; Сего же не знаем, откуда Он (Ин.9:29). Они усомнились, точно ли сказанное ими прежде так сильно, как им представлялось, и поспешили на всякий случай досказать, что между Моисеем и Иисусом есть разница, ибо с тем говорил Бог, а Сего же не знаем, откуда Он. Услышав признание в неведении, слепорожденный не мог скрыть своего удивления. Ведомое так ясно и полно ему, не учившему и даже едва ли чему-нибудь учившемуся по несчастным обстоятельствам своей от рождения слепоты, он вдруг находит неведомым… И кому же — учителям по званию, по образованию и по ежедневному занятию!

Это и удивительно, - отвечал он, — что вы не знаете, откуда Он, а Он отверз мне очи (Ин.9:30). Преисполненные силы и правды слова! Можно бы подумать, что их произнес человек, долговременно упражнявшийся в богомыслии. Видно, во тьме иногда лучше можно уразуметь свет, чем при самом свете, и, не учившись, иногда лучше можно понять истину, чем научившись ей в училище. Утаиваемое от премудрых и разумных открывается младенцам, по слову Господнему (Мф.11:25). Слепыми однажды назвал (Мф.23:26) фарисеев Иисус Христос, и ясно, почему так Укоризненно говорил. Фарисейство смежало очи свои, да не видит дел Божиих, совершавшихся во очию его, и не только само слепотствовало, но и других держало в слепоте. Так, оно хотело и прозревшего телесно ослепить душевно, но не только не преуспело в этом, но еще и получило от него наставление, как должно смотреть, чтобы видеть.

Но мы знаем, — говорил новый наставник, — что грешников Бог не слушает; но кто чтит Бога и творит волю Его, того слушает (Ин.9:31). Неожиданное это богословствование должно было открыть глаза учителям не на сами истины, провозглашаемые им, а на их отселе изменяющееся положение в свете, отрицающем их исключительное право на учительство. Истины те они ведали, конечно, не менее, чем новый их провозвестник, но ведения-то этого им и хотелось избежать или, по крайней мере, не приложить к делу; ибо с ним вместе надобно было и преславного Чудотворца признать Пророком, и не только Пророком, но и Христом, как Он Сам признавал Себя. Но что боялись уяснить себе до совершенной очевидности учителя, то делал за них ученик Божий.

От века не слыхано, чтобы кто отверз очи слепорожденному (Ин.9:32), — с возрастающей силой продолжал поражать противников истины ее победоносный защитник. И это они знали очень хорошо, но также не могли взять за основание к дальнейшим заключениям, ибо страх, приняв одно, вместе с тем согласиться на весьма многое постоянно связывал их. Прежде всего и тверже всего решено было, что Человек Этот грешник и, таким образом, всё, что не подходит к этому решению, заранее должно быть отвергнуто. Само нарушение субботы надо считать только предлогом к обвинению. Дело в том, что Пророк Галилейский был противен и невыносим фарисейскому духу, а так как для фарисеев дело Божие и их собственное было одно и то же, то и выходило, что хотя Он сотворил от века неслыханное чудо, но — не от Бога.

Если бы Он не был от Бога, не мог бы творить ничего (Ин.9:33), — продолжает неумолимый обличитель, мало заботясь о том, нравится или нет его слово убежденным учителям. На их взгляд, однако же, это было уже чересчур. Нетерпение их возросло до такой степени, что они увидели необходимость каким-нибудь решительным ответом покончить эту раздраженную беседу. Иначе, еще несколько слов слепорожденного, и собеседники могли — по обычаю — взять камни в руки. И точно, они бросили в него камень, только не тот, которым убивается тело.

Сказали ему в ответ: Во грехах ты весь родился, и ты ли нас учишь? (Ин.9:34.) Как ни неприятно слышать такой постыдный способ состязания, однако же удержимся от негодования и отдадим должную справедливость тому, что в устах лжеучителей было истинно.

Грешнику не следует учить. Злой человек из злого сокровища выноситезлое (Мф.12:35). Но зло, выдаваемое как учение, есть вдвойне зло. Справедливо поэтому учителя Израилевы не хотели, чтобы учил тот, кто и родился весь во грехах. Но почему же они думали, что говоривший с ними был действительно таков, во грехах родился весь? Конечно, оправдать их в этом нельзя. Но в то время пытливого и заносчивого истолкования путей Божиих многие могли впасть в подобную несправедливость. Достаточно нам вспомнить, что и ученики Господа, встретив слепорожденного, спрашивали Учителя: Кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? (Ин.9:2.)

Другая особенность примечается в ответе лжеучителей. И ты ли нас учишь? - говорят они. Но откуда видно, что слепорожденный думал учить их? Он в другом только виде повторил их же собственное суждение: Как может человек грешный творить такие чудеса? Нет, слова их были свидетельством бессильной злобы найти какой-нибудь предлог к уничижению и обвинению противника. Тот, кто Дерзнул учить, не будучи учителем, естественно подвергался порицанию и одной незаконностью своего поступка ронял достоинство всего, что бы он ни говорил и ни делал. Так это должно было казаться особенно в глазах народа, строго различавшего права учительства от долга ученичества. Лживые учителя знали это, но не постыдились воспользоваться им для спасения себя от позора. Но они сделали при этом нечто, поистине превосходящее и сам позор.

Если паче чаяния, — думали недобросовестные состязатели, следователи и другие, — слепорожденный станет уверять, что он вовсе и не думал посягать на их учительские права, то дело снова затянется (и уже не в их пользу) и кончится неминуемым посрамлением их, и только ли посрамлением? Народ приучен поднимать камни на всякого, павшего в богословском состязании, как на богохульника; между тем, есть еще время предотвратить беду. Благовидный предлог оскорбления учительского достоинства подоспел совершенно кстати. Свои не выдадут. Народ не угадает тайны. Слепорожденный… но мало ли их на свете? Притом же мы ему не делаем никакого зла. Так могли они рассуждать. И выгнали его вон.

Окончилось достопамятное исследование. Исследователи открыли истину. Оказалось, что Сотворивший чудо над слепорожденным есть человек грешный. Повторим, как составилось это необыкновенное заключение. Человек, нари-цаемый Иисус, дал прозрение слепорожденному, чего от века не было: следовало заключить, что Человек этот послан от Бога. «Неправда, — говорят следователи, — человек этот не от Бога, ибо Он не хранит субботы». Но Он сделал чудо? «Неправда. Он не мог сделать чуда, ибо Он грешник». Но грешника Бог не послушает, а Его послушал? «Неправда. Наше дело знать, кого слушает и кого не слушает Бог; ваше — идти вон».

Люди более или менее похожи одни на других, где бы и когда бы они ни жили. Слушая евангельское повествование, предложенное нам ныне Святой Церковью, может быть, каждый из нас невольно припоминал себе какое-нибудь подобное обстоятельство, виденное, слышанное или на себе испытанное им. Странно, но совершенно справедливо, что когда не хочется видеть истины, не увидишь ее, несмотря ни на что. По крайней мере, есть возможность довести себя до этого.

1. Всего чаще и теперь эту достоплачевную возможность приходится испытывать тем, кто берет на себя дело учительства. Не Напрасно говорит Писание: не многие делайтесь учителями (Иак.3:1). Учителя, а тем более самонадеянного, подобного тем, о которых ныне говорит Евангелие, всегда ждет опасность тяжко погрешить, приняв опрометчиво одно что-нибудь за истинное или отвергнув другое как ложное и держась уже потом, несмотря ни на что, однажды избранного и решенного. Отсюда-то и выходят всем известные ученые распри, ссоры, взаимные обвинения, жалобы, нападки, гонения, от учителей переходящие на учеников и через них распространяющиеся по дальнейшим кругам общества. Если истина по внешности представляется малозначительной и бесправной, то ее гонят вон. Но бывает и наоборот. Если упорствующая ложь ниоткуда не имеет себе поддержки, то печальный жребий бежать вон достается и ей. Но всякий учитель, если бежит вон, то бежит не один: за ним бегут его приверженцы. Достоплачевная история отпадения сперва нескольких учителей с учениками, потом значительных обществ, наконец целых народов — от Церкви, повторявшаяся уже неоднократно, показывает ясно, что если истина остается совместно с ложью, то самое малое и частное ученое упорство может разродиться величайшими и горестнейшими последствиями.
2. Но не в одной школе есть учение и не одни учителя те, которые там учат. За порогом малой школы есть великая школа — мир. Господь наш Иисус Христос смотрел на мир как на область, враждебную Царствию Божию, в которой есть свой князь, свои стихии, свой дух, своп любовь и ненависть, своя премудрость и невежество, свой образ. В мире Дух лживый, или обманчивый, каждому веку человечества сообщает свой особенный, хотя всегда равно лживый, но всегда несколько отличный образ понятий — так называемый дух века. Незримый и неощутимый, ласкательный и разрушительный, дух этот преимущественно веет на высотах человеческих обществ: по крайней мере, там сильнее, постояннее и продолжительнее действует. Стремительными порывами исторгается он иногда оттуда и в низшие слои, но если не выдает себя за веру Божию, редко успевает поколебать мирное, простосердечное, благодушное доверие к откровенной свыше истине Божией; когда же успеет, начинается всеобщее расстройство жизни, неверие, неуважение к порядку, самоуправство, обиды, зло за злом до последнего зла, истребление людей людьми. Благодарение Господу, братия, такое повсеместное разлитие духа лжи случается редко и, уповаем, не страшно нам, учителям и ревнителям святой православной, вселенской истины Христовой, доселе никого не учившей ни отстаивать ложь наперекор очевидности, ни скрывать истину ради сторонних внушений.

Так, верующие ученики Господа, утешительно думать, что мы лучше недобросовестных учителей, о которых довольно говорено сегодня. Но если дух лжи принимает вид и ангела света (2Кор.11:14), то легко предположить, что он не упускает случая действовать прямо в образе человека и тех или других его потребностей, и во всякое время где-нибудь кроется темный мироправитель тьмы нашего века (Еф.6:12), незримо и неведомо опутывая нас сетью своих козней. Спросите для примера у века, что он делает с той великой христианской истиной, что наше жительство — на небесах (Флп.3:20), то есть что христианин должен жить по преимуществу духом, презирать временное и готовиться к будущей жизни? Кто заговорит теперь в подобном роде, тот покажется достойным по меньшей мере снисхождения, если не прямо сожаления. Его слушают, думая о другом и в сомнении качая головой. Он станет доказывать, ему будут улыбаться. Он заговорит обличительно, его изгонят вон. Отчего это так? Оттого, что век наш есть век земных стремлений, пользы, удобства, спокойствия, наслаждения, и хотя не говорит прямо, но думает несомненно: Коротка и прискорбна наша жизнь… Будем. же наслаждаться настоящими благами (Прем. 2; 1,6).

Вера святая в нелестное самопознание также говорит человеку, что он пал духом, что он худ, зол, несмыслен, раб страстей и пороков. Век сторонится таких, по его мнению, запоздалых и отживших мнений. Он убежден, что человек совершен и потому имеет право на всякую честь, власть и свободу. Ему возражают очевидностью дел человеческих — беспорядочных, бесславных, безотрадных. Он говорит: «Неправда. Совершенный не делает несовершенного». Ему указывают на вопиющее несовершенство. «Неправда, — повторяет он. — Мне предоставьте знать, что совершенно и что нет». Ему хотят объяснить, что он не единственный из веков. Он гонит объяснителя вон. Подобного рода состязаний у лживого духа времени с вечной истиной может быть немало. Отчего и блаженных, изгнанных за Правду (Мф.5:10), также немало знает летопись человеческих дел, пишемая частью на земле, более того — на небе. Тот же приговор, который предшествовал изгнанию слепорожденного, преследует и теперь правдолюбцев, хотя и иначе несколько произносится. В предрассудках ты весь и родился, и воспитался, — говорится теперь свидетелю и провозвестнику истины, — и ты ли нас учишь?

О, век гордый и лживый! Почему ты не подумаешь, что и мнимым твоим предрассудком может иногда выражаться только один вечный и непреложный закон Того, Кто предрассудил бытность всех веков по Своему неподсудному человеческой мысли, всесвободному хотению?

3. Стоять за истину Божию перед веком как ни трудно, ни опасно, но небезотрадно и небезнадежно. Но что делать, когда сам не будешь иметь ни возможности, ни желания видеть истину, когда в душе составится свое особенное убеждение, перед которым сам век потеряет силу?

О, братия! Случается иногда слышать страшные признания, свидетельствующие, что в душе человеческой может быть чувствуем «целый ад». Конечно, отчаяние часто преувеличивает положение дела, но всё же надобно думать, что в душе, сознающей себя таким образом, верно, есть величайшее нестроение. И оно действительно бывает. Трудные обстоятельства жизни иногда так потрясают душу, что она становится в разлад и в противоречие со всем миром и приобретает убеждение, не сообразное ни с чем, но крепкое и неизменное. Всего чаще в таком случае является в душе недоверие к Божественному Промыслу, а затем и ко всему делу искупления. Если же Господу угодно будет оставить несчастного одного на неравную борьбу с его несчастьем и укрыть Себя от ума неверующего, в нем является ожесточение, и тогда свет истины вовсе делается недоступным тому, кому он всего более нужен. Сомнение во всем, недовольство всем, ненависть ко всему, восстание сперва на других, потом на самого себя — вот лествица, по которой нисходит в бездну человек, отвративший лицо свое от света Божия. Что ни говори, что ни делай перед ним свидетель истины, на всё у него один ответ — горькая улыбка презрения, говорящая: не трудись напрасно, оставь в покое, иди вон! Оставим Врачу душ и телес врачевать неизлечимого.. Редко не может — чаще не хочет — человек видеть истины. Истина святая, непорочная, строгая, неподкупная всегда верна себе самой; человек же, беспрерывно развлекаемый и увлекаемый миром, беспрерывно меняется в своих нуждах, чувствованиях, убеждениях и решениях, вследствие чего свидетельство истины часто бывает уже не по его желанию и он всячески старается избыть его, заменяя действительность любимыми мечтами воображения. Это великое зло постигает человека в страсти. Кто не повторял, хотя бы из одного подражания, всем известного выражения — «страсти ослепляют человека». Подлинно, они ослепляют и часто совершенно неизлечимо. При здравом рассудке делают человека умалишенным, в горе и муке заставляют видеть блаженство, тленное и бренное принимать за вечное, об аде ревновать, о небе не думать, духу тьмы поклоняться перед лицом Отца светов! Не только совопрошения и состязания о истине, малейшего намека на нее издалека бежит человек, плененный страстью, боится ее, получает зловещее предчувствие ее и решается на всякое пожертвование лишь бы только не допустить ее до себя. Следовательно, при первой встрече с таким человеком свидетель истины изгнан будет вон. Но это не всё.

Страсть решится совсем истребить его, ибо в увлечении и ослеплении легко вообразить, что свидетель истины и сама истина суть одно и то же. И что говорить? Самого Господа нашего Иисуса Христа — вечную, свыше свидетельствованную Истину — страстное ослепление до тех пор преследовало, пока не вознесло на Крест! Господь и говорил, как не говорил никто от века, и делал дела, которым не было другого имени, как дела Божий, но всё было напрасно! Голос страсти вопиял сильнее чудес и знамений. Но неужели христолюбец свободно решится когда-нибудь на то же, к чему безумно стремились враги Христа? Никогда. Однако же, братия, страсти не то же ли делают, что делали люди, в виду преславного чуда оглашавшие грешником Чудотворца?

На суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы, - сказал Господь после того, как дело о слепорожденном все считали уже конченным. Бывшие при этом фарисеи не опустили случая заметить ему последовательно: Неужели и мы слепы? Господь сказал им: Если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха; но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас (Ин.9:39–41). Братия, таких фарисеев — ни слепых, ни зрячих — много и теперь. Аминь.