Памяти В. А. Грингмута. (Речь на общем собрании патриотов 30 сентября 1907г)
Сегодня последнее наше общее собрание, созванное по указанию и по желанию нашего дорогого председателя, незабвенного Владимира Андреевича Грингмута. Казалось, неожиданная смерть его должна была бы заставить нас отложить собрание до другого раза. Но мы не хотели преступить предсмертной воли покойного. Да, такова именно была его предсмертная воля. За несколько часов до смерти, уже немеющим языком, он говорил о нём, распоряжался, беспокоился. Ещё с нами его прах, ещё не приняла его земля навеки. Пусть же наш вождь, как живой, ещё с нами остаётся сегодня. Он желал, – и мы сегодня собрались. Он указал на завтра быть нашему общему патриотическому празднику, желал всех нас призвать на молитву и торжество с нашими священными хоругвями. И, послушные его голосу, мы придём сюда на молитву, мы склоним пред ним, в знамение последнего прости, наши хоругви-знамёна... Дорогой наш, наш любимый вождь! Мы послушны тебе в этом, мы останемся послушны и всем твоим урокам, и подвигу твоей жизни, пока в нас будет жить дыхание жизни.
Среди нас нет ни одного человека, который не разделял бы того воодушевлённого призыва, с которым обратились к нам твои непосредственные друзья, помощники, соработники. Да, как ни тяжка наша утрата, но она не расстроит наших рядов и не вызовет ничьего бегства с поля брани. Дорогим именем твоим мы обещаемся и клянёмся нести твоё бремя, делать и продолжать твой подвиг, твоё дело.
Теперь уж не помешает нам скромность Владимира Андреевича говорить в этот день только о нём. Сегодня и не может быть у нас никакого другого предмета речи.
До 1905 года он был выдающимся педагогом, памятным для всех своих учеников, потом – редактором, журналистом, усердным, энергичным, талантливым, стойким в убеждениях, верным заветам своего учителя М.Н. Каткова, твёрдым пред всеми и всякими нападками врагов. Но война и опасность родят героев и богатырей. И он явился героем и богатырём именно в пору тяжкого нашего безвременья, когда злая смута чёрной тучей поползла по лицу земли русской. Уже с конца 1901 года, когда мы услышали призыв недоброй памяти Святополка-Мирского о «доверии», – о доверии ко всем предателям, изменникам и преступникам и недоверии к твёрдым и честным Государевым слугам, – стало раздаваться могучим, будящим и призывным колоколом мощное слово Владимира Андреевича, слово обличения, слово грозящего вразумления.
С 18 февраля 1905 года его сердце-вещун почуяло грозную опасность для русского народа, а с 17 апреля – грозную опасность для православной Церкви. С этого времени он, не переставая по-прежнему неустанно работать пером, весь ушёл в общественную деятельность. Ранее всех теперешних патриотических союзов и содружеств он учреждает в апреле 1905 года Русскую монархическую партию и начинает собирать около себя разрозненных русских патриотов, которые инстинктивно почувствовали страшную опасность для родины. С тяжёлым чувством он заносил в свою летопись журналиста учреждение Государственной Думы 6 августа и предсказывал, что она и не соберётся по этому закону, а если и соберётся, то не умалит, а только увеличит смуту.
Здесь сказалось у него редкое чутьё истины, – плод горячей и проникновенной любви к родине. Можно себе представить, что пережил он после всех неистовств, которыми торжествующие предатели России и еврействующие газеты ознаменовали 17 октября 1905 года. На улице шла дикая оргия, под окнами редакции раздавались бесчинные вопли, двигалась обезумевшая толпа; каждую минуту можно было ожидать, что ворвутся в дом для дикой расправы с главой «черносотенцев»... А у Владимира Андреевича заседал Совет монархической партии.
«Царя у нас украли», – вот исторический его возглас в тот памятный вечер. Ни на один момент он не усомнился в правде своего русского политического исповедания, ни на один момент он не поколебался в борьбе. Со следующего же дня после объявления манифеста 17 октября он в своей газете так же твёрдо, как прежде, так же ясно, определённо и уверенно, но с удесятерённой энергией и настойчивостью писал о самодержавии Русского Царя, о правах русского народа, о положении православной русской Церкви. Было вооружённое восстание, заполнили всю жизнь безумные забастовки, прекратились на время все газеты... Потом они стали выходить со статьями-прокламациями; всё вопило о конституции, всё кричало, что народ «вырвал» себе свободу, всё говорило о новых приобретениях... для евреев, инородцев и предателей родины. Рабочие врывались в типографии патриотических газет, рассыпали набор, выгоняли служащих... Расстреливали и убивали русских патриотов. Страшно было сказать правое и трезвое слово...
Неколебимо, день за днём, из номера в номер газеты, Владимир Андреевич ещё с бо́льшей, чем прежде, смелостью говорил в это время о том, во что верил и что нам завещал. Как его не убили – это Божье чудо! Как его не убили потом, как он избег множества опасностей, как уцелел при множестве покушений, – это непостижимо. Он почти не берёгся. Он с трудом и неохотой уступал просьбам близких и друзей принять хоть какие-нибудь меры охраны своей жизни и предосторожности. В марте прошлого года на него было организовано дерзкое, по бесстыдству выдающееся, покушение (являлась девушка с бомбой, наперёд по телефону назвавшись женой убитого революционерами офицера); опасность только что миновала, – а вечером он уже был на собрании, о месте и времени которого было наперёд оповещено в газетах, в глухом углу Москвы, ездил туда, по обычаю, один, и говорил с таким воодушевлением, как будто ничего с ним не случилось. Как его не убили в многочисленных поездках, о которых всегда было наперёд известно, – мы и до сих пор понять не можем. Высшая сила хранила его до урочного времени, до заповедного предела. Теперь воля Божия свершилась!..
Кто исчислит его труды, и тяготы, и болезни, досаждения от чужих и своих, – всё, что перенёс он с благородным терпением за эти последние годы в деле умножения и упорядочения патриотических организаций? Его скромность и уступчивость, его незлобие, верность как друга и товарища, его готовность на всякую чёрную работу для любимого дела, его речи, поездки, беседы с единомышленниками, его бессонные ночи и трудовые дни, – всё это невольно заставляло склоняться пред ним всех, кто имел высокое счастье жить с ним и работать.
Восточная поговорка гласит: «в деревья, у которых нет плодов, никто не бросает камни»: они спокойны и вечно зелены. Всем приметны и видимы были плоды работы Владимира Андреевича, – и сколько, поэтому, в него летело камней!
Как усердно враги его дела искали в нём личных недостатков! Как усердно выискивали обвинения в каких-либо пороках, в чём-либо позорящем и недостойном! Не находили! Его образ светлый остался незапятнанным. Можно было не соглашаться с его воззрениями, можно было с бешенством и злобой опрокидываться против его дела, но нельзя было, и никому из его противников не удалось, обличить его в чём-либо укоризненном и позорящем его, как человека и христианина. Только и находили в нём вины – его нерусское имя, только над этим и изощряли плоское остроумие, и это, главным образом, делали те, которые в своих речах и писаниях отрицали всякое различие народностей, глумились больше всего над русским национальным самосознанием и служили иностранцам и евреям. Заподозривали искренность его работы, искали побуждений нечистых, корыстных, уверяли, что он – подкупной слуга власти. Но после 1905 года, когда на него сыпались удары и власти; когда искали его души; когда его разорили и отняли даже то, на что он имел право по закону; когда совершенно потрясли его материальное положение, – а он всё-таки неустанно боролся и высоко держал своё знамя: тогда даже не имущие стыда и совести устыдились, и обвинения в неискренности прекратились. Наряжён был над ним и суд... И ныне в суде этом «дело» его не кончено... Так и не дождался он этого суда земного. Стыдно было и приступить к нему его судьям; больше года никак не могли назначить день суда. Ныне восшёл он к суду Божию, и Господь узрит, любил ли покойный родину, или желал ей зла, как это хотели доказать судьи земные.
Но ко всей и всякой вражде он относился с христианской кротостью, именно с кротостью, и не с презрением или безмолвной злобой. Ничто не выводило его из душевного равновесия и из подвига неустанной работы. Когда, бывало, всходил он на эту кафедру, в любимом им Епархиальном доме, когда голос его гремел громом и очи сверкали огнём воодушевления, – кто мог думать, что его тяготит давний недуг, что он давно переутомил свои силы, что он и эту и без числа других ночей перед нею не доспал, не отдыхал, что он только-что прочитал все грязные клеветы против него в газетах, только-что получил какую-либо тяжкую неприятность.
В последнее здесь общее наше собрание он говорил с обычным воодушевлением; а сам он едва сидел за столом, извиваясь от болей мучительного карбункула, о котором никому не говорил. А вечером он уже хотел ехать в Орёл, и только пред самым отправлением на поезд он телефонировал: «не могу; чувствую, что свалюсь»... Никто не знал и не видел, как, поздно ночью, буквально «сваливаясь», а не ложась в постель, он только мог сказать: «ах, как я устал, как устал!» А утром рано он опять был в бодрой работе, опять на своём посту, опять на своём деле писателя, глашатая, крепкостоятельного вождя и споборателя за русское дело. И так без отдыха изо дня в день.
Он и умер, как жил: верным рабом Господа, верным слугой Царя и народа, праведным христианином. Вечной памяти достойна его богатырская кончина. Среди бессонных ночей, среди мучительных дней он не оставлял заботы о нашем деле, – и родина святая, одна родина составляла предмет его предсмертных дум и попечений. Горяча и проникновенна была его предсмертная молитва; исповедь, причащение, соборование – всё это он исполнил, как верующий христианин; до конца он повторял за священником слова священных молитвословий. Но и в тот миг, когда он стоял на грани двух миров, среди молитв и предсмертных борений, когда его взор уже зрел лицо вечности, – бросая прощальный взгляд на мир, им покидаемый, он думал не о личных делах, не об устроении земных личных расчётов, а о нашем дорогом деле спасения родины, о нас, о своих друзьях, последователях и единомышленниках была его дума, и уже коснеющими устами шептал он последние заветы: «Ухожу... Расстанемся... Соединяйтесь... Поднимайтесь... Молитесь, православные русские люди!»
И силился он при этом подняться своим, ещё недавно могучим, а теперь уже немощным телом, и, падая в изнеможении и бессилии, он обводил всех потухающими очами, как бы в последний раз призывая всех своих сплотиться на работу и подвиг; он искал, он звал...
Кого он искал и кого звал? Преемника своего? Такого лица нет и быть не может. Заменить покойного невозможно. О, поистине, мы несчастны! Наши работники, наши богатыри или избиты пулями и бомбами, или сгорают во цвете сил и мужества в непосильных трудах!..
Счастье наше в том только, что мы живём правдой и силой не отдельных лиц, а вечной правдой и силой исповедуемых нами начал жизни: православия, самодержавия, русской народности. Религиозного и патриотического воодушевления подавить в русских людях невозможно. Чудным, сказочным напряжением сил покойный Владимир Андреевич сплотил около себя рассыпанных и рассеянных дотоле, поникших под страшными ударами русских людей, любящих Бога, верных Царю и родине. В этом – его бессмертная заслуга. Он их звал, объединял, учил и сковывал в цельный и мощный организм.
И они-то, то есть все мы, русские люди, верные Богу, Царю и родине, не поклонившиеся блудному Ваалу иных начал жизни и власти, просветлённые русским самосознанием, воспрянувшие к бодрой и дружной работе и решимости бороться за родину, мы все, взятые вместе, и являемся преемником незабвенного нашего Владимира Андреевича.
С дерзновением веры, понятным только для имеющего счастье веровать, к своим предсмертным заветам Владимир Андреевич, призывая русских людей объединяться, прибавил знаменательное слово: «Я за вас буду молиться».
Дай же Бог, чтоб его молитва не была скорбной, чтобы мы не омрачили его загробного покоя изменой, холодностью и равнодушием. Дай Бог, чтобы пред лицом Вечной Правды и Милости он мог, при виде нашей верности его делу, сказать словами святого апостола: не вотще текох, не всуе трудихся... (Флп. 2:16).
Дорогой Владимир Андреевич! Пройдут тяжкие первые дни нашей острой и жгучей скорби, пройдут месяцы и годы. Потускнеет ли твой светлый образ, забудем ли мы тебя? изменим ли твоей памяти? Нет, дорогой наш и любимый! Имя твоё будет бессмертно в памяти русской, могила твоя не будет одинока! Бог, Которому ты служил в смирении и в детской простоте сердца, Церковь, который ты был кротким и послушным сыном, покроют покровом любви твоё загробное пребывание, уготовают тебе вечные кровы. Дела твои пойдут вслед за тобой по ту сторону могилы, и пред лицом Судии Вечного будут немолчно говорить о твоей жизни, не знавшей личных радостей, всецело, от первых дней нежной юности, отданной на службу Церкви и родине. И услышишь ты голос Тайнозрителя: «Блажени мертвии, умирающие о Господе. Ей, глаголет Дух: почиют от трудов своих» (Откр. 14:13).
История человеческая, история русского народа занесёт тебя на свои скрижали, и на расстоянии, в историческом освещении и перспективе, когда спадёт личная против тебя злоба, когда улягутся страсти, когда наступит время беспристрастного суда, когда сгинет и сгниёт всё мелкое, ничтожное, весь прах земной суеты, – твой образ будет представляться всё ярче, всё величавее, всё выше и чище. И сколько бы ни прошло над нами испытаний, и чем больше будет этих испытаний, мы и наши потомки и преемники нашего дела будут помнить предсмертный завет твоей богатырской кончины:
«Ухожу. Расстанемся. Соединяйтесь, поднимайтесь, молитесь, православные русские люди! Я за вас буду молиться!»
Источник: Полное собрание сочинений протоиерея Иоанна Восторгова : В 5-ти том. - Репр. изд. - Санкт-Петербург : Изд. «Царское Дело», 1995-1998. / Т. 3: Проповеди и поучительные статьи на религиозно-нравственные темы (1906-1908 гг.). - 1995. - 794, VII с. - (Серия «Духовное возрождение Отечества»).
