Проповедь в четверток шестой седмицы по Пасхе

Что вы стоите и смотрите на небо? 
Деян.1:11
  
Знаменательные четыредесять дней, предшествовавшие вступлению Господа нашего Иисуса Христа в служение людям, предшествовали и Его исходу от людей. Великая тайна земной жизни Богочеловека скрывается и в той, и в другой Четыредесятнице. Но мы не смеем коснуться ее после того, как Слово Божие покрыло ее молчанием. Скажем о том, что не есть тайна.
В течение 40 дней внимая проповеди о Царстве Божием, ученики Господа имели довольно времени усвоить ее и зрением, и слухом. Один способ помогал другому. Небесно-земное, духовное Царство это начало делаться им понятным после того, как несколько раз их Учитель то вдруг являлся им, то делался невидим. Они должны были заранее приучить себя не видеть Господа и думать, что Он с ними; разлучиться с Ним и не скорбеть о разлуке. Мы видим, что они приучили себя довольно. В самые первые минуты своего лишения они уже радовались. Без сомнения, и благословение возносящегося Господа вносило в их сердца начатки того мира, который Он обещался оставить им (Ин.14:27). Без сомнения, и само обетование Утешителя уже служило им утешением. Но, как сейчас увидим, и того и другого было мало для их полного успокоения. Они нуждались в особенной, чрезвычайной помощи, которая могла бы в первые же минуты сиротства уверить их, что они продолжают оставаться под тем же особенным вниманием и попечением Божиим, каким они пользовались и при Учителе, Который видимо оставлял их навсегда.
С неизъяснимым чувством должны были они смотреть на последнее совершавшееся перед ними чудо Его — видеть, как всё далее и далее скрывался Он от них в высоте небесной, и, конечно, не могли отвести очей своих от сладчайшего зрелища. Может быть, Его уже и не было видно, но взор их еще стремился за Ним, еще искал Его. В этом общем напряженном внимании к совершавшемуся неизглаголанному и неизъяснимому последнему таинству Евангелия вдруг их поражает голос: Мужи Галилейские! Что вы стоите и смотрите на небо? Как? На небо? — могли бы возразить они, если бы способны были беседовать в то время. Никто из них и не думал видеть неба. Все смотрели на Господа, восходившего где был прежде (Ин.6:62). Однако ангельское слово не бывает напрасно, а голос тот был голос двух ангелов, неведомо как и когда очутившихся между апостолами. Видно, что Возносившийся не был один, когда благословлял учеников и отступал от них, и что неболествичная гора была наполнена множеством иных зрителей, приникавших в завершавшееся таинство Евангелия. Только после этого нежданного вопроса ученики, может быть, действительно заметили, что они смотрят на небо. После этого, если бы они и пожелали еще посмотреть на Господа, перед ними было бы уже одно небо.
Это самое небо с тех пор для всякого ученика Христова стало, с одной стороны, стеной между ним и Учителем, а с другой — дверью к нему и сделалось, таким образом, вдвойне достопримечательным для христианина-мыслителя.
Земля и небо в слове Божием и в обыкновенной речи человеческой очень часто принимаются как две составные и как бы равномерные части одного целого для показания всеобщности бытия и делят, таким образом, весь видимый Мир на две половины — верхнюю и нижнюю, земную и небесную. При таком взгляде на вселенную — чем кажется человеку небо? Отдаленным сводом, со всех сторон объемлющим землю; сводом, по эту сторону которого — наш мир, или «сей мир», с землей, воздухом, облаками; по ту сторону другой мир, или «тот свет», жилище Бога, ангелов и праведных душ. Сам свод небесный, таким образом, представляется уже не небом, а только границей неба, его началом, за которым предполагается несколько высших степеней — до самой высшей, где живет Бог. Этот простой взгляд на небо и землю, несмотря на то, что вводит их как смежные и совокупные части одного великого целого в общий союз, полагает между ними не переходимую черту. Как граница мира духовного, небо не может принимать в себя ничего телесного, а с другой стороны, как граница мира телесного, всё, идущее из того в этот мир, заставляет принимать чувственный образ.
Если бы, остановившись на одном этом понятии неба, мы, подобно апостолам, устремились взором вслед возносящегося в небесную высь Господа нашего Иисуса Христа и не имели их утешения, с каким нетерпеливым чувством смотрели бы мы на небо, ставшее стеной между нами и нашим Господом, закрывающее, от нас Бога и вообще не дающее нам составить никакого понятия о многотаинственном будущем Мире! Но зато как просто, ясно и отчетливо отвечало бы это распростертое над нами покровом небо на многие другие вопросы сердца! Недоступное телесному и умственному зрению, как близко и доступно оно было бы взору веры! Как бы всё живило и утверждало, сводило к порядку и единству! Седяй одесную Отца, Господь с небес призирал бы на сынов человеческих (Пс.13:2) милостью, и правдой, и всякой благодатной помощью. Человек восходил бы от земли к Богу любовью, размышлением, говением, молитвой, чистотой, святостью — в ожидании часа, когда наступит его полное вознесение на небо. Чем разделеннее, таким образом, представлялось бы небо от земли, тем ближе был бы к христолюбивой душе Христос. Вера святая была бы живее, любовь теплее, надежда вернее, чувство благоговейнее, мысль сосредоточеннее, характер крепче, настоящее спокойнее, будущее отраднее. Всё было бы хорошо, потому что всё было бы определенно и твердо в душе христианина. Но…
Точно ли земля и небо делят собой на две половины вселенную? Долговременное и тщательное изучение видимого мира показало, что земля не только половины, но и малейшей части его, сколько-нибудь заметной, не составляет в цепи всего творения Божия. Свидетельство нашего зрения получило другое изъяснение. Вместо «свода небесного» представилось одно беспредельное пространство, в котором совершают свое течение великие светила, гораздо большие нашей земли. Ни начала их сонму, ни конца нельзя ни видеть, ни знать, ни даже, может быть, предполагать. Земля наша в их ряду оказалась столь ничтожной, что если бы мы не были земнородными, могли бы вовсе не знать о ней. Вместо половины всего она стала почти ничем. Вместо середины мира ее место оказалось в стороне, и даже в своем, так сказать, углу ее место не представляется ни первым, ни последним, ни средним, наконец!
При таком понятии о мире, нами обитаемом, что должно сказать о небе? Может быть, покажется странным, но остается признать, что или неба нет, или и мы — со своей землей — на небе. Ибо если небо есть только пространство от поверхности земной всюду, вверх, в беспредельность, то и сама земля, конечно, должна быть представляема на небе. Нет никакой ни между чем границы. То вещество, которое мы видим на земле, могли бы увидеть и повсюду, сколько бы ни уносились в высоту и даль воображаемого неба. При таком всеобъединяющем понятии о Мире, по-видимому, должно бы исчезнуть всякое средостение между нами и Богом и мы ближе должны, так сказать, подойти ко Христу, — но выходит иначе. Заменившая свод небесный безграничная пустота влечет нас неизбежно к вопросу: где же то веруемое небо, жилище Божие, куда вознесся Господь наш Иисус Христос и где восседает Он одесную Бога? В той пустоте, которую простое зрение принимает за распростертый над землей покров, должна рассеяться всякая мысль о небе. С ней рассеивается более или менее и наша живая и оживляющая вера во всё небесное, на место которой также является в душе безграничная, безвидная, бескачественная, беспредметная пустота. В этом случае видимое нами небо становится действительным средостением между нами и Иисусом Христом. Не говорим более. Кто привык раздроблять небо частными наблюдениями и верит более в свой рассудок, нежели в Божию непостижимость, тот знает, какая бездна отделяет благую, светлую, теплую, утешительную веру в Богочеловечество Христово от страшного своей пустотой и темнотой, холодного, бесчувственного неба звездочетцев.
Братия! Что вы стоите и смотрите мысленно на небо? Небо так много говорит сердцу в то время, как мы его не знаем, и отказывается вовсе говорить, когда мы начинаем понимать его! Небо, взявшее от очей апостолов Господа Иисуса, ищет как бы взять Его и от нашего ума! Небо, предназначенное поведать славу Божию, вводится в необходимость утаить славнейшее для нас дело Божие — восстановление нашего богоподобия. Небо, к которому мы так часто возводим молитвенный взор и возносим молитвенный вздох, на теплейшее устремление души отзывается бездушной и бесчувственной пустотой! Чего нам ждать от него? Чего искать, в самом деле, от такого неба? Должно ли, несмотря на свидетельство науки, представлять его в соответствии с простым взглядом другим миром, Царством Небесным, чтобы не охладить веры, или, несмотря на чаяние сердца и на призыв веры, признавать его пустотой, чтобы не уничижить науку? Искать, братия, чтобы чем вернее мы будем узнавать его, тем ближе оно сходилось с верой, чтобы оно не было ни в каком случае ни мнимым, ни действительным средостением между нами и Христом, как оно не было таковым в преславную минуту вознесения Христова. Как же это сделать?
Во-первых, той границы миров видимого и невидимого, которой не напрасно так упорно ищет глаз и так томительно чает сердце человека, не отрицать, а искать всё далее и далее — далее всего, что доступно вооруженному всяческим искусством опытному познанию.
Во-вторых, не держаться рабски той мысли, что малое есть вместе и маловажное, не главное есть вместе и несущественное, ибо и то и другое суть равно дело Творческой воли, неизвестно где и в чем положившей свою окончательную цель.
В‑третьих, величия Божия не измерять по человеческим, и притом односторонним, понятиям; изумевая перед непостижимыми делами творения, не менее того благоговеть и перед неисследимыми путями Промышления Божия.
В‑четвертых, не гаданием и соображением поверять действительно бывшее, а на суд действительного призывать только достоверные и несомненные выводы здравого разума.
В‑пятых, наконец, иметь всегда некоторую степень недоверия и к выводам разума, как и вообще к тому, что человек думает и как бы неизбежно нудится думать о вселенной, зная только малую часть ее, и ту — внешним образом.
При таком смиренном и осмотрительном воззрении на небо оно не перестанет быть для нас всё тем же небом, и носящаяся в нем мысль наблюдателя не возвратится в ковчег свой, не найдя ничего. Господь Бог не только будет на небе, но всё небо явится в соответствии со словами Его одним Его престолом (Ис.66:1), и ограниченная мысль устыдится спрашивать; где же именно, в какой части неба пребывает Господь? Здесь задача науки — оправдать веру. Отнимая у зрения свод небесный, она в то же время открывает уму невозбранный доступ в неисходные области небесные и заставляет лучше и очевиднее понять безмерное величие Божества, всюду присущего в Своей твари и всюду имеющего при Себе небо. Таким образом, эта высокая пограничная черта, которая отдаляла бы Бога от земли настолько, насколько способно к тому воображение, при лучшем уразумении неба приближается к земле до того, что не кажется удивительным, как святые люди в восторге духа, не отрешаясь от тела, досягают до третьего неба (2Кор.12:2), как с земли видят Самого Господа Иисуса, стоящего одесную Бога (Деян.7:55), и почему всем христианам заповедано на всяком месте земли призывать в молитве Отца, сущего на небесах (Мф.9:6).
Сведение неба на землю воплощением Бога Слова и возведение земнородных на небо доступнее разумению человека, не признающего никакого средостения между всем, что он видит, и не принуждаемого думать, что вещество земное недостойно неба и противно ему. Самая томительная и невместимая для ума мысль о пребывании Бога в одно и то же время на земле в образе Человека и на небе в неописанности Божества делается для него более легкой и удобоприемлемой. Наконец, вознесение Иисуса Христа на небо и вечное пребывание Его с нами на земле до такой степени уясняется, что наполнявшая апостолов радость не кажется неестественной. И снова всё приходит в порядок и стройность, но уже с большей полнотой и отчетливостью. Земля и небо суть уже не только одна, но и одна и та же обитель Божества. Человек оказывается живущим с Богом и перед Богом, и само жительство его указывается на небесах (Флп.3:20). Евангелие после этого не отделяется от жизни, жизнь от науки, наука от богопочитания и т. д. Обыденный ход жизни делается важным, возвышенным и как бы торжественным. Последняя участь людей менее страшит боязливую и страстную плоть, а любознательному духу и прямо кажется вожделенной. Так, чем более созерцаешь небо, тем менее видится само небо, и чем далее отодвигается предел земного, тем ближе он становится к нам. Восшедый превыше всех небес, дабы наполнить все (Еф.4:10).
С тех пор, как ученики Иисуса Христа в первый раз искали Его взором в небе, для всех людей, для всех времен и мест еще более стало законным и без того всем общее убеждение, что Бог живет на небе, где и следует искать Его. Повсеместный опыт согласно свидетельствует, что человек, обращаясь сердцем к Богу, вместе с тем обыкновенно обращается взором к небу. Небо для нас есть первый и как бы необходимый представитель и глашатай Божества. И человек по непонятному некоему побуждению придает ему это самое значение, и само небо как бы также в свою очередь выдает себя с первого раза за то же самое. Между человеком и небом, кроме стихийной, есть еще другая, более глубокая связь; это связь молитвенного обращения, с одной, и благоволительного внимания, с другой стороны. По небу, как по лествице, восходит мысленно человек всякий раз, как пожелает быть услышанным от Бога.
Бога как Существо всевысочайшее естественно не искать нигде, как только наверху и, следовательно, не на земле. Земля, родившая, носящая, питающая нас, непреодолимо влекущая к себе, печатлеющая своим образом, опутывающая дух наш неразрешимыми сетями наших телесных потребностей, часто не производит в душе нашей ничего, кроме тяжести и томления; и сердце отдыхает только тогда, когда взираешь на небо, читаешь его древние письмена, слушаешь его чудное исповедание, исчезаешь в его необъятности и забываешь свою ограниченность, слабость и бренность. Всё, всё в нем восторгает нас и заставляет с сожалением думать: почему мы не там? Как должно быть хорошо там! Но где — там, об этом мы всего менее думаем, ибо совершенно уверены, что там значит на небе, а на небе значит у Бога. Но…
Здесь-то нас и останавливает холодный и не увлекающийся рассудок. Он находит, что если бы мы и получили возможность воспарить туда, куда с такой охотой стремится взор и вздох молитвенный, сомнительно, чтобы мы были там, то есть на небе, у Бога, ибо видимое нами там есть один только призрак. Столь великолепный вид неба есть не более как обман зрения, говорят нам от имени науки: на самом деле нет там ни свода, ни лазури, ни даже радующего дневного света, а только одна повсюдная, беспредельная, глубочайшая тьма, кое-где освещаемая неугасимыми искрами, то есть весьма отдаленными светилами, подобными солнцу. Но если и видимый круг, и цвет, и сам свет небесный есть обман, то не обман, по крайней мере, тьма. Довольно и этого. Значит, выше или, точнее, далее земли есть область бесконечно-великая, недоступная человеческому взору; назовем ли ее мраком или светом — всё равно. От имени истины мы утверждаем, что эта самая премирная область и есть небо. И чем оно повсеместнее, беспредельнее и безвиднее в наших представлениях, тем более подходит к христианскому понятию неба — жилища Бога неописанного, невместимого, никакому подобию не подобного (Ис.40:18). Что же такое эта глубокая лазурь дня, этот мрак ночи, эти изумляющие миллионы солнц, никакого отношения не имеющие ни к нашему дню, ни к нашей ночи? Слабые и неясные черты Божества, тусклый для взора, но светлый для ума облик Вседержителя, для нас начертанный, нас вразумляющий, нас зовущий, влекущий от тесноты в пространство, от частностей — к целому, от преходящего — к вечному бытию. Потому влечет к себе нас небо, что им свидетельствуется высочайший, чистейший, совершеннейший, нетленный и неизменный, единый преблаженный Бог, Которого присно чает и ищет наш дух, потому, что Ему приписывается, в Нем ищется и Им объясняется тайна жизни обитаемого нами мира и нас самих; потому, наконец, что Он есть видимый источник множества естественных явлений, в которых усматривается перст милующего или карающего Промысла Божия; одним словом, потому что в наших понятиях Бог наш есть Бог небесный.
На земле, слишком грубой, дробной, изменчивой, близкой и как бы уже до конца известной нам, труднее видеть совершенства Божий в богоприличных очертаниях; по крайней мере, нелегко видеть их тому, в чьих мыслях земное и смертное, земное и грешное, земное и человеческое привыкли сочетаться в одно представление. Теперь, чем далее мы идем от земли, тем ближе думаем приходить к Богу, потому что чем менее видим перед собой частное и многообразное, тем более способны созерцать Единое. Сущий повсюду, следовательно, и на земле Господь Бог пребывает, или живет, то есть в наибольшей полноте боголепия является действующим, не в пределах той или другой части земли, а во всеобщности Своего творения, которую по преимуществу выражает для нас небо. Когда благоугодно Ему бывало и у нас на земле явить Себя живущим, Он обыкновенно облекался в наш земной образ и из беспредельности небесной вступал к нам в виде, доступном земным существам. Совершив дело Своего благоволения, снова явился удаляющимся в небо и исчезающим в нем. Не одни апостолы стояли в изумлении или томлении, смотря на небо. Весь Ветхий Завет смотрел на небо, ища в нем живого Бога, потому что многократно видел Его приходящим с неба и восходящим на небо. И тогда оно как жилище Божие влекло к себе людей — еще закрытое, еще заключенное; с тех же пор, как стало отверсто над Сыном Человеческим (Ин.1:51) и приняло Его в себя, оно непрестанно и неумолкаемо всех нас зовет вслед Его, в себя, как в нашу область, нашу собственность — в наследие всех сынов человеческих. Куда в себя, оно опять не говорит прямо, но ясно дает разуметь, что «в себя» для нас значит от земли, от всего нашего, здешнего, теперешнего. И действительно, кто, живя телом на земле, духом постоянно стремится от земли, для того есть возможность быть увлеченным в небо. Свидетельством этому служат Энох, Илия, Павел и множество других тайновидцев, более или менее возносившихся от земли в безвестное нам небо.
Братия! Что стоите и смотрите очами мысли вместе с самовидцами вознесения Господня на небо, которого нельзя ни узнать, ни найти, ни достигнуть? Что это за небо, которое видится нам только под образом непроницаемой и нескончаемой тьмы? Что это за рай, в котором ничего не предполагается, кроме несчетного множества таких же миров, как обитаемый нами? И какая это лествица к Богу, которая поставлена только как бы для вида, для показа и действительным образом не возводит никого? Однако, христиане, не ложно слово Христово: где Я, там и слуга Мой будет (Ин.12:26). Христос вознесся на небо; следовательно, вознесемся и мы туда же. Если не бывает этого вознесения нашего при жизни, то, значит, оно будет после жизни. И точно, для него иного пути и иного способа не может и быть, как указанный в Самом Себе Господом нашим, глашающим вслед Себя Своих слуг, — Господом умершим, воскресшим и вознесшимся. Итак, со смертью должно открыться нам, что такое небо, что — земля и что — мы сами со своим таинственным телом и еще более таинственным духом. Только смерть в состоянии разрешить томящую загадку вечного бытия в бытии конечном и только ее поражающее явление может несколько сблизить нашу мысль с тем, на что никакого, по-видимому, примера не представляет свидетельство жизни, а именно, с представлением безграничности небесной, объединяемой, оживляемой, носимой и движимой Вечным Духом, немыслимым без ограниченных представлений ума, воли, силы. Ощупью ходящий рассудок готрв бывает иногда спросить, какое понятие выше: понятие ли о беспредельном мире (то есть небе) или о Боге, в определимости представляемом и действующем? Смерть научает, что вещество в некотором отношении более духа, как протяженное, но в то же время менее его настолько, что без него оно — ничто.
Но не смерть как прекращение бытия, а смерть как начало иного бытия собственно учит нас о небе. Ибо к чему мы готовимся, — ожидая разрешения телесного состава? Что разумеем под бессмертием и чем представляем себе вечную жизнь? Не бытием ли без границ пространства и времени? Не преобразованием ли существа своего в дух, не подходящий ни под один образ чувственного представления? Не совокупным ли блаженным созерцанием всего, что есть Божие? Припомним слова Господа, предварившие Его вознесение на небо: Дана Мне всякая власть на небе и на земле (Мф.28:18); восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, икБогу Моему и Богу вашему (Ин.20:17). Он говорил это как Человек, ибо как Бог всякую власть имел на небе от века или, лучше, прежде век, и Сам никогда не отлучался от неба. Припомним, что и о нас сказано: Знаем, что… будем подобны Ему (1Ин.3:2).
Да! Смерть есть великая и всеоткрывающая тайна. Стоя на границе временного и вечного, призрачного и действительного, вещества и духа, она служит теперь нам дверью в небо. Разрешая нас от покровов плоти, держащих душу нашу в неизбежном ослеплении насчет всего или, по крайней мере, весьма иного, что подлежит нашему ведению, она дает нам мгновенное прозрение, в самом естестве нашем открывает таящуюся беспредельность. Один миг, и то же самое место земли превращается для нас в небо. Высокое и далекое, различаемое и отделяемое теперь, оно — по смерти нашей — должно нам показаться совсем иным. И мнимая предельность и предполагаемая беспредельность, и частность и общность его должны исчезнуть. С минутой последнего дыхания нашего мы выйдем из области земли и окружающего ее призрачного неба, и вступим в истинное, теперь немыслимое небо, и неудержимо повлечемся по его неведомым степеням туда, где всё умершее человечество и где Глава его — Иисус Христос, Первенец из мертвых (Кол.1:18).
Много чудного и страшного встретит на этом пути трепетная душа. На тех ступенях нас ожидает особенная власть, которую небошественник апостол обозначил под именем воздушной, действующей и ныне на земле в сынах противления (Еф.2:2), — власти злой и враждебной нам, одержимой особым князем с сонмом едино-мысленных ему духов злобы поднебесной (Еф.6:12). Эта власть будет истязать возносящуюся на небо душу, привязываясь к ней, как к своей собственности — своему, по праву владеемому достоянию; будет возбранять ей вход на небо или на ту ступень дома Отца (Ин.14:2) Небесного, на которой находятся уготованные нам обители многие (Ин.14:2). Более об этом нерадостном поднебесий мы не знаем ничего. Равно нам неведома и та лринебесная область, в которой умершие в надежде воскресения и жизни вечной будут ожидать Второго Пришествия Господня на землю. Чтобы быть и слуге там, где Господь его (Ин.12:26), надобно, чтобы и слуга не только умер, но и воскрес, как воскрес Господь. Для этого обещано человечеству в неизвестном будущем Второе Сошествие Сына Божия на землю — таким же образом, каким оно видело Его восходящим на небо (Деян.1:11). Приближение грядущего Судии живых и мертвых при гласе Архангела и трубе Божией (1Сол.4:16) потрясет и разрешит составы земли. Последует всеобщее освобождение, возвращение и преобразование жизни. Все сущие во гробах услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут (Ин.5:25) и воскреснут нетленными (1Кор.15:52). Все живые того последнего дня в то же время изменятся, и все вместе восхищены будем на облаках в сретение Его на воздухе (1Сол.4:17). Все вознесемся, преображенные и прославленные, подобно Ему, в самое небо (Евр.9:24), небо новое, и так всегда с Господом будем (1Сол.4:17)! Аминь.