Письмо Христофору аспафарию и секретарю

Твое недоумение, помню, с большею язвительностию и остротою высказано было некогда Юлианомъ-Отступником. Итак, что я против него сказалъ и что еще сохранилось в моей памяти, то самое перескажу и тебе в той мысли, что сие послужит удовлетворительным решением твоего вопроса.

Богоотступник, примешивая притворныя похвалы к своим хулам на истину, так говорил: «послушайте прекраснаго государственнаго совета: Продайте имения и дайте нищим! Сотворите себе сокровища нестареющияся (ср. Лук.12:33). Кто может придумать более сообразную с государственными пользами заповедь! Но если все тебе покорятся, кто будет покупателем? – Кто похвалит это учение, при господстве котораго неминуемо придут в разорение все домы, города, народы? Ибо как может быть ценным дом, когда все спускается даром? А что в городе не останется ни одного покупателя, когда все и все будут продавать, – об этом нечего уже и говорить; и без того очевидно».

Но слово истины, видя в этих нареканиях не больше, как слабыя усилия ребенка, погоняет его, как бы розгами, следующами обличениями. Во-первых, говорит оно, нимало не удивительно, если заповедь, из которой благомыслящий извлек бы великую пользу и духовное услаждение, во славу Законодателя, приводит богоотступника к погибели вместо спасения, ко вреду вместо пользы, к хуле вместо благодарности. Известно, что добро, судя по расположению к нему людей, имеет две стороны, – избрание и отвращение. Избрание поставляет нас на правую стезю и, более и более открывая уму нашему привлекательных красот в добре, тем усиливает в нас любовь к нему. Отвращение же, удаляя человека от царственнаго пути все далее и далее, и проводя по стремнинам, скалам и безчисленным уклонениям, – после того как однажды подавит в нем наклонность к добру и лишит возможности созерцать красоты его, приучает услаждаться одним мраком порока и делает наконец не только слепцом, но и врагом собственнаго спасения. Такимъ-то образом и Юлиан, покрывший свою душу мраком и утративший то зрение, которым постигается истинное добро, оказывается врагом и противником заповедей, ведущих к добру, не хочет пощадить и такого высокаго совета Христова, но старается все, что есть в нем превосходнаго, обратить в смех. Ибо, не говоря уже о том, что совет – продавать свое имущество и творить милостыню, открывает обширное поприще сострадательности и истинной любви людей друг к другу, – какой философ, какой учитель любомудрия лучше, чем эта заповедь, учат воздержанию и целомудрию? Не освобождает ли она человека от всех тех страстей, которыя пораждаются сребролюбием? Как скоро искоренится любостяжательность; откуда возникнут хищничество, разбои, утеснения? Как скоро позаботимся о безъобидном разделении имуществ: не исчезнут ли раздоры, тяжбы и брани? Как скоро повсюду будет господствовать милосердие и весь излишек будет иждиваться на нужды бедных: тогда прекратится роскошь и мотовство, и человека не будут притеснять для собственнаго пресыщения удовольствиями, – откуда обыкновенно пораждаются пороки самые гнусные. Посему каким образом человеколюбие и общительность, готовыя на помощь всякому несчастному, разстроят семейства, города, государства? Каким образом истребление воровства, грабежей и всякой неправды подроет основания человеческаго общества? Напротив, не тот ли скорее избежит заразы этих пороков, кто не щадит своих стяжаний для общественнаго блага, кто из собственных выгод уделяет часть ближним и всецело возвышается над пристрастием к веществу? А будучи чист от всего низкаго и обогащая себя только истинным добром, он принесет пользу и гражданам, не только пособиями в их нуждах, но и тем, что в частной жизни своей подаст им пример и образец высокаго любомудрия. Если город населен будет такими людьми, которые на всякую свою собственность смотрят, как на общественное достояние, простирают всем руку помощи, изгоняют всякое насилие, чтят правду, короче сказать, во всех выгодах равняют ближних с самими собою, – населенный такими людьми город конечно не будет в тягость соседям: напротив и те из них, которые дотоле в продолжение многих лет привыкли к чрезмерной роскоши в наслаждениях, приобретут оттого еще больше, – именно, нескончаемое довольство и славу. Но «мудрый» Юлиан не хочет этого. Он хочет, чтобы его граждане отягчали руку свою над ближними и собирали для себя имущество с чужих трудов, не стыдясь ни разбойнической дерзости, ни ковов, ни явных притеснений. Хотя бы довелось покровительствовать тиранству, мыслить и поступать безчеловечнее Фаларида; хотя бы должно было укрывать всех отъявленных злодеев и позволять им не чуждаться самых низких средств для увеличения своего богатства, чтобы чрез то открыли они себе доступ ко всякому удовольствию и разврату, стали утопать в роскоши, жить для чрева и сладострастия, наполняя мир своим именем и возбуждая во всех зависть, заботясь только о долголетии в настоящей жизни и не помышляя о другой: но все-таки совет Иисуса Христа не хорош для того, который так заботливо устрояет благоденствие городов, коего глубокое и великое промышление обнимает народы и простирается до семейств, и который, как видно из его слов, предпочитает людей сребролюбивых человеколюбивым, коварных – дружелюбным, милосердых – жестокосердым, словом, людей во всем злых – по всему добрым; ибо как нелюбостяжательность приводит к другим подобным добродетелям, так сребролюбие влечет за собою всякий сродный порок. Итак этот мудрец, насмехающийся над заповедию Господа, заповедует людям избрать зло вместо добра, утверждая, что народы, города, семейства до тех пор не будут счастливо жить и не подвинутся вперед, пока не сделаются из добрых злыми. Вот до каких последствий доводит его дерзость против закона Божия!

Но, – если ты не чтишь уже ничего святаго, – вспомни и устыдись по-крайней мере своих Циников (σους ϰυνας), которым ты удивляешься, – Диогена, Антисфена, Кратеса, всего стада твоих досточудных псов, которые, хотя из одного тщеславия, но все-же возвышались до произвольной нищеты, охуждали пристрастие к богатству и старались вести жизнь скудную и безкорыстную. Против нихъ-то прежде всего следовало бы тебе направить свои остроты и сказать: «философы! Если все послушаются вас; то не устоит ни дом, ни город, ни народ. Ибо как может быть дорогим дом, когда все будут подражать вам?» Таково, ведь, мудрое твое, исполненное злой иронии, возражение против Христовой заповеди. Отъ-чего же ты, вместо того, чтобы вооружиться таким образом против Циников, удивляешься им, а смеешься над словами Иисуса Христа, которыя внушают жизнь гораздо высшую, чем цинизм, чуждую всякой лести и неправды?

И почему ты преследуешь своими остроумными софизамами только одно это изречение Иисуса Христа? Ты мог бы сказать тоже и против многих других. Да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят добрая ваша дела, и прославят Отца вашего, Иже на небесех (Матф. 5, 16). Если все будут сиять, то кто будет смотреть? И кто прославит Бога за такое зрелище? Дайте, и дастся вам (Лук.6:38). Если все будут давать, то кто будет принимать? Отпустите и отпустятся вам (Марк. 11, 25; Лук.6:37). Если все будут отпускать, то где же найдти тех, кому бы можно было отпускать? Любите враги ваша (Матф. 5, 44). Если все будут любить, то откуда возмутся враги? Егли все будут готовы, после удара в одну щеку, подставлять другую (ср. Матф. 5, 39), то откуда явятся биющие? Словом сказать: нет ни одной божественной заповеди, касающейся взаимных отношений людей, на которую нельзя было бы сделать того-же безумнаго и нечестиваго возражения. Когда заповедь дается под условием соединения разных лиц в одном обществе; то, устранив эту взаимную связь и разсматривая заповедь исключительно с одной которой-либо стороны, ничего не стоит обратить ее в смех и выводить самыя нелепыя заключения. Если все будуг действовать так или иначе, то к кому направлены будут эти действия? Итак легко было тебе делать подобныя нападки почти на всякое учение Духа, хотя ты ухватился только за одну заповедь. Впрочем это отнюдь не доказательство твоего благочестия, а напротив новый знак твоей злонамеренности и недобросовестности. Ты разсчитал, что когда будешь осмеивать таким образом все заповеди Господни; то нелепость твоего предприятия тотчас будет замечена. Избирая же для клеветы только одну из них, ты надеялся гораздо удобнее скрыть свое лукавство и развратить недальновидных. Но хитрость твоя не удалась, а, как видишь, то самое, чем ты думал прикрыть неосновательность и злость своих речей, самого тебя вывело на позор.

Не хочешь ли ты, чтобы все люди вдруг сделались добродетельны и не подверглись падениям? Или сие-то тебе и не нравится? Но если все люди стали честны и исправны; то к чему законы? К чему труд законодателей, их старания, их заботы? Не то ли последняя цель их? – Или ты хочешь искать правды у Трагелафов и Скиндапсов? Ибо где будет правосудие (διϰαιοσυνη), когда не будет осуждения (διηϰη)? А где будет осуждение, когда не будет ни одного преступника? А откуда возмутся преступники, когда все добродетельны? Не исчезнет ли тогда и кротость? Ибо в отношении к кому я буду кроток, когда никто меня не будет раздражать? Добрый человек не будет раздражать добраго, да и не найдет никакого повода к тому. Таким образом, по твоему безумному пустословию, выходит, что людям нельзя помышлять и о нравственном усовершенствовании. Утвердись твое учение, – тогда исчезнут все наши лучшие подвиги; да и самые законы будут одно пустое имя и излишняя тягость. Я не говорю уже о том, какия последствия выйдут отсюда для общества. Не такой мудрой теории надлежало бы ожидать от человека, который на все смотрит с политической точки зрения и восклицает: «кто может преподать заповедь, более сообразную с государственными пользами!» Даже тот, кто преклоняется пред республикою Платона, исполненною безчисленных мерзостей и безконечных противоречий, заключающею в себе постановления самыя враждебныя для общественнаго блага, никогда неосуществимыя и несуществовавшия ни в каком веке, даже тот, кто тщательно хранит все это в своей памяти, считая чемъ-то важным, устыдился бы разсуждать по-твоему о государственных пользах.

Уж не думал ли ты, по свойственной тебе проницательности, что Спаситель наш имел преимущественною целию преподать политическое искусство? Но в таком случае, по какому снисхождению не обвиняешь ты Его за то, что Он ничего не постановил насчет войска, лагерей, вождей, ни того, как должно вступать в сражения с неприятелями, как заключать с ними мирные договоры, ни того, по каким ценам должно продавать хлеб и прочее? Почему не негодуешь ты, что ничего не определил Он касательно числа и обязанностей купцов, судей, законоведцев? Безумный слепец! Ты погрузился в такой глубокий сон (хотя все ночи проводил без сна, придумывая нелепыя выходки против божественнаго учения), что не мог дойти до сознания простой истины, что Спаситель наш и Бог не имел преимущественною целию определять политическия отношения и их порядок: ибо Он знал, что сами люди чрез свою опытность дойдут до сего, – что каждодневная нужда и необходимость наставит их, а прошедшия ошибки предохранят от других подобных в будущем. Преимущественным попечением Спасителя было спасение душ, и установление любомудрой и высокой жизни, которою приобретается свобода от страстей, обращение к верховному благу, и соединение с ним; а не то, чтобы обезпечение политическаго бытия или выгод вещественных. И Его духовныя заповеди могут быть неприятны и невыносимы только для тех, которые любят плоть, а потому, конечно, и для тебя… – Впрочем хотя бы Христос только и заповедывал – продавать имение и давать нищим; хотя бы Он сопровождал эту заповедь безчисленными угрозами, хотя бы присоединил к своим словам громы, и молнии, и землетрясения; и тогда не принялись бы все люди за продажу своей собственности в пользу бедных, такъ-чтобы не осталось ни одного сребролюбца, ни одного человека, пристрастнаго к богатству: ибо найдутся, найдутся во все времена и те и другие. Добродетель никогда не бывает уделом всех и каждаго. Хорошо было бы, если бы к этому разряду принадлежала большая часть людей: но и сего нельзя сказать ни об одной добродетели. Однако же Промыслитель рода человеческаго не должен отменять законы и лишать нас спасительнаго учения – потому только, что не все повинуются ему. В самых непокорных душах заповедь производит некоторое отвращение от зла и уважение к добру. Посему-то и надобно увещавать всех к добродетели.

От дальновидности богоотступника укрылось и еще одно немаловажное обстоятельство. Именно: ужели все могут продавать свои имущества? Ужели все богаты? Ужели нет ни одного убогаго, которому не чего продать? Мы видим, что большая часть людей принадлежит к числу бедных; а богатых всегда бывает гораздо меньше. Каким же образом у тебя все люди сделались богачами? И все они тотчас послушались заповеди и стали продавать свое достояние!… Такия мечты, безъ-сомнения, ты почерпнул из республики Платона, которая еще доселе нигде не была осуществлена, да и никогда не осуществится.

«Какой дом может быть дорогим!» Но скажи мне, что дороже равенства для людей, получивших равночестную природу? Для тех, которым случилось жить в одном и томъ-же городе, что может быть вожделеннее общности стяжаний, одинаковости состояния? Но ты дорожишь только корыстолюбием, притеснениями, коварством, злоухищрениями корчемников и менял. Ты вовсе не знаешь, что по-истинне драгоценно, и что не драгоценно в очах Божиих. Знай же, что только люди мелкие, а не те, кои сохранили в себе чистую любовь к философии, гоняются за деньгами и, хотя бы стяжание их сопряжено было со всеми возможными низостями, считают его честным и блаженным. В очах же Божиих дорог? только люди добродетельные, которым даруеть Он и славу и все блага, если сии блага не надмевают их. Посему-то и Господу нашему Иисусу Христу, истинному Богу нашему, истощившему себя для спасения рода человеческаго и приискренне приобщившемуся нашей плоти и крови, надлежало смотреть не на то, что приятно и вожделенно людям, занятым земными помыслами, и не щадить расплодившагося зла, но поставлять закон, которым отсекаются с корнем все страсти, и насаждается совершенство добродетели и истиннаго созерцания. А такова-то и есть разсматриваемая нами заповедь.

Но не скажут ли, что она, хотя хороша на словах и сто?т выше всяких возражений, но не так хороша на деле, потому-что неисполнима? – Исполнима: потому-что она вышла из неложных уст Господа. Исполнима: потому-что въ-следствие ея то три тысячи, то пять тысяч и потом безчисленное множество людей, стекаясь в один союз, отказывались от своей собственности, знали только общее имущсство, и между ними не было ни одного бедняка (о удивительное равенство состояния, котораго истинно нельзя было вообразить прежде, чем оно осушествилось на деле!) и ни одного богача. Елицы бо господие селом, сказано, или домовом бяху, продающе приношаху цены продаемых и полагаху при ногах Апостол: даяшеся же коемуждо, егоже аще кто требоваше (Деян.4:34–35). Слышишь, Юлиан, господa продавали? – «Однако же не все». Пусть так; но это было только в самом начале. А с того времени и доныне эта заповедь сохраняет свой неувядаемый цвет красоты, которым изукрашаясь, души человеческия, от гнилости и смрада разрушительных страстей привлекаются к спасительному и животворному благоуханию добродетели; и поныне она исполняется во всех концах вселенной, устрояя счастие и частных лиц, и целых, необъятных народов, которые чрез нее познали достоинство подвижнической, небесной жизни: – ясное доказательство, что она и на деле достойна полнаго удивления, как всякое живое и действенное слово Господне. Склоняя к себе достойныя души человеческия и внедряя в них доброе семя свое, она дает познавать себя от плода, такъ-что потом все прославляют могущество и мудрость Вертоградаря. Мало того: она составляет основание и корень всех добродетелей и подвигов. Ибо те, кои на земле, проводят жизнь небесную, начинают с этого правила: продаждь имение и даждь нищим; без того не может состояться никакое нравственное совершенство. Не ею ли одушевляясь, люди возвышаются над привязанностию к земным благам, подъемлют аскетические подвиги и устремляют весь ум свой к тому, чтобы, как говорит Апостол, разрешитися и со Христом быти, – к тому, чрез что достигается познание Отца в духе, познание совершеннейшее, открывающееся без зерцала, – зрелище самое вожделенное, – благо самое верховное, – цель самая последняя!…

И так сия спасительная заповедь Господа не только могущественно удерживает за собою благовидность и последовательность в словах, низлагая и посрамляя все противо-борствующее, но и своим исполнением и процветанием по всей подсолнечной наводит краску стыда на врагов своих гораздо больше, чем успевают они пристыдить нас своими софизмами.

Вот все, что уберег я от забвения из доводов моих против Юлиана-Отступника, который злоумышлял и открыто вооружался на нашу Религию. Но как ты углубляешься в божественное учение из одной любознательности и разсуждаешь о нем богоприлично, то, я уверен, для решения твоего вопроса довольно будет тебе и не многаго из этого обличения.