Письмо к Варде, магистру, патрицию и куропалате

Я, несчастный, может быть и заслуживаю того, чтобы боль моих язв увеличивали новою болью; но это недостойно твоей сострадательности и расположения ко мне. Даже тот, кто будет убежден, то это постигает меня не по твоей воле, не разубедится ли в этом, как скоро увидит, что я подвергаюсь сим страданиям в такое время, когда ты властительствуешь и находишься в силе. Я обманут, оскорблен, обезчещен, меня безславят, против меня злоумышляют: я не подвергся только бичеванию. Нет, и ему подвергся – и что еще тяжелее – не телесному, которое все видят, которое тотчас указывает на мучителя и весьма много облегчается сочувствием сострадательных зрителей, – а душевному, чрез которое и тело поражается болезнию. А между тем бичующий не подвергается стыду, как будто он – и не обидчик; а бичуемый в добавок терпит еще то наказание, что страдая от бичевания, не встречает сострадания себе, потому что бичевание тайно. Многие и не замечают этого рода казни, – что еще более ободряет виновника казни и поддерживает в нем нераскаянность; а того, кто подвергается казни, еще больше изнуряет, хотя и готовит ему большее возмездие.

Но я до сей поры терпел это за Христа и божественные законы, и – благодарю Бога за то, что Он, по мере тяжести бедствий, происходящей от их безвестности и по мере безславия страданий, более и более увеличивает мзду за них. Но хотя я знал в самом начале подвига, что мне придется потерпеть все это; хотя еще прежде страданий и подвига я ждал, – если я говорю не правду, то пусть подвергнись еще большим страданиям, нежели какия перенес, – я ждал, говорю, того, что я потерпел: но все-таки я скорблю о том, что страдаю под властию таких (людей). Такую до́лю судил мне Бог, и я с радостию принимаю чашу, какова бы она ни была, и не только не ропщу за то, что́ я выстрадал, но нетерпеливо жду и остальных страдании, которыя я должен понести, хотя и не могу переносить страданий без скорби: природа человеческая не может страдать безболезненно. Так мне следует смотреть, так и смотрю я на несчастия, и постигшия уже и еще имеющия постигнуть меня. В тебе, конечно, я желал бы видеть карателя обидчиков, а не главнаго виновника обид. Но не в моей власти – ни избежать того, что́ мне должно потерпеть, ни переменить намерения и расположения других против их воли.

Столько уже перетерпел я. Но этого зла как будто мало для меня, и вот придумывают еще новый способ озлоблять меня: за меня озлоблять других. Морят голодом клир и лучших моих подчиненных для того, чтобы они говорили и помнили, что они терпят несчастие по моей вине, и обращали укоризны и проклятия на мою голову. Не говорю уже о том, что довольно достается и на мою долю: у меня похищают половину власти. Да, искусно поступают похитители; они придумали искусный способ преследовать меня. Впрочем если они сделали это, исполняя мою просьбу об освобождении меня от ига и бремени, – ибо, может быть, и таким образом они издеваются надо мною: – то спасибо им за то, чего они лишили меня. Но они огорчают меня тем, что́ оставили (мне) и еще более терзают меня, медля отнять (у меня) остальное. Так более терзают умерщвляемаго те, которые оставляют его полумертвым и полуразсеченным, чем сразу умерщвляющие его. Ибо и те и другие равно убивают человека; но последние по крайней мере не длят ощущения боли, а первые, считая для себя как-бы ущербом, если предадут человека одной смерти, не подвергнув его сначала многим пыткам и терзаниям, заставляют его, терзая мучительною казнию, много раз умирать. Таково же и мое положение. Меня ежедневно мучат и терзают, а теперь я даже разсечен на двое. Кажется потому, что я хотел сложить все, у меня отняли половину, а если бы я попросил раздела власти, то был бы услышан вполне. Но как не возможно жить полуразсеченному: так не возможно и мне оставаться здесь после такого раздела. Я – стыд и поношение не только для моих предшественников, но и для преемников, хотя, быть может, найдутся и несчастнее меня среди тех, которые возмут после меня и вместо меня тоже самое иго. Я оставляю свое место; пусть престанет зависть. Если ж (я не сделаю этого); то раздосадую некоторых, еще более, и меня, пожалуй, предадут за это суду. Отрясая прах, оставляю престол. Да прекратятся ковы против меня, преследования, засады, наветы. О правда, о законы, о суды Божии! Меня озлобляют за то, что я люблю вас всею душею; за то, что я стою за вас, на меня возстали! Сочиняют басни, и кто выдумает на меня что нибудь по-новее, того считают умным и дельным. Напротив сострадающаго мне, хотя бы это брат мой, хотя бы сама природа возбуждала его к жалости, – считают врагом и нарушителем законов. Легко ли перенесть? Жизнь мою осуждают те, которые прежде хвалили ее и считали за милость, если я не осуждал их? Легко ли перенесть? Меня разлучают с друзьями, отторгают от братьев? Кто вынесет хотя часть этого?

Но кто нибудь скажет: не должно унывать, и представит в пример страдания Христовы, Самого Христа и мучеников за Него? Таковый пусть укажет мне и предателя, кустодию, мучителей: тогда он подаст (мне) великое утешение. Но пока не явятся они, до тех пор, изображая их словом, он будет доставлять мне слабое утешение. Если для очищения нужно еще больше полировать и плавить нас как изваяние; то пусть полируют, растопляют и плавят, доколе Христос подает нам терпение, соразмеряя искушение с слабостию природы. Когда же – не могу сказать о себе: буду совершенно чист, – но когда чрезмерность мук видимо истощит силы; тогда ваятель пусть прекратит пытки ваяния, и да не явится никто из за меня предателем, да не будет ни кустодии, ни мучителя. Но да будут все избранными Божиими и да сподобятся горней славы.