К Георгию, митрополиту Никомидийскому

Ты удивляешься, что послания божественного Павла представляют столько разнообразных мыслей: дивлюсь и я – не обижайся за правду, – как ты доселе не проник в глубину мудрости, свойственной сему мужу. Но если бы ты занялся еще более трудным рассуждением о его красноречия, разумеется – при благотворном содействии горней помощи, ты еще больше изумился бы, как укрылась такая благодать мудрости и как неподдельное изящество слова не находило для себя пламенного любителя. О мудрости его в вероучении я уже не говорю; – да ты и сам, кажется, в этом не сомневаешься: но говорю лишь о том, какого удивления достойны сила и могущество его речи. – Но (скажешь как же, поэтому, он был просторечив? – Конечно также, как был и первым из грешников, последним из Апостолов, извергом в сравнении со всеми, отребьем мира, недостойным названия Апостола, попранием для всякого, позором Ангелов и человеков. И однако же кто это? Тот, кто, как Апостол Христов, мог быть (своею ревностию) в тягость (слушателям), кто более всех потрудился, кто посвящен был Богу прежде, чем кончились матерние болезни деторождения, кто видел незримое, слышал неизреченное, кто для Бога составляет Христово благоухание, кто носит в своем теле не только смерть Иисусову, но и жизнь! Итак, в каком смысле он – изверг, попрание, позор, отребье, в таком же и просторечив. Правда, некоторые из сих названий даны ему другими, которые не понимали глубины его проповеди, хотя иногда и сам он так отзывался о себе, по скромности и смирению: но что же из того? Уж не в мудрости ли человеческой заключается наша вера? Да не будет! Она состоит в силе Божией, посредством которой и неразумные умудряются. Или мудрость Божия есть мудрость века сего и князей его? Но кто и это может сказать? Напротив, такая-то именно мудрость и упраздняется буйством креста, – это блуждение нечестивых догматов, это пустословие, убеждающее лишь в погрешностях, это хитросплетение развращающих софизмов. Вот ее содержание: «Душа смертна, потому что и она сокрушается и страдает вместе с телом. Мир не имеет творца; потому что вода и не могла стремиться вверх, как огонь. Жены должны быть общи; потому что тогда взаимная любовь между гражданами будет крепче. Живущие – из мертвых; потому что, и постоявши, мы садимся. Богов должно быть много; потому что много разных предметов промышления, и если бы трудился один, то можно бы опасаться, что всеобъемлющие заботы утомят его; – или потому что первоначального Бога самая необходимость заставит произвести второстепенного, если он не хочет остаться без права начальства; а второму опять необходимо создать подчиненного себе, и так в бесконечность». Все это сумасбродно и выше всякого безумия, свойственно душе подлинно смертной и одуревшей. Сию-то мудрость века Павел, истинно мудрый в вещах Божеских и человеческих, изгнал посредством мудрости Божией, сокрытой втайне, в соблюл умы верных недоступными для нее. Сия мудрость есть безумие пред Богом. Суетные умствования таких мудрецов, обличаемые собственною явною злонамеренностью, разлетаются в прах от одного прикосновения к ним слова истины. От такой мудрости, как древле, так и ныне, отвращался всякий благочестивый ум, как от широковещательного пустословия, как от пагубы душевной, как от сетей лукавого, как от великой мастерской зол.

Но правильность слов и приличное сочинение их ужели могут быть препятствием благочестию? Какой вред принесут они тому, кто наблюдает их? В какое заблуждение, великое или малое, увлекут они? Если творец природы есть художник и языков, то не следовало ли – особенно ученикам Слова обладать приличным словом? – «Но в таком случае Христос не принимал бы к себе в ученики простолюдинов». Скажу это и я, и, если угодно, даже больше, – ученики Его были безгласнее тех рыб, которых они ловили. Но как простолюдины – мытари и рыбари перестали быть мытарями и рыбарями; то из этого и вышло чудо, достойное силы Христа: ибо кто избежит обличения со стороны дел их? Он не отпустил их назад в простонародье, из которого извлек, но из рыболовов сделал их ловцами людей. Грядита по Мне, говорит, и сотворю вы ловца человеком (Матф. 4, 19),– из мытарей сделаю спасителей обуреваемых душ, из простолюдинов – учителей вселенной, исполняя вас божественной и небесной мудрости, а где нужно, не лишая и мудрости человеческой. Ибо иначе как препирались они в слове с Эпикурейцами, Стоиками и бесчисленными другими лжеучителями, оставившими великое имя в области красноречия? Не искусство ли слова и поток речи, в соединении с чудом, заставили слушателей Павла признать его за Меркурия? И если бы Апостол не предупредил их, растерзав свою одежду, то в честь ему торжественно принесены были бы жертвы, какие приносились богам. Не буду говорить здесь о силе слов, сказанных им без приготовления в церквах, среди народа, в судилище, в Иудейских синагогах, на площади, – слов поучительных, обличительных, увещательных, защитительных, исповеднических, к частным лицам и к целой толпе, к блюстителям правосудия и лукавым лицедеям. Не говорю, как он пленил словом царя Иудейского, до того, что сей едва не включил себя в число Христиан, – если бы только действию проповеди не поставила преграды пышность царства и порфиры... Как силою слова обуздал он убийц, жаждавших его крови и убедил их позаботиться о сохранении его жизни? Как входил он в Ареопаг, среда людей, думавших изощрять над ним свой язык, – в тот Ареопаг, где, как любят твердить Греческие басни, разбираются тяжбы богов и людей,– и выступив там с словом не против одного, но против всех членов, которые были первыми словесниками между людьми (потому что если тогда Афиняне были красноречивее прочих людей, то члены Ареопага, без сомнения, превосходили в красноречии и самых Афинян) и своею проповедью так потряс и преобразовал их души, что многие из них, уловленные его языком и речами, совершенно отказавшись от своей прежней жизни, обратились к благочестию и явились подражателями Того, кто в глубине их сердец начертал учение о добродетели и правом богопочтении? Ужели все это могло совершиться без благоприличного слова? Кто стал бы слушать варвара, который не умеет правильно произносить самые звуки? Апостол не умел порядочно объясниться; и однако ж вот он для многих показался правомудрствующим и нашел такое сочувствие в своих слушателях: каким бы это образом могло случиться?

– «Но то действовала благодать свыше». – Говорю это и я: – преимущественно благодать свыше, а не искусство. Ибо что происходит от искусства, то есть дело человеческое и дело обыкновенное; но что происходит от благодати, то – дело небесное и апостольское. Действовала благодать: но и ее действие должно прежде всего обнаружиться в том, чтобы служители ее не говорили ничего недостойного ее самой. В самом деле, отнюдь не маловажно довести сопротивляющихся до восчувствия укрепляющей их (Апостолов) необоримой силы. Так в одном месте и сказано: видяще же Иудеи Петрово дерзновение и Иоанново (Деян. 4, 13). В чем дерзновение? Очевидно, в словах, посредством которых заградили они уста бесстыдным вопрошателям. Потом что? И разумевше, яко человека не книжна еста и проста (anagrammatoi kai idiwtai), дивляхуся (там же). Мы видим таким образом, что те, которые вовсе не знакомы были с искусством, вдруг делаются просвещенными витиями, и уста их источают мудрость: что бы это значило? Откуда в них явилось то, что превышает человеческие условия? Знаем одно, яко со Иисусом беста (там же). – Видишь ли, как сила слова возбуждала во врагах удивление, не меньше, как и чудо, совершенное над хромым, и едва не привела их,– если бы только они захотели, – в познание истины? Смотри и другой пример,– как (враги) опасались могущества речей Апостольских: заповедаша има отнюдь не провещевати (Деян. 4, 18). Что ты говоришь? Неужели, только лишь неученый зашевелит губами, тотчас падает вся твоя слава, и столь древнее учение, сильное самою своею давностью, ниспровергается неученою речью, и народ, воспитанный в Моисеевых постановлениях и решившийся жить и умереть за их древность, переходит к новой проповеди? – Да, отвечает Иудей; потому что этот простолюдин говорит не простые слова, но слова мудрости, и этот неученый изъясняется не по-варварски, но изящно и увлекательно, так, как будто он постиг все тайны искусства. Их устам присущ как бы врожденный дар убеждения, посредством которого целые толпы ораторов и простолюдинов, как связанные неразрешимыми узами, влекутся к тому, что им проповедуется. Я запрещаю им проповедовать; потому что уже многие, как вижу, по их немногим словам, оставив все отеческое, переходят на их сторону; потому что часто, после одной беседы с ними, поступают в число послушных и преданных учеников их те, которые вместе с нами каждый раз восставали против них и были отъявленными их врагами. Бот что вынуждает меня приказать им молчать. Вот, почему я не позволяю им и уста открывать, – по причине дерзновения их на словах, по причине силы, привлекательности, неизбежной убедительности их речей!

Видишь, как поучительное слово Апостолов заставляло Иудеев трепетать и сокрушаться. Но этот благодатный дар гораздо блистательнее, чем в прочих Апостолах, просиял в Павле. Если тебе угодно, мы призовем первоверховного во свидетели присущей сему мужу особенной мудрости. Признавая эту мудрость Павла дарованием Божиим, Петр свидетельствует о том в следующих словах: якоже и возлюбленный наш брат Павел, по данней ему премудрости, написа (2Петр. 3, 15). Потом, превознося похвалами глубину и многознаменательность его писаний, говорит: в нихже суть неудобь разумная некая (там же ст. 16); то есть, они требуют проницательности ума, божественного постижения, учеников (читателей) мудрых, рассудка основательного, чтобы вполне понять, что сказано Павлом. Потому-то ненаучени и неутверждени, не умея извлечь из сих писаний надлежащей пользы и только обольщая самих себя чуждыми им мыслями, развращаются (там же). Что до языков,– Павел получил дар – изъясняться на таких, которыми прежде вовсе не говорил, которых даже не слыхал; он не уступал никому из первых языковедцев. Благодарю Бога моего, говорит он, паче всех языки глаголя, (1Кор. 14, 18). Если же он непреоборимо силен был и в малоизвестных иноплеменных языках, умудряясь в них внушением Духа: то можно ли по здравому рассуждению представить, чтобы он искажал общеупотребительный тогда Греческий язык? Он вполне владел теми языками, которыми надеялся привлечь к благочестию лишь немногих, а допустил делать себе укоризны и насмешки за тот, посредством которого обратил почти всех людей! Нет, не так малоискусен был он в словесности; не таким, почитали его и самые врага его. А как скоро враги хвалят, то уже никто не устоит против такого свидетельства, хотя бы вздумал, по своему высокомерию, спорить обо всем. Вслушайся в это свидетельство. Народ Иудейский жаждал крови Павла за то, что он, быв озарен небесным светом, всецело предался Тому, кого прежде преследовал; особенно же жаждали его крови и пылали убийством Иудеи, после того как, вследствие его проповеди, синагоги их вовсе опустели. Они подвигли против него все свое искусство во лжи, все беззаконные орудия. Не серебряными копьями, как говорится, вооружили они своих единоплеменников, но клеветою, хитростью, гневом, нахальством, решившись потребить, во что бы то ни стало, святого мужа, и рука их, казалось, уже дымилась кровью его от одного жара злодейских замыслов. Когда же этот дикий восторг оказался тщетным и надежда их оставила, – потому что превосходнейший атлет отстаивал себя от всех их козней апологиями; прибегли они наконец к непреодолимой силе слова, подкупили какого-то оратора, который бы публично изложил их клеветы, и уже рассчитывали, что от искусства и оборотливости его речи не ускользнет обвиняемый, хотя бы тысячу раз был невинен: они не имели ни малейшего в этом сомнения. Но мудрый поистине Павел, сильный равно в вещах божеских и человеческих, при руководстве горней мудрости и благодати, противоборствовал и этому оратору, приготовленному искусством и платою, опроверг его речь, посрамил все его приготовления, изумил и обезоружил первосвященников и священников и всех, которые злоумышляли на его жизнь, так что они не только раскаивались в своем предприятии, но и, как бы в наказание за то, осудили себя на двухлетнее молчание, не смотря на то, что еще более прежнего свирепели яростью.– Вот как сила слов доблестного воина Христова невольно заставляла свидетельствовать о себе самых озлобленных врагов!

Но если и среди врагов мудрость Павлова свидетельствуется и делом и словом, то посвященные в таинства веры беспрекословно почтят ее по заслуге. Не думай, впрочем, чтобы я разумел ту голословную мудрость, ту способность разглагольствовать, которая отличается напыщенностью, разукрашает естественное изящество слова поддельными цветами и приправами (jarmakoiV), и накладными красками ребячески старается обратить на себя внимание. Но с другой стороны, и не ту разумею, которая, вследствие какой-то угрюмости и нелюдимости, ни за что не хочет облечься в приличную светлую одежду, но окружая себя непроницаемым мраком, тем удобнее думает внушить к себе уважение в людях неученых и степенных (agelaiuV) и сделать из них слепых своих поклонников. Наконец и не ту разумею, которая, соревнуя своенравию поэтов, гоняется за новейшими оборотами и забавляется ими: но ту, которая привлекает целомудренно, учит общепонятно, прежде всего назидает, убеждает сама собою, и посредством сродных мыслей знаменательно объясняет естество вещей, а, если где потребно усиленное изражение (emjaseiV), то таинственно и вместе торжественно раскрывает истину сокровенных предметов. Вот свойства естественного, изящного и полезного в жизни красноречия! А прежде исчисленные свойства принадлежат тому красноречию, которое услаждает лишь неразумное чувство, или лучше, лишь само услаждается отступлениями (от прямого пути) и новизною приемов, не принося никакой пользы и окончательно разрешаясь в рукоплесканиях, лести и множестве праздных толков. Посему для высокого ума Павлова не прилично было подражать тому, которому ты за красноречие едва не кланяешься в пояс, но которого одни самохвальные возгласы могут всякому наскучить в высочайшей степени, а который, постоянно занимаясь нежным складом речи, разводил ее до того, что не осталось на ней никакого образа, и она сделалась пресловутым образцом неопределенности (разумеет Платона). Я не говорю уже о том, что он старался пленять душу более глазами, чем устами, рассчитывал на свое счастливое сложение тела, бредил о плотской красоте и страстно любил заниматься многими другими негодными вещами того же рода. Чудный Павел совершенно не мог подражать ни ему, ни другому подобному, ни в словах, на в делах, а тем более – прибавлю – в религии. Равно не достойны были глубины и высоты мыслей его разглагольствия Горгия, почти ничем не отличающиеся от театральных прыжков и декламаций. Единственным образцом красноречия Павла служили те самые возвышенные предметы, которые могли так возносить его ум, по достоинству, без притворства и натяжки: о глубина богатства и премудрости и разума Божия! яко неиспытани судове Его, и неизследовани путие Его. Кто бо разумие ум Господень? Или кто советник Ему бысть? Или кто прежде даде Ему и воздастся ему (Рим. 11, 33–35)? Христос ны искупил есть от клятвы законныя, быв по нас клятва (Гал 3, 13). Посредством сей-то мудрости возвещал он такое божественное учение, излагая мысли в ясных и сильных выражениях и постоянно имея в виду общую пользу.

А что еще скажешь, когда рассмотришь чистоту его речи не только относительно правильности слов, гармонического их сочетания и соразмерности периодов, но и в том отношения, что он, для изъяснения своих высоких предметов, ничего не заимствует отвне, – а равно и в том, что он искусно устраняет всякое извращение имен, и все, что отзывается грубостью вкуса, но повсюду, как всякий другой (вития), или лучше, как никто другой, совокупляет ясность с величием. Я не говорю уже о том, как разнообразится его красноречие, являясь то совещательным, то законодательным, – ни о том, что его речь обращается преимущественно около предметов божественных, а из человеческих около таких только, которые достойны особенного уважения,– ни о том, что он не имеет подобного себе в определенности и ясности изложения. Подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох; прочее убо соблюдается мне венец правды, егоже воздаст ми Господь в день он (2Тим. 4, 7. 8). Аз убо теку, не яко безвестно: тако подвизаюся, не яко воздух бияй (1Кор. 9, 26). – Иже во образе Божии сый, не восхищением непщева быти равен Богу: но себе умалил, зрак раба приимь. Темъже и Бог Его превознесе и дарова Ему имя, еже паче всякого имене, – да о имени Иисусове всяко колено поклонится небесных, и земных, и преисподних: и всяк язык исповест, яко Господь Иисус Христос в славу Бога Отца (Филип. 2, 6–11). – Наше бо житие на небесех есть, ото нюдуже и Спасителя ждем, Господа нашего Иисуса Христа, иже преобразит тело смирения нашего, яко быти ему сообразну телу славы Его (Филип. 3, 20). Такая речь подлинно достойна великого удивления: почему? По многим причинам, и, между прочим, по обыкновенной своей ясности и выразительности.

Или, как высок он в суждениях (сентенциях), которые высказывает он с твердостью повсюду, где нужно и как нужно – в обличении, в запрещении, во свидетельстве! Имже бо кто побежден бывает, сему и работен есть (2Петр. 2, 19). – Тлят обычаи благи беседы злы (1Кор. 15, 33). – Се же глаголю, братие, яко плот и кров царствия Божия наследити не могут, ниже тление нетления наследствует (1Кор. 15, 50). – Течасте добре: кто вам возбрани не покарятися истине (Гал. 5, 7)? – Не льститеся: Бог поругаем не бывает (Гал. 6, 7). – Се аз Павел глаголю вам, яко аще обрезаетеся, Христос вас ничтоже пользует (Гал. 5, 2). – Свидетельствую же паки всякому человеку обрезающемуся, яко должен есть весь закон творити (Гал, 5, 3). – Смеет ли кто от вас, вещь имея ко иному, судитися от неправедных, а не от святых (1Кор. 6, 1)? – Но собирать все высокие изречения Павла в одно место – все равно, что прочитать его послания в целом: так исполнено величия каждое его слово!

А каковы нравственные его чувствования! Иисус Христос прииде в мир грешники спасти, от нихже первый есмь аз (1Тим. 1, 15). Аз есмь мний Апостолов: иже несть достоин нарещися Апостол (1Кор. 15, 9). – Желая видети тя, поминая слезы твоя, да радости исполнюся: воспоминание приемля о сущей в тебе нелицемерней вере, яже вселися прежде в бабу твою Лоиду, и в матерь твою Евникию (2Тим. 1, 4. 5). – О дабы отсечени были развращающии вас (Гал. 5, 12)! и проч.– Итак чего не достает Павлу, чтобы сравниться с теми, которые всю жизнь провели в занятиях словесностью? Но он, я уверен, вовсе и не заботился, подобно им, о красноречии; но, как он владел высшим даром слова, то витийство, поучительность и ясность вытекали сами собою из этого божественного Дара.

Тебе кажется, что у него не достает быстроты? Но кто может сравниться с ним в живости речи? Бог оправдаяй: кто осуждаяй? Христос Иисус умерый, паче же и воскресый (Рим. 8, 34).– Вся ми лет суть, но не вся на пользу: вся ми лет суть, но не вся назидают (1Кор. 10, 23). – Что убо лишшее Иудею? Или какая польза обрезания? Много по всякому образу. Первее убо, яко вверена быша им словеса Божии. Что бо, аще не вероваша нецыи? Егда убо неверствие их веру Божию упразднит? Да не будешь. – Что убо? Преимеем ли? Никакоже (Рим. 3, 1 – 4. 9).–Укоряеми благословляем: гоними терпим: хулими утешаемся (1Кор. 4, 12, 13)... Но кто решится каплями измерять глубины морские? Ибо все равно: измерять морские глубины по каплям, и пытаться обнять рассуждением мудрость Павла.– Он не оставлял совершенно изящества речи, хотя и мало дорожил им; но обнажая речь от искусственности, которою другие ее наряжали, и представляя ее в естественной красоте, какой едва кто мог ожидать, приводил своих читателей в такое изумление, что они стали принимать ее за правило и образец истинного изящества, больше чем искусственное и изысканное красноречие. – Но всего лучше послушать еще раз его самого. Како убо призовут, в негоже не вероваша? Како же уверуют, егоже не услышаша? Како же услышат без проповедующего? Како же проповедят, аще не послани будут, якоже есть писано: коль красны ноги благовествующих мир, благовествующих благая (Рим. 10, 14. 15).– Аще убо кое утешение о Христе, ими аще кая утеха любве, аще кое милосердие и щедроты, исполните мою радость (Филип. 2, 1. 2). Еще: скорбь терпение соделывает: терпение же искусство: искусство же упование; упование же не посрамит (Рим. 5, 3. 4. 5).

Таким образом послания великого Павла, в которых мысли излагаются со всем совершенством слова, и которые изобилуют благоприличными красотами всякого рода, должны удерживать значение образца, и вполне достойны того, чтобы им подражали все благомыслящие, не гоняясь за посторонними образцами. Ибо не легко найти другого, кого бы можно было предпочесть ему. Слова Павла, богатство его мудрости,– это чистый и светлый источник истины, источающий спасительное удовольствие;– это не плод размышления, но – сверхъестественного вдохновения; – это мгновенный блеск страшной горней молнии, проторгающийся из уст Апостольских; – это, соразмерно нашей приемлемости, изливающаяся сила Божия, которая совершается в немощи и напояет весь мир;– это благодать, действующая в скудельных сосудах; – это и неизгладимое свидетельство страшных и дивных таинств; – это Философия, каплющая с языка простолюдина;– это образец красноречия, созданный без предварительных приготовлений;– это ораторское искусство, образовавшееся без всякой науки. Что ты скажешь на это? Ужели доселе еще боишься и колеблешься приписать Павлу мудрость в слове? Напротив, тебя будут считать скупым на похвалы и в том случае, когда ты сочинишь великолепные панегирики его посланиям; или лучше, ты сам будешь обвинять себя за то, что от тебя столь долго скрыт был такой дар благодати.

Но так ли еще восхвалишь его, когда обратишь внимательный взор свой на другую сторону его витийства! – Какая художническая у него сообразительность в расположении многих глав! Как искусно приготовляет он читателей во введениях! Как неистощим он в эпихиремах (род умозаключения)! Как изобретателен в оборотах! Как силен в убеждении, обилен в притчах, примерах, энтимемах и других красотах ораторских! Предоставляю тебе перечитать его вновь, если не для другой какой-либо высшей пользы, то по крайней мере для того только, чтобы достойно возлюбить его и доставить себе духовное наслаждение.

Можно было бы побеседовать еще о рассуждении его касательно идоложертвенных или, – как он низлагает высокомерие тех, которые гордились дарованием языков, или как он раскрывает, что закон должен уступить благодати... Но в письменной беседе довольно сказать и то, что сказано уже мной. Если же когда свидимся (а что свидание будет, это я предчувствую по какому-то божественному внушению), то поговорим о сем пространнее, чем теперь.