Государственная Дума и православно-русская Церковь, 1906 г.

Более двух месяцев беспрерывно заседала Государственная Дума в своем первом, ныне распущенном составе. За это время достаточно определились ее настроения по отношению к православной русской Церкви, настолько достаточно, что мы, исходя из принципиальных посылок думских законопроектов и рассуждений, с полным правом можем сделать из них совершенно определенные выводы и подвергнуть их обсуждению.

Православные в Думе составляли до 70% общего числа Депутатов. Следовательно, не может быть речи о случайности в отношениях Думы к Церкви, обусловленной малым числом православных представителей народных.

Не станем говорить о принципиальном взгляде на представительные учреждения вообще; будем держаться только и исключительно почвы фактов и наличной деятельности Думы, не задаваясь подробным обсуждением вопроса о том, может ли вообще представительное учреждение, в особенности же в разноплеменной и разноверной стране, какова Россия, когда-либо относиться любовно и заботливо к нуждам и потребностям православной Церкви. Здесь мы ограничимся лишь одним замечанием: в Греции при ее сплошь православном населении, при блестящих и видимых заслугах православия для сохранения греческого народа под вековым турецким игом, парламент всегда враждебно настроен к Церкви, не дает Церкви средств даже для замещения кафедр архиерейских, не говоря уже о содержании приходского духовенства. Несомненно, под турецким владычеством в Константинопольской патриархии Церкви православной живется гораздо легче и даже свободнее, чем в Афинской метрополии под опекой парламента Греческого королевства. Совершенно такое же невнимание к нуждам Церкви мы видим в других православных странах, управляемых парламентарным режимом: в Румынии, где отобраны все церковное имущество почти без вознаграждения; в Болгарии, где палками избит был митрополит Климент, герой национально-освободительной борьбы болгарского народа, и где глава церковного управления весьма ревниво отстаивает свою резиденцию вне Болгарии (в Константинополе) именно ради сохранения своей свободы; в Сербии, где история низвержения митрополита Михаила, назначение Феодосия и бесстыдное поведение митрополита Иннокентия в первые после цареубийства часы и дни – показывают крайнее принижение Церкви.

Русская Государственная Дума уже заявила о своем отношении к религии вообще. На молебне, который совершался перед открытием думских занятий, большинство членов не пожелали присутствовать; многие стояли спинами к совершителям богослужения; некоторые смеялись, громко разговаривали и даже курили; некоторые члены Думы резко осуждали самое служение молебна, «навязанное правительством», «стесняющее их религиозную совесть»... Но верх кощунства показала Дума, когда не захотела ввести в ответный адрес на приветственное слово Государя ни призыва Божьего небесного благословения на Царя и царство, ни простого упоминания имени Божия. Один из депутатов-священников, к сожалению и стыду пастырства, только один мужественный и почетный о. Гума (Кишиневской епархии) обратился к Думе по этому поводу с горячим и разумным словом. Слову его суждено было остаться вопиющим в пустыне... Следует упомянуть здесь о кощунстве г. Аладьина над Духом Святым, об его обвинениях по адресу нашей «высокой» Церкви (г. Аладьин, видимо, пожив в Англии, никак не может переварить английских терминов церковных, неприменимых в России); следует упомянуть о безумных выходках кавказского депутата Рамишвили, назвавшего православную Церковь «хулиганскою».

В обоих этих случаях председатель не остановил ни в меру горячих ораторов, не указал и общему собранию на неуместность подобных выходок. Бога и Церковь, оказывается, в Думе можно поносить безнаказанно.

Перейдем к двум постановлениям Думы, уже получившим письменную формулировку и выражающим ее принципиальное отношение к религии вообще, к православию в частности.

Первое, это – законопроект «о свободе совести». Указ о веротерпимости 17 апреля 1905 года не удовлетворяет Думу, и она составила свой законопроект, состоящий всего из 7 пунктов, из коих два, по общности и неопределенности пожеланий и решений, собственно и не должны бы иметь места в документе, требующем, по существу дела, точности и определенности.

К этим пунктам присоединена краткая пояснительная записка, не представляющая ничего особенного.

Отличие думского законопроекта от существующих на сей предмет и действующих после указа 17 апреля правил, собственно, состоит в двух пунктах: во-первых, Государственная Дума желает, чтобы в России была предоставлена свобода пропаганды решительно всем существующим вероисповеданиям и сектам, «за исключением изуверных и законом воспрещенных»; во-вторых, Государственная Дума требует полной свободы для атеизма, т. е. она желает, чтобы гражданин Империи не обязывался принадлежать вообще к какой-либо религиозной организации. Иными словами, это значить – сделать совершенно излишним в устах государства и власти по отношению к гражданину вопрос: какого вы вероисповедания?..

Что всего удивительнее, – под законопроектом в числе его составителей и инициаторов подписались: римско-католические епископ барон Рооп и русский православный священник из Донской епархии о. Афанасьев. Чего искал барон Рооп, ясно без долгих объяснений: ему нужна свобода пропаганды католичества на западе России, и ради достижения этой вожделенной цели, по давней теории католичества: цель оправдывает средства, его эминенция бискуп готов допустить для последовательности и свободу атеизма, особенно в ненавистной России, которая, конечно от такой свободы не станет крепче и сильнее. Но чего хотел и искал о. Афанасьев? Чем он руководился? Во всяком случае, трудно понять движущие побуждения у православного русского священника к составлению и пропаганде такого законопроекта.

Переходим к существу дела. Сами составители законопроекта в объяснительной к нему записке должны признаться, что существующий после 17 апреля 1905 года порядок никому не причиняет стеснения в делах веры. В самом деле, если каждому решительно вероисповеданию предоставлено свободное отправление богослужения по своим обрядам, внутреннее управление, право съездов и собраний на общем основании; если каждому гражданину в России, предоставлено право избирать какую угодно религию и право беспрепятственного перехода из одного вероисповедания в другое, то чего же собственно еще остается желать? «Личная религиозная свобода» теперь в России обеспечена всем гражданам. Жизненные назревшие нужды, несомненно, удовлетворены вполне таким положением, а что сверх того, то уже идет из соображений чисто-теоретического либерализма или, – что в данном случае по отношению к Государственной Думе вернее, – из соображений тактики той или иной партии, в данное время стремящейся к господству.

И прежде всего, можно ли говорить о свободе совести, о свободе веры? Пора бы давно оставить этот неправильный и неточный термин, ибо совести, как голосу внутреннему, никто и ничто не может поставить какие-либо преграды, которые были бы в силе связать совесть, как таковую. Совесть несвободная, это – психологическое недоразумение. «О свободе веры позаботился Сам Господь Бог, – говорит один авторитетный в данном вопросе ученый (Блунчли), – так как Он облек внутреннюю жизнь духа защищающим покровом тела... Свобода веры, таким образом, обеспечена самой человеческой природой. Безмолвное, полное тайны общение человеческого духа с Богом уже тем защищено от неразумного и грубого вмешательства власти, что государство не имеет никакого прозрения во внутреннюю жизнь души и никаких средств переделывать мысли и чувства людей своему произволу. В этом смысле свобода веры не представляет никакого юридического понятия, так как нигде не нуждается в человеческой правовой защите».

Очевидно, в думском законопроекте речь идет о свободе обнаружений религиозной совести, о свободе вероисповеданий.

Может ли быть допущена безусловная свобода для всякого вероисповедания? Очевидно, нет, ибо и самый думский законопроект ограничивает ее упоминанием о сектах изуверных и законом воспрещенных. Очевидно, значит, что здесь дается торжество над началами безусловного либерализма началам государственным, соображениям государственного блага. Но раз допущен такой принцип, то все вопросы сводятся только к расширению или сужению области его применения. А это – почва и растяжимая, и спорная. Скопчество – изуверная секта или терпимая? Отрицание государства по существу, религиозно-освященный анархизм – терпимая ли секта? Ясно, что раз допускаются принципиально соображения государственного характера, на последний вопрос нужно ответить отрицательно. Но тогда в каком освещении представляется пункт о свободе атеизма? Быть вне религии можно, быть вне государства нельзя? А если моя «совесть» и совесть миллионов граждан никак и никогда не может помириться с таким соблазнительным и грубо-кощунственным положением, как тогда быть с законопроектом «о свободе совести»? Здесь безысходный лабиринт противоречий. Если же перейдем в подробности каждого вероисповедания и применим здесь во всей широте государственную точку зрения, то как, например, отнестись к учению, отрицающему военную службу и присягу, как отнестись к самому еврейству талмудистическому, которое исполнено человеконенавистничества и разрешает правоверному еврею все виды мерзостей и нанесения вреда по отношению к гоям, или акумам, т. е. к христианам?

Приведем для образчика несколько еврейских талмудических положений, по исследованию г. Демчинского, магистра Киевской Дух. Академии. По учению Шулхан-Аруха, мир должен принадлежать евреям; по словам Талмуда, «гой – ниже собаки и осла». «Если умирающий еврей в своем завещании оставит что-нибудь акуму, то исполнять этого не следует». «Если еврей нашел что-либо принадлежащее акуму, то нет надобности возвращать ему». «Если еврей должен акуму и тот умер, то еврей не обязан уплачивать своего долга наследникам, если они о том не знают». «Обманывать гоя дозволяется, а также можно не уплачивать ему следуемого по счету». «Когда арендатором состоит акум, то дозволяемся вредить ему». «Еврею с евреем играть в карты и обирать его воспрещается, а с акумом вполне можно» (Хошен-га Мишпат 256, 3; 259, 1; 272, 8, 9; 283, 348, 369–70). «Если еврей держит акума в руках (по буквальному переводу: сдирает с него шкуру), то другой еврей должен придти к этому акуму, дать ему в долг денег и надуть его так, чтоб он все потерял» (X. Мишпат, 156). «Если акум требует деньги с еврея, то другому еврею, знающему правоту акума, запрещается быть свидетелем в пользу акума (ibid. 28). «Строго запрещается еврею бить своего ближнего, но ближний для него – только еврей, а бить акума вовсе не составляет греха». «Для евреев собственность назареев (христиан) считается имуществом без хозяина, его можно взять себе, сколько силы позволят» (156, 7). Вот краткие выдержки из хищнического катихизиса еврея-талмудиста. Катихизис этот в подобного рода постановлениях проходит во всех талмудистических книгах, как Орах-Хайим, Иоре-Деа, Кетубот, Эбен-Гаэзер.

Как же должно отнестись к постановлениям такой религии от, точки зрения свободы совести? Главными вдохновителями думского законопроекта, как видно из подписи групп депутатов, были евреи. Между тем, для них первых, если принять во внимание учение талмуда и стоят на точке зрения думского законопроекта, не может быть абсолютной «свободы совести», свободы их вероисповедания, если он перейдет от слов к делу.

Итак, абсолютной свободы всякого исповедания нельзя допустить уже с точки зрения и Думского законопроекта.

На это обычно теперь замечают, – и такое возражение не раз повторяли в предсоборной комиссии: ныне государство не полицейское и конфессиональное, а культурно-правовое; оно выходит из требований свободы и законов, равных для всех граждан. «Свобода совести устраняет признание какой-либо религии господствующей в государстве, и каких бы то ни было притеснений или малейших ограничений в правах гражданина за его религиозные убеждения».

Нам нужно рассмотреть обсуждаемый вопрос с точки зрения культурно-правового государства.

II

Рейснер, известный и убежденный защитник свободы совести, в своей книге «Государство и верующая личность» совершенно справедливо заявляет: «Новейшее правовое государство есть законное детище просвещенного абсолютизма и только продолжает дело развития всех его наиболее высоких и ценных начинаний».

Если сказанное справедливо относительно чистого европейского абсолютизма, то тем более оно применимо к самодержавию русскому, которое, во всяком случае, даже при самой пристрастно-отрицательной его оценке, должно признать не совпадающим с абсолютизмом.

В России всегда были законы, и Государь был их первым охранителем и исполнителем. В этом смысле Императрица Екатерина имела полное право заявить в Наказе 1766 года: «Россия есть государство европейское» (гл. 1, 6). В частности относительно свободы веры основные законы Российской Империи заключали и заключают в себе (и это с 1801 года) такие взгляды и положения, до которых не дошли многие и из теперешних законодательств европейских правовых государств. «Свобода веры, – говорится в основных законах, – присвояется не токмо христианам иностранных исповеданий, но и евреям, магометанам и язычникам: да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего разными языками по закону и исповеданию праотцев своих» (ст. 39, 44, 45). И таких провозглашений широкой веротерпимости мы имеем весьма много в нашей истории даже и в XVIII веке.

Говорят: но практика жизни далеко отходила от объявленного закона. Да, но это ведь – такое явление, с которым можно бороться иным путем, а не новым законодательством: последнее также может опять остаться мертвой буквой. Свобода веры в современной Франции превратилась в гонение католичества; не удивимся, если тем же окончится и наш думский законопроект. Бывали и обратные примеры. Несмотря на веротерпимость, Иосиф II австрийский не стеснялся лечить «палочными ударами» сектантские заблуждения, так как приписывал подобные ереси исключительно «глупости» заблуждающихся. Точно также в Пруссии, вопреки земскому праву, Фридрих-Вильгельм III довел своими преследованиями до эмиграции старо-лютеран, которых он назвал «оглупевшими фанатиками». Даже либеральная Англия применяла целый ряд ограничительных законов к своим католикам до 1829 года.

Закон для своего проведения в жизнь требует не одного только объявления и точной формулировки, но и известного развития и известного настроения народа, а это нередко зависит не только от степени его образованности, но и от его истории, от условий жизни, от соседства с теми или другими народами. Странно было бы удивляться неодинаковому отношению, например, к армянам со стороны жителей Закавказья и со стороны жителей Дальнего Востока: одни с армянами жили рядом и подвергались действию их хищнических и эксплуататорских инстинктов тысячу лет, внесли свои отношения к ним в свое народное миросозерцание, в свои пословицы, в свое законодательство, другие – никогда их не видели. Что сказано о национальных счетах, то еще более приложимо к религиозным. Никто не станет удивляться тому, что английский король в день священного своего коронования клянется не следовать католическим догматам об евхаристии, и ничего не говорить о восточном православии. Истории не переделать...

Поэтому и теперь так называемое культурно-правовое государство в отношении к законодательству религиозному не вылилось и не может вылиться во что-либо неподвижное и однообразное. Перед нами книга горячего поборника крайней религиозной свободы г. Позднышева «Религиозные преступления с точки зрения религиозной свободы». В этой книге целая обширная (III-я) глава посвящена обзору европейских законодательств по интересующему нас вопросу. «Задача, которую нам предстоит решить, – говорит автор в начале этой главы своего обширного труда, – сводится к следующему: какие отношения одних людей к религиозной свободе других должны быть обложены в законодательстве наказаниями, как религиозные преступления? Если, решая этот вопрос, мы обратимся к современным законодательствам, то увидим в них удивительное разнообразие» . На самом деле здесь нет ничего удивительного, напротив, это вполне естественно и понятно, ибо жизнь живого народа нельзя рассматривать и определять только с точки зрения отвлеченного формального права, вгоняя ее в прокрустово ложе, не считаясь ни с историей, ни с вероисповедным составом населения, ни с расовыми особенностями, ни с настроениями народов. Посему и в России правовое государство может и должно быть только на русских началах; с этой точки зрения и должно рассматривать вопрос о свободе веры в России, определенный не только основными законами, но и Высочайшими указами 12 декабря 1904 г., 17 апреля 1905 г., дающими всем гражданам личную религиозную свободу. В России нельзя забывать, – если не становиться на почву чистой теории правового государства, не считаясь с жизнью, – нельзя забывать, что православие стояло у колыбели русского государства, что оно срослось с его государственным строением, сделалось вполне национальной религией, что оно принесло неоцененные услуги России, которая обязана ему своим бытием, прошло во все стороны житейского уклада народного, что, наконец, к православию принадлежит почти весь русский народ, а в Империи оно исповедуется 70% всего населения (до XIX века, до присоединения Польши, Кавказа и среднеазиатских владений, этот процент поднимался почти до 95%; это было еще так недавно).

Посему, исходя и из теории правового государства, которое, не забудем, дает такое, часто даже слишком преувеличенное значение мнениям и желаниям большинства, а также, опираясь на пример других европейских государств, мы с полным правом можем утверждать, что так называемая конфессиональная система, в противовес паритетной, в отношении вероисповеданий может быть с полной справедливостью оставлена в России, и церковь православная может быть и в правовом государстве господствующей и первенствующей. Мы видим в Англии господствующую церковь англиканскую при 60% англичан в Англии, в то время как в Ирландии 74% католиков; в Австрии господствующая религия – католичество при 90% католиков в самой Австрии и 61% в Венгрии; господствующие религии мы видим и в Германии (где в общем 62% лютеран и 36% католиков) в различных составляющих ее отдельных государствах, в Италии (католичество – господствующая религия и даже при борьбе с папством), Испании, Португалии и проч. Даже во Франции мы видим историческое право ее на Востоке защищать католичество; этим правом Франция не желает поступиться, и на католические миссии вне своей страны она тратит немало средств60. Интересно теперь взглянуть на Россию вообще и отдельно в ее исконно русских областях и указать вероисповедный состав населения. Цифры приводим по переписи 1897 года.

Российская Империя Европейская Россия Сибирь

Православные 69,35% 81,75% 85,79%

Старообрядцы 1,75 1,77 4,16

Армяно-григориане 0,94 0,05 0,06

Католики 9,13 4,65 0,61

Лютеране 2,84 3,3 0,27

Иудеи 4,15 4,06 0,6

Магометане 11,07 3,82 2,2

Буддисты и ламаиты 0,35 0,1 4,3

Цифры весьма знаменательны, особенно если принять во внимание, что в западноевропейских государствах обычно население делится на два-три вероисповедания и все они численно велики, а в России только одно православие представляется в крупных цифрах, а прочие 7 вероисповеданий, по сравнению с православием, мелки и малочисленны; особенно это заметно по Сибири и по Европейской России. Даже на Кавказе православные все-таки представлены в 50% по отношению к общему населению этой разноверной и разноплеменной окраины.

Итак, повторяем, если принять во внимание вышеприведенные данные, то и по теории правового государства мы можем и должны оставить за православной Церковью положение господствующей.

III

Из того определения свободы совести, с точки зрения культурно-правового государства, которое приведено выше в первой главе, справедливость и существо дела требуют удержать только вторую его часть: «устранение каких бы то ни было притеснений, или малейших ограничений в правах гражданина за его религиозные убеждения». Но такое именно положение и дано теперь в России высочайшим указом 17 апреля 1905 года. Здесь должно оговориться только относительно ограничения прав еврейства, что, конечно, и послужило для евреев и еврействующих депутатов Думы побуждением к тому, чтобы выступить с особым законопроектом о свободе совести. Однако нет решительно никаких оснований думать, что в оставлении черты еврейской оседлости сказалась религиозная нетерпимость. Это противоречило бы духу высочайшего указа. Евреи стеснены в правах жительства не как вероисповедная единица, а как хищное племя, опасное в среде мирного населения по своим эксплуататорским наклонностям, которые, как мы видели, нашли себе и религиозное освящение, и опору в талмуде. И если существование, распространение и фактическое осуществление религий, заведомо безнравственных и противных общественному благосостоянию, решительно и твердо запрещается правовым государством, что признает и думский законопроект, то справедливо остановиться перед вопросом: терпимо ли в государстве такое вероисповедание, которое разрешает своим последователям по отношению к иноверцам, особенно же к христианам, человеконенавистничество и все виды обмана и нанесения вреда? В данном случае установление черты оседлости представляется самым мягким из всех возможных мероприятий по отношению к такому вероисповеданию.

Можно ли, далее, в этом случае не считаться и с настроением народных масс? А настроения этого нельзя изменить изданием закона о полном равноправии евреев, напротив, этим можно только усилить озлобленность народа. При таких условиях, быть может, закон о черте оседлости придется признать спасительным для ненавидимого, – справедливо или нет, вопрос иной, – племени. Интересно привести здесь справку об отношениях к еврейскому равноправию в других европейских странах, в условиях, подобных переживаемым теперь русским государством. Оказывается, евреи «повсеместно являлись объектом преследования не за веру, но за вытекавшие из нее последствия». И это в странах, где население еврейское исчислялось и ныне исчисляется буквально десятками тысяч (40 000 во Франции), а не миллионами, как в России (6–7 миллионов). Во Франции, например, только законами 1806–1808 гг., т. е. почти через 20 лет после революции, установлено уравнение евреев с остальными гражданами, но под непременным условием принятая ими «общей гражданской морали, общего долга повиновения законам, в особенности же священного долга военной службы», от которой евреи всегда и везде уклонялись. В Германии, Австрии и других государствах Европы в то же время евреи находились в положении только терпимых чужеземцев. В баварском законе 1805 года они трактуются, как «вредные иностранцы»; по прусскому каб. приказу 1814 года относительно лиц, переходящих в иудейство, устанавливалось, что с таким переходом они становятся для государства иностранцами, которые подлежат допущению в пределы государства только с особого каждый раз разрешения. Позднейший, более мягкий прусский закон 1847 года, даруя евреям все гражданские права, в § 3 гласит: «сословные права не могут быть осуществляемы евреями».

Ясно, что в таких отношениях всех государств Европы к еврейству имела значение не религия евреев, как таковая, а хищнические инстинкты этого племени, от которых законодательства и силились оградить христианское население. Такое точно положение мы видим теперь и в России. Тут закон 17 апреля о веротерпимости ни причем, ибо ни причем и сама веротерпимость.

Что же касается первой половины определения свободы веры в правовом государстве, по которому будто бы «устраняется признание какой-либо религии господствующей в государстве», то, как мы видели, эта так называемая в вероисповедном вопросе «система паритета» не наблюдается почти нигде. Она принята и целиком проведена только в Америке. Но это именно обстоятельство и подтверждает все выше нами сказанное о положении религии в государстве. Америка – государство без нации, существующее только второе столетие, без исторических традиций, без сложившегося уклада жизни, наконец, долгое время служившее убежищем для всех гонимых в Европе религиозных диссидентов. В государстве, в котором, вследствие указанных условий, насчитывается буквально несколько сот религиозных сект, и нет из них ни одной, которая, по подавляющей численности своих последователей, являлась бы ядром религиозной жизни страны, – в таком только государстве, естественно и необходимо, и могла проявиться и осуществиться система паритетная. В Европе же везде видим систему конфессиональную. К приведенным выше примерам Англии, Австрии, Германии, Италии, Пруссии, Испании, Португалии и друг, присоединим Грецию, Румынию, Болгарию и Сербию – православные страны, где, по основным законам конституций, глава государства – король должен быть непременно православным; исключение делается только для первых королей Румынии, Греции и Болгарии, избранных из числа членов царствующих домов европейских монархий. Они лично могут оставаться в вере, в которой родились, но их наследники могут иметь право на престол лишь под условием исповедания православной веры. Значит, и в самых либеральных конституциях (какова, например, в Болгарии, заимствовавшей ее в главных чертах из Бельгии) для лиц неправославных все-таки имеются ограничения в правах, основанные на прошлом страны и на исповедании той или иной веры всем народом. «Что государство, – говорит г. Познышев в выше цитированном сочинении, – не может относиться к религии безразлично или с пренебрежением, а должно дать ей известную охрану, в этом нельзя сомневаться ни минуты... оттенки такой охраны могут быть различны: все религии могут быть охраняемы одинаково, или, наоборот, одной пли нескольким из них может быть оказано предпочтете и дана особенно энергичная охрана»...

Из сказанного само собой следует, что признано, в силу заветов истории и по другим причинам, за одним каким-либо исповеданием положения первенствующего и господствующего, если оно согласно с общим нестроением огромного большинства населения и если оно не влечет за собою стеснения личной религиозной свободы каждого отдельного гражданина и целых вероисповедных групп, отличных от господствующего исповедания – такое признание вполне возможно в правовом государстве. Таково именно теперь положение вероисповедного вопроса России после указов 12 декабря 1904 г. и 17 апреля 1905 г. и 17 апреля 1905 г. это и выражено в Высочайшем манифесте:

«В постоянном, по заветам предков, общении со святою православною Церковью неизменно почерпая для себя отраду и обновление сил душевных, Мы всегда имели сердечное стремление обеспечить и каждому из наших подданных свободу верования и молитвы по велениям его совести».

Положение православной Церкви определено в журнале Комитета Министров; здесь, после признания полной веротерпимости, высказывается «решительное убеждение в том, что изменениями вызванными заботами об укреплении веротерпимости, не должно отнюдь быть поколеблено устанавливаемое основными законами государства положение, признающее первенствующей и господствующей в Российской Империи веру христианскую, православную, кафолическую восточного исповедания». Это положение внесено в основные законы последней редакции. Государь Император Всероссийский обязательно исповедует православную веру. Он является защитником Церкви и охранителем ее интересов. Православная Церковь, как господствующая, имеет шесть представителей клира в Государственном Совете, – право, которое не предоставлено другим вероисповеданиям. Итак, всем вероисповеданиям – свобода, чуждая какой-либо нетерпимости, кроме случаев, отмеченных и в думском законопроекте, а православной Церкви – со стороны государства не только первенство, но и особливое попечение. После сказанного становится ясно, что думский законопроект является превышением власти и полномочий Думы, ибо она, согласно ее статусу, не имеет права рассматривать и изменять основные законы Империи. Почин в этом деле принадлежит исключительно Короне.

Точно так же, несомненно, падают сами собою и мнения, раздававшиеся между прочими и в предсоборном присутствии, о том, чтобы Церковь православная, при изменившихся условиях жизни и управления России, не называлась господствующей, а только первенствующей. Указывалось в подтверждение даже на известное место Евангелия: «князи людей господствуют ими»… В сущности же между терминами: «господствующая» и «первенствующая» в государстве Церковь – трудно провести границу: при нынешнем положении дела это решительно все равно. Если же применять всюду евангельские изречения, то мы далеко зайдем. Тогда вспоминается: кто хочет быть первым среди вас... не называйтеся учители, не называйтеся наставники, и отца не называйте себе на земле, не говоря уже об именованиях «владык» ибо и владыки соблюдают народами, по евангельскому изречению, по-язычески, а не по-христиански... Здесь простое недоразумение понятия из одной области прилагаются к другой, совершенно неподходящей. Русский человек, сын Церкви, сам лично не хочет господствовать или первенствовать, но он желает, чтобы церковь, к которой принадлежит весь народ русский и три четверти Империи, создавшая государство, принесшая народу неоценимые услуги, даровавшая ему все блага, самые дорогие и ценные, была господствующей и первенствующей. Это желание естественное и вполне справедливое. Когда против этого приводит мнение Тертуллиана: «несвойственно одной религии делать насилие над другой», или слова Златоуста: «непозволительно христианам ниспровергать заблуждения насилием и принуждением», – а это теперь весьма нередко пишется и говорится, – то ведь здесь мы видим намеренную или ненамеренную подмену понятий, смешивающую нетерпимость и принуждение в делах веры с широкой веротерпимостью, не исключающей, однако, возможности признания за одним каким-либо вероисповеданием справедливого права именоваться и быть первенствующим и господствующим в государстве.

IV

Законопроект Думы «о свободе совести» не удовлетворяется предоставлением личной религиозной свободы гражданину и отдельным религиозным обществам и отменой всяких ограничений в политических правах за исповедание той или другой веры; законопроект требует свободы пропаганды для всех вероисповеданий и свободы атеизма.

Необходимо осветить и эти вопросы с точки зрения культурно-правового государства, как оно осуществляется в различных странах Европы и как оно определяется учеными юристами Европы, исследователями вероисповедного вопроса.

Русский ученый г. Рейснер, указав разные фазисы в разрешении вопроса о религиозной свободе и сравнивая в этом отношении полицейское государство с правовым, о современном положении дела говорит так: «Гораздо шире понятие религиозной свободы вообще, принятое также в более полном объеме государствами западной культуры». И далее названный ученый освещает пред нами и научный принцип, и его практическое применение. Это очень важно. Как же выражается и осуществляется принцип? Религиозная свобода, – продолжает г. Рейснер, – «заключает в себе не только право свободы исповедания и частного домашнего богослужения, но и право свободного учреждения и основания новых религиозных обществ, а также и право этих обществ заведовать самостоятельно делами (?) без какого-либо вмешательства посторонней власти». Таким образом, здесь в понятие религиозной свободы входит, кроме свободы исповедания, еще свобода публичного культа или богослужения.

Такая свобода теперь и дана в России; как видно из приведенных слов ученого, в понятие ее не входит непременно право пропаганды.

Послушаем далее других ученых исследователей этого вопроса.

«Право свободы исповедания есть право без принуждения избрать любое вероисповедание и собираться в религиозное общение» (Якобсон).

Это – «право свободно обнаруживать свои религиозные мнения» (Риш, Фюрстенау).

Это – «право свободного исповедания религиозных верований и свободного отправления богослужения» (Вине).

Это – «защищенное и ограниченное государством право индивида свободно выражать свою религиозную веру и убеждение (Блунчли); право «исповедовать свою религию, почитать Бога соответственно своим религиозным представлениям и учениям» (Вильда).

Свобода совести «в юридическом смысле», это – «отсутствие ограничений относительно осязательных проявлений, на слове или на деле, этого центрального органа религиозных и нравственных убеждений, т. е. совести» (Раль).

Сделав свод этих определений, Рейснер говорит, что все они, «несмотря на их различие в полноте и точности, тем не менее, устанавливать несколько положений вполне определенно и единодушно; все они говорят о свободном, беспрепятственном, не влекущем для человека никакого ущерба, внешнем обнаружении его религиозных воззрений и связанном с ними способе богопочитания; пользуясь ими, мы, со своей стороны, так определили бы право свободы исповедания: это есть право каждого человека беспрепятственно и без какого-либо ущерба для себя проявлять вообще внешним образом свои религиозные убеждения и, в частности, устанавливать, соответственно этим взглядам, домашнее богопочитание».

При частнейшем определении более конкретных прав, входящих в составь права свободы исповедания, с точки зрения правового государства, тот же Рейснер в п. 4 говорит о «праве лица, принадлежащего к тому или другому исповеданию, беспрепятственно устраивать собрания своих домашних единоверцев, с участием духовного лица, отправлять совместно богослужение по предписаниям своей религии в своем частном помещении и учреждать, согласно общим требованиям закона, частные религиозные общества с правом публичного в них богослужения». Этим правом, – замечает Рейснер, – «определяется, в сущности, право на совершение так называемого частного или домашнего богослужения и на частные же собрания единоверцев для совместного религиозного культа. Некоторые писатели более раннего времени, как, например, Вильда и Вине, требуют во имя личной и религиозной свободы и свободы общественной, т. е. права беспрепятственного учреждения религиозных обществ, а для этих последних и права публичного богослужения и полной автономии в заведывании их собственными делами. Другие же, более новые писатели полагают, что из понятия свободы исповедания может быть юридически правильно выведено только право домашнего, а не публичного богослужения, так же, как только право частных собраний верующих» (Гиншиус, Раль, Блунчли, Риш).

Мы намеренно сделали все эти длинные выписки, пользуясь притом воззрениями писателей либеральных, заведомых сторонников возможно широкой свободы веры. И что же? Решительно нигде мы не видим требования свободы пропаганды всех религий и особенно свободы атеизма.

Обращаясь к практике западноевропейских государств, мы видим для королей и императоров клятвенно и законами скрепляемое обязательство исповедовать ту или другую религию, а в некоторых кодексах и положительное воспрещение проповеди всякой религии вообще, кроме господствующей. Особенно ярко это выражено в кодексе португальском в ст. 130 он перечисляет следующие преступления, преследуемые и караемые законами страны:

1) Публичное поношение словами, действиями или в каких-либо сочинениях верований, обрядов или предметов, употребляемых при католическом богослужении;

2) Распространение теми же средствами учений, противных верованиям католической церкви;

3) Совращение или покушение совратить какими-либо средствами кого-либо в религию, уклоняющуюся от католической, или в общество, отвергаемое католической церковью;

4) Публичное совершение не католического богослужения. Всякий португалец-католик, если он отречется от католичества, наказывается лишением политических прав на 20 лет.

В Испании, согласно § 11 конституции и особому закону 1876 г. воспрещается публичное отправление какой-либо другой религии, кроме католической.

Известно, что католики – везде католики. Интересно в виду этого знать, сколько искренности было у католического епископа барона Роопа, когда он подписывал думский законопроект о свободе атеизма? Почему в католических странах, как Португалия, католические епископы не столь либеральны, как барон Рооп? Согласно ли с духом католическим он поступил, и одобрит ли его за это папа?

Не в одной Португалии мы видим ограничительные постановления в делах пропаганды всех верований. То же наблюдается и в Австро-Венгрии; австро-венгерское уложение положительно воспрещает «разные действия, направленные к основанию или распространению новой секты, устройство собраний подобного общества, проповедание или опубликование его учения, привлечение новых членов».

По основному статусу итальянского королевства, по 1 статье его, римско-католическая религия является единственной государственной религией: остальные в настоящее время существующие вероисповедания – только терпимы.

В Мадриде, Лиссабоне, в Риме и Вене нельзя построить православного храма. Известно, какие бесплодные усилия в течение долгого времени употребляла русская дипломатия, чтобы добиться отмены или неприменения этого закона хотя бы только для членов российских посольств. В Португалии вообще никакое вероисповедание не может иметь для целей богослужения такого здания, которое походило бы внешним видом на храм.

Возьмем страны не католические. В свободной Швейцарии ст. 52 федеральной конституции запрещает открывать новые монастыри и ордена или восстанавливать старые. По ст. 51 члены иезуитского ордена не могут даже проживать в Швейцарии. По отдельным кантонам можно встретить постановления еще более резкие, например, тюремное заключение за основание новой секты и привлечение в нее членов и т. п. В Англии и доныне считается преступлением и наказывается отрицание истинности христианской веры или авторитета Свящ. Писания.

Как условно понималась свобода религий даже защитниками ее, показывает пример известного англичанина философа Локка. В своем специальном сочинении, посвященном трактуемому вопросу («Письма о терпимости»), Локк доказывает, что государственная власть не должна касаться учения или культа. И рядом: «не должны быть терпимы атеисты, так как для них необязательны клятвы, обещания, добросовестность, образующая главные связи гражданского общества, а также паписты, так как они признают над собой иноземную власть папы».

Пуритане в Америке к квакерам применяли такие меры: мужчинам отрезали уши, женщин секли. «Упаси нас Бог от такого охлаждения любви к истине, чтобы мы стали терпеть заблуждения!» – вот правило жизни многих диссидентов Америки, которые сами искали свободы от гонений в новой стране. Вся история колониальной эпохи Соединенных Штатов представляет такие факты религиозной нетерпимости, которые едва ли находят себе соответствие даже в истории религиозных гонений в Англии.

Воспрещение пропаганды иноверческой в России вызывается не только господствующим положением православия, но и особыми обстоятельствами, совершенно неизвестными для западноевропейских стран. Решительно не подлежит сомнению, что дух неудержимого прозелитизма является совершенно несвойственным для православия. И обратно, в России существуют другие религии, которые в сильнейшей степени заражены именно этим духом прозелитизма.

Особенно это нужно сказать о католичестве. Примеров в доказательство сказанного можно было бы привести сколько угодно и вне и внутри России. Так называемый «халдейский» патриарх с XVI века распространяет католичество среди древних несториан в пределах Турции; теперь там все бывшие несториане – давние католики; в Палестине, Сирии, Аравии, Александрии, в Малой Азии, – всюду католики совращают православных; среди грузин и армян они действуют с XVII века и не оставляют своих притязаний доныне; в Болгарии, в Румынии столько католических миссионеров, что можно подумать, будто это – языческие страны. Всего несколько месяцев назад католический архиепископ в Софии, в столице Болгарии, осмелился обратиться к синоду болгарскому с предложением принять католичество. В России и Польше кто же создал унию? В 1782 году архиепископ Псковский доносит Св. Синоду, что католические ксендзы, действуя насилием, обманом, запугиванием, увеличивают свою паству за счет православных; в 1805 году по подобному же поводу был дань особый закон; жалобы приносили не одни православные, но и лютеране; после указа 17 апреля ксендзы объявили открытый поход против православия в западном крае. Все это – факты общеизвестные и доказанные. Едва ли забыта история ковенского ксендза Белякевича, который бил своих духовных чад за сношения с православными, бичевал их, сажал в погреба с гробами и с головами чертей. Не менее фанатизма и ненависти к православию проявили и лютеранские пасторы в Финляндии и Остзейском крае: поношения православной веры в проповедях, глумление над иконами, над святыми, наконец, памятный взрыв православного собора в Якобштадте.

Многим ли известно, что армяно-григорианство потихоньку распространилось среди православных удин, захватило грузинские православные святыни, не говоря уже о том, что поглотило много татов и курдов? Еврейство отлагалось у нас иудействующими сектами с XVI века и до самых последних дней.

Между тем, и по духу своему, и по прямому русскому законодательству православие никогда не держалось наступательно по отношению к другим исповеданиям. Известен факт, что при Екатерине II униаты, пожелавшие присоединиться к православию, целых 8 лет ожидали разрешения на это свыше. С 1859 года сиро-халдеи-несториане в Персии осаждали наше правительство и Св. Синод просьбами о присоединении к православной Церкви, и только в 1898 г. на это последовало разрешение Синода и после того, как двукратно указывалось сиро-халдеям обратиться со своим желанием или к Антиохийскому патриарху, или к епископу Феодосиопольскому в Малой Азии.

В 1902–1904 гг. 30 000 турецких несториан и около 30 000 турецких армян заявили Св. Синоду о своем желании присоединиться к православию. Дело это и поныне не начато... Что касается нашего законодательства, то оно для православной Церкви, единственно пользующейся правом свободного распространения, дает такие указания: «Сия вера порождается благодатию Господнею, поучением, кротостью и более всего добрыми примерами. Посему господствующая Церковь не дозволяет себе ни малейших понудительных средств при обращении последователей иных исповеданий и веры к православию и тем из них, кои приступить к нему не пожелают, отнюдь ничем не угрожает, поступая по образу проповеди апостольской» (Уст. пред. прест., ст. 70).

Иное дело – теория, заявляющая, что «необходимым дополнением свободы совести является свобода распространять свое миросозерцание и привлекать к своей вере других людей, и иное дело – практика. Напрасно поэтому г. Рейснер в статье «Свобода совести и закон 17 апреля 1905 года» вдруг начинает сокрушаться (в противоречие со всем сказанным раньше) о том, что отсутствие права пропаганды для всех вероисповеданий, кроме православия, поставляет другие церкви и общества в такое положение, что они будут вынуждены «умолкнуть пред лицом привилегированного (православного) миссионера, молча раскрыть свои недра для чуждых и враждебных им учений, безропотно переносить это вторжение в их самое святое святых».

Православная Церковь и до 17 апреля 1905 года этого не делала и не стремилась обходить море и сушу, чтобы всеми неправдами сотворить единого пришельца. Не от нее приходится защищаться иноверцам и инославным. Она сама и прежде, и особенно теперь нуждается в защите и охранении от напора других религий, существующих в России, из которых почти каждая склонна к прозелитизму на счет православия. Такой защитой и ограждением единственно и может служить запрещение пропаганды иным вероисповеданиям, при полной свободе для них открыто и без ограничения в правах действовать в среде своих единоверцев и при полной свободе для каждого гражданина лично принимать, и исповедовать какую угодно религию.

V

Думский законопроект требует свободы атеизма. Требование идет «от лица всего русского народа»... Позволительно сильно усомниться в этом. Думается, что если бы подвергнуть этот вопрос всеобщему и тайному голосованию, то за думское требование оказались бы буквально несколько сот, много – несколько тысяч голосов и 140 миллионов народа высказались бы против него. Но ведь несомненно, что законы должны исходить не из теоретических лишь положений, вычитанных в хороших книжках, не из подражания иностранным государствам без разбора, лишь бы и у нас все было так, как у соседей: законы должны стоять в согласии и с духом, с настроением всего народа. На Руси, которую сам народ назвал и отличил именем «святая», в народе особенно религиозном, определившем весь уклад своей жизни по праздникам и церковному распорядку, – в среде этого-то народа-богоносца выступит от имени его с законом о свободе неверию! Нет сомнения, что атеистами полными признают себя в России лишь единицы. И для них-то требуется соблазнить всю страну! При этом необходимо иметь в виду и то, что лично быть атеистом никому не воспрещается ибо никакая власть, никакое государство не может и не станет навязывать тех или других убеждений или принудительно требовать от того или другого лица непременного исполнения обрядов и постановлений того вероисповедания, в котором он числится.

В этом отношении указ 17 апреля идет куда дальше, чем пожелания и требования известного Навиля, обращенный в 1888 году к Российскому Императору: «Наше заветное желание, – писал Навиль от имени Швейцарского евангелического союза, – состоит в том, чтобы всякий подданный Вашего Величества мог свободно чтить Бога по своей совести, свободно воспитывать своих детей в вере отцов, чтобы духовные пастыри христианских церквей могли беспрепятственно исполнять относительно своей паствы все обязанности своего звания; наконец, чтобы все те, кои, не давая себе отчета в важности решения, записались в списки православной Церкви, могли без опасения возвратиться в лоно прежней своей церкви, если изъявляют свободное к тому желание».

Постановление думского законопроекта по вопросу об атеизме именно в России носит характер полной теоретичности и отрешенности от жизни: «Пусть гибнет хоть мир, но да торжествует теория»... И какая неравномерная расценка явлений: быть вне религии и церкви можно, но быть вне государства, хотя бы и по религиозным побуждениям, по думскому законопроекту, никак нельзя. Оскорбить Божество публичным неверием и открытой проповедью неверия в Него можно, оскорбить власть той же Думы... никак нельзя!

Что такое атеизм? Ведь это – своего рода одно из исповеданий. По фанатической настроенности своих приверженцев, по неудержимому стремлению к пропаганде, к борьбе против всякого религиозного мировоззрения и основанного на нем построения жизни, как показывают опыт и история, атеизм не уступит любой секте религиозной. «Мы исповедуем религию атеизма», – говорит социализм, и в этом по виду нелепом и парадоксальном выражении есть свой смысл: атеизм – своего рода религия. Атеизм волей-неволей должен дать и, действительно, дает и свою нравственность; от разрешения вопроса о морали он уклониться не может. Кто хочет в этом убедиться, пусть перечитает социалистические капитальные сочинения. Профессор Менгер, в книге «Новое государство» давший, так сказать, догматику социализма, должен был выступить и с книгой: учение о новой нравственности».

Но если это так, то и государство, как таковое, должно применить к атеизму ту общую оценку всякого исповедания с точки зрения общественного блага, которую признал и думский законопроект о свободе совести. «Границами для свободы исповеданий должны сделаться лишь требования общественного и государственного самосохранения, да и то понимаемые в буквальном, а не в расширенном смысле. Часто употребляют здесь reduction ad absurdum, противопоставляя требованию свободы совести наличность таких сект, как скопцов или известного в Индостане «братства убийц». Очевидно, однако, здесь речь идет вовсе не о верованиях, а о преступных деяниях, караемых законом». Так говорится в одной из статей журнала «Свободная совесть». Несомненно, в приведенных словах высказано положение крайнее, весьма спорное и весьма туманное. При осуществлении его в жизни выходит, что если я открыто принадлежу к «братству убийц», и власть видит, что я подстерегаю жертву намеченную, то меня нельзя тронуть, пока я не убью, или не сделаю покушение на убийство... Не в праве ли я тогда требовать освобождения от суда, ссылаясь на то, что я сделал покушение или убийство, следуя моей религии, заведомо дозволенной государством? Но пусть так. Согласимся даже с этим положением. Но и в вопросе об атеизме дело идет не об его «веровании»: это – дело личной совести, не подлежащее никакому земному контролю или проверке. Однако, «верование» непременно обнаруживает стремление к вынаружению, которое проявляется в таких фактах, которых не может игнорировать правовое государство. Если, исходя из атеистического мировоззрения, Смердяков приходит к выводу, что ему «все позволено», и совершает, поэтому с легким сердцем убийство, то в праве ли государство разрешать как исповедание Смердякова, так и особенно его пропаганду?

Между тем, атеизм всегда носит в себе семена такого именно исповедания. Известный французский политический писатель Бодэн, защитник полной религиозной свободы, после ссылки на слова Теодориха Великого: «мы не может предписывать религии, ибо никто не может быть принужден верить против воли», однако, не считает возможным даровать свободу атеизму: «это, – по его словам, – худшее из всех зол»). К числу защитников религиозной свободы принадлежит Том. Мор, автор знаменитой «Утопии». «Утопия», по буквальному переводу, – страна, не имеющая места, от того и порядки, в ней изображенные, получили название утопических, несбыточных и неисполнимых на земле. Как ни широка свобода людей, изображаемая даже в «Утопии», однако, в вопросе об атеизме она ограничена. Вот что, между прочим, читаем в этом сочинении: Во время основания своего царства Утоп знал, что до его появления туземцы вели бесконечные религиозные войны». «Лишь только он стал победителем и царем, он поспешил объявить полную веротерпимость». Впрочем, он никоим образом не запретил миссионерской деятельности, которая кротко и спокойно распространяет веру доказательствами, а не старается, если проповедь не удастся, уничтожить другую религию грубой силой. «Тем не менее, он во имя нравственности строго наказывал того, кто унижал достоинства своей природы учением, будто душа умирает вместе с телом или будто мир управляется без всякого Провидения, одной игрой случая. Таким людям, отказывают в каком бы то ни было уважении, им не доверяют ни общественной должности, ни какого-нибудь важного дела», «их презирают подобно существам низшей и бесполезной расы», «им запрещают публично выражать свои убеждения, но позволяют разговаривать с мыслящими людьми и в особенности со священниками».

Выше мы приводили мнение Локка, также защитника свободы религии: по его словам, «атеисты не должны быть терпимы в государстве, так как для них не обязательны клятвы, обещания, добросовестность, образующие главные связи гражданского общества». В Англии, как мы уже говорили, и доселе считается преступлением и влечет за собой строгое наказание отрицание истинности христианской веры или авторитета Св. Писания письменно, печатно, посредством поучений или разговоров.

Видный германский ученый Гиншиус, признавая за каждым право, без каких-либо невыгодных для себя последствий, исповедовать какую угодно веру и даже заявлять о своем неверии полагает, однако, что государство обязано запрещать такие выражения религиозных мнений, которые противны общественному благосостоянию и порядку, как, например, проповедь атеизма...

Из русских ученных Арсеньев считает невозможным допустить учения, которые явно и несомненно противны вечным, всюду и всегда неизменным требованиям нравственности; проф. Белогриц-Котляревский полагает, что право свободы не может простираться за пределы ненарушимости принципов морали; наконец, даже профес. Рейснер в числе ограничений свободы исповедания указывает прямо на недопустимость атеизма: «никому не может быть дозволена публичная проповедь атеизма и открытой безнравственности» 

Неудивительно поэтому, что в уголовных кодексах почти всех государств мира полагается кара за богохуление, публичное отрицание веры в Божество и т. п. Богохуление, оскорбление святыни и кощунство караются и русским Уголовным Уложением как в старой, так и в новой его редакции. Наказуется «и неисполнение церковных требований, признаваемых со стороны государства имеющими и общегражданское значение, а именно о погребении христиан с соблюдением церковного обряда». Неудивительно и то, что авторы, отстаивающие свободу неверия, обыкновенно выводят ее только как логичное требование из понятия свободы веры вообще, не находя в подтверждение высказанного положения никаких доказательств. Но известно, как далеко можно зайти на такого рода логических построениях во имя отвлеченной теории: тогда можно и от медицины требовать, чтобы человек, обращающийся всегда к ее помощи своевременно, никогда, не умирал...

Мы видели, однако, что с той же самой неумолимой силой логики правительственная власть, рассматривая атеизм, как одно из исповеданий, с точки зрения общественного блага, имеет полное право применить к нему и, действительно, применяет всюду ограничительные постановления, не нарушая этим принципов культурно-правового государства. Само понятие атеизма слишком растяжимо: деизм, пантеизм, индифферентизм, скептицизм, – все это должно быть исследовано и взвешено при определении того, исповедует ли член государства какую-либо религию, или он – чистый атеист. Возможен ли, наконец, чистый атеизм? Не болезненное ли это и крайне редкое явление? В таком случае чем, кроме чисто-отвлеченного и отрешенного от жизни теоретизма фанатиков свободы совести, вызвано пожелание свободы атеизма в думском законопроекте?

С чисто славянской прямолинейностью, следуя думскому законопроекту, мы придем не к свободе веры и совести, а к гонению православия в России. В этом не может быть сомнения. На почве полного беспристрастия к религиям не удержалась и Франция – страна с более устойчивым и давним парламентарным режимом, чем Россия. Мы уже видели, что даже американцы долго не могли придти в равновесие в отношении к религиозным вопросам, и вчерашние гонимые на почве свободной Америки обращались быстро в гонителей. С неумолимой последовательностью законопроекта Госуд. Думы о свободе совести потребует, прежде всего, полного сравнения православной Церкви с другими вероисповеданиями, которое выразится сразу же такими фактами, которые могут быть рассматриваемы именно как гонение на Церковь: лишения ее земельных имуществ, лишения жалованья от казны духовенству, лишения прав государственной службы и жалованья всех служащих по церковному ведомству и в духовно-учебных заведениях, лишение пенсии от государства всех духовных лиц и служащих по духовному ведомству, объявления церквей и монастырей собственностью государства, которая может быть отдаваема православным только на условиях обычной аренды; о приходе, как юридической единицы с правом самоопределения, не может быть тогда и речи. Дальнейшие требования законопроекта не замедлят сказаться сами собой: получение гражданской легитимации без совершения религиозных обрядов только при посредстве чиновников гражданского состояния, гражданский брак, гражданские похороны, устранение во всех публичных местах религиозных символов (кресты, иконы) и, наконец, неконфессиональная, чисто-лаическая школа, с полным изгнанием из нее Закона Божия. То, к чему Франция шла целыми столетиями не на счастье себе, – разумеем полное отделение церкви от государства, – то русские беспочвенные теоретики, не считающиеся ни с прошлым России, ни с настроением народа в настоящем, готовы провести в несколько дней. Правда, защитники отделения Церкви от государства находятся и среди людей церковных и религиозных. Они исходят из соображений блага и свободы Церкви. Они забывают, однако, что государство никогда не откажется от своих прав по отношению к Церкви, Церковь же отделившись от государства, потеряет все свои права, но непременно останется при всех своих по отношению к нему обязанностях. Государственная власть, хотя бы и совершенно безрелигиозная, всегда будет в случаях, ей нужных, пользоваться влиянием и авторитетом Церкви, а при отказе ее способствовать видам и пользе государства, обратится к насилию. Да и может ли Церковь отказывать законной власти в помощи при осуществлении ее законных требований, не нарушающих религиозной совести? Церковь же, лишенная прав, но сохранившая все обязанности по отношению к государству, потеряет множество способов влияния на верующих, на общество и на государственную жизнь и вместо блага и свободы получится бессилие и горшее рабство Церкви...

Материальные средства Церкви, конечно, не составляют цели ее деятельности. Однако лишение материальных средств будет вместе с тем для нее лишением одного из надежных способов проявлять и осуществлять свое влияние на жизнь верующих, хотя бы только построением церквей, открытием и содержанием причтов, школ, учителей, изданием книг и т. п. Первый шаг в этом направлении уже сделан Государственной Думой: мы разумеем бесплатное отчуждение всех церковных и монастырских земель в пользу государства.

VI

Думский аграрный законопроект в первых параграфах уже быль выработан, формулирован и принят в окончательной редакции аграрной комиссией. Он требовал отобрания в пользу крестьян, без всякого вознаграждения со стороны правительства, всех земель казенных, кабинетских, удельных, церковных и монастырских и отобрания с уплатой справедливого вознаграждения собственникам всех земель частновладельческих и принадлежащих «учреждениям», за исключением участков культурно-возделанных (сады, огороды, сельскохозяйственные культурные опыты) и участков небольших по размерам – не более 50 десятин. Основанием для такого законопроекта служило общее воззрение на землю: она не должна обращаться в капитал и в источник дохода путем отдачи в аренду, и может быть отдана только тем, кто ее сам, своим личным трудом будет обрабатывать.

Относительно «церковных» земель думский законопроект не озаботился точным их перечнем и разграничением и в число земель в собственном смысле «церковных» отнес и причтовые участки, которые во всей России служат важным подспорьем для содержания православного духовенства.

Законопроект свой Дума не решилась представить в его надлежащем освещении и в надлежащей мотивировке. А между тем это было бы и ясно, и прямо, и честно. Для всякого вдумчивого человека аграрный законопроект, по отношению к землям Церкви Православной, есть логическое следствие первого законопроекта о свободе совести: если все вероисповедания равны в государстве; если ни одно из них не считается господствующим и первенствующим; если ни одно вероисповедание не может дать своим последователям ни малейшего лишнего права в государстве сравнительно с другим каким-либо вероисповеданием, – то представляется совершенно необходимым и последовательным сравнять православную Церковь со всеми прочими вероисповеданиями, отобрать у нее и ее служителей все, что напоминает их древние права и преимущества, и выдвигает православие из числа других вероисповеданий. Отсюда, конечно, неизбежное требование отобрания церковных и причтовых земель и имуществ. В таком случае Думе для последовательности и «уравнения» нужно было провести закон до конца и применить его и к другим вероисповедным группам в России. Укажем примеры. В 1903 году не отобраны были, а только взяты в управление казны земли и имущества армяно-григорианской церкви с тем, чтобы деньги, вырученные казной от земель, были обращаемы на содержание армянского духовенства и духовно-учебных заведений. Земель и имуществ, при всех способах укрывательства, набралось на сумму до 4 миллионов рублей. Нужно заметить, что много земель армянской церкви было даровано ей русским же правительством в 30-х и 40-х годах XIX столетия для временного пользования. Поднявшаяся агитация во всех либеральных органах печати против этого закона, подкрепленная действиями революционных комитетов на Кавказе, вынудила правительство возвратить армянской церкви земли и имущества, которыми она теперь беспрепятственно владеет на Кавказе, в стране, где земельная нужда и теснота среди туземцев настолько обострилась, что по местам, как в Гурии, вызвала целое революционное движение на чисто аграрной почве.

В Сибири ламаиты со времен императрицы Елисаветы щедро были одарены землей. По последнему Положению, в их среде ламы составляют одну десятую часть всего населения; все религиозные учреждения и лица в ламаизме освобождены от податей и одарены землей в количестве весьма значительном: бандидо-хамбо – 500 десятин, на ширетуя – 200 десят., на каждаго ламу – 60 десятин, на низших служителей дацанов – по 30 десятин на каждого и даже на каждого ученика (ховарак) при главном дацане – по 15 десятин на каждого. Имеют земельные участки и самые дацаны (ламайские храмы-монастыри).

Теперь уже не тайна, что по соображениям «тактическим» Дума не могла затронуть прав и преимуществ иноверных в инохристианских исповеданий. Поэтому-то аргументация аграрного законопроекта относительно церковных и монастырских имуществ и вращалась в области общих аграрных воззрений Думы.

Но и с этой последней точки зрения думский законопроект является несостоятельным и с принципиальной, и с практической точки зрения.

Законопроект имеет в виду дать землю малоземельным и безземельным оказывается, по отношению к православному духовенству, он достигает обратной цели, превращая имущих землю (в притом временно, пока член причта состоит на службе) в совершенно безземельных. Законопроект желает передать землю тем, кто ее сам обрабатывает, и на деле отнимает ее именно у трудящихся, ибо в России духовенство, особенно диаконы и причетники, в огромном большинстве случаев сами работают над землей. Наконец, законопроект разрешает оставлять у землевладельцев-собственников участки земли в размере не более 50 десятин и почему-то отнимает у духовенства гораздо меньшие участки, ибо на причт в России приходится 83 десятины, а при разделе каждому члену причта в отдельности – на каждое лицо значительно меньше: следовательно, ни о каких латифундиях тут не может быть и речи.

Что касается монастырских земель, то почему же они попали в число отчуждаемых бесплатно, а не наравне с «учреждениями»? Если монастырям казна иногда отводила земли бесплатно, то и учреждения получали их часто таким же путем. Если учреждения приобретали земли путем покупки или получали их по завещаниям, как дар, и поэтому должны быть справедливо вознаграждены платой за отчуждаемую землю, то и монастыри в этом отношении не отличаются от учреждений, ибо и монастыри, иногда покупали землю, иногда же получали ее в дар по завещаниям верующих людей. Если учреждения иногда возделывали землю, удобряли ее, вложили в нее труд, знание, капитал и посему справедливо могут рассчитывать на вознаграждение при отчуждении, то можно указать и монастыри, подобным же образом распорядившиеся своими землями. Разница одна: учреждения всегда разрабатывали землю наемными руками и притом на казенные деньги, а монастыри разрабатывали землю чаще всего трудами монахов или на деньги, специально отдаваемые жертвователями на обители, ради Господа и спасения души. И еще есть разница, и опять в пользу монастырей: в учреждении обыкновенно видим одно лицо, в редких случаях – несколько, а монастыри наши обыкновенно весьма многолюдны, так что если каждого члена общежития монастырского удовлетворить из монастырского земельного участка равной долей, то надел на одно лицо не особенно разнился бы от обыкновенного надела крестьянского.

При всем том остается неразрешимым вопрос, который в подобных случаях всегда смущал общественную совесть, оскорблять которую – и нечестиво, и опасно. В самом деле, набожный христианин завещал имущество на религиозные цели, на расширение влияния Церкви в том или другом виде, в той или иной сфере жизни, наконец, на поминовение своей души; он себе отказывал, чтобы сохранить или приобрести это имение, и уж, наверное, отказал детям и наследникам, передавая землю церкви или монастырю. И вдруг законопроект Думы вторгается в такую сокровенную область, как религия, или, выражаясь словами даже думского законопроекта о свободе совести, «в то, что является интимным и драгоценным достоянием, и ради пользы государственной, к тому же и сомнительной, грубо нарушает волю завещателя. К чему может привести, в конце концов, такой принцип, последовательно проведенный в жизнь? Татары, насильники и завоеватели древней Руси, как показывает история, не решались на такой шаг, на который теперь решаются с легким сердцем. Только атеистическая точка зрения может его оправдать. Помнится, еврей Лассаль доказывал, что исполнение воли завещателя основано на вере в его загробную жизнь, а так как никакой загробной жизни нет, то... и т. д. Нужно сказать, что такое воззрение не помешало самому Лассалю всю жизнь пользоваться пенсией в 7 000 марок в год, завещанной в его пользу графиней Гарцфельд, с которой Лассаль состоял в близких отношениях. Неужели такая воля завещательниц священна, а воля умирающего верующего человека может быть попираема? Повторяем, это скользкий и очень опасный по своим выводам и последствиям путь оскорбления общественной совести и намеренного развращения народа. Прежде чем вступить на этот путь, надо крепко призадуматься не только о нравственной его гнилости, но если нравственные соображения отброшены, то, по крайней мере, об его вреде для народа и государства.

С практической точки зрения думский законопроект также не выдерживает никакой критики. Он разоряет духовенство и нисколько не обогащает крестьян; он обрекает священников на положение чиновников и тем умаляет и нравственное их значение и, конечно, через это обездоливает духовно и пастырей и пасомых – крестьян. Объяснимся.

Что дадут духовенству вместо земли? Жалованье? Его не дадут, раз Дума поставила вопрос так, что земли причтовые отбираются без всякого вознаграждения, наравне со свободными казенными. Если при самом акте отобрания земель не говорится ни слова о вознаграждении за них и компенсации духовенства иным вспомоществованием от государства, то на будущее рассчитывать нельзя. Но, предположим, согласятся дать жалованье духовенству. Откуда, когда и в каком размере? Казна обременена долгами и едва справляется с текущими расходами; аграрный вопрос принудительного выкупа частновладельческих земель поставит перед ней еще миллиардный расход: до новых ли отпусков духовенству? Дума уже связала себя обещаниями ввести всеобщее начальное обучение; эта статья, предполагая необходимое расширение сети низших, средних и высших учебных заведений в соответствии с числом начальных школ (по крайней мере, в четыре раза сравнительно с теперешним их количеством), потребует нового ежегодного расхода до полумиллиарда рублей... Трудно ожидать при таких условиях назначение жалованья духовенству, особенно при господстве правового государства, по принципу которого, если дается жалованье православному священнику, то с ним нужно будет сравнять всех соответствующих ему служителей христианских и не христианских исповеданий... Иначе ведь не будет равенства.

Но если бы и нашлось желание дать православному клиру жалованье, то может ли оно дойти до таких размеров, чтобы вполне заменить доход с причтовых земель? Удобства их житейские и хозяйственные по условиям деревенской жизни таковы, что их трудно перевести на деньги. Есть вещи, которых и за Деньги в глухой деревне не достанешь, не занимаясь своим хозяйством (солома, топливо, овощи, свое молоко и молочные продукты, корм птице и скоту, животные продукты и т. п.). Эта сторона дела подробно выяснена во многих статьях, появившихся в различных церковных органах и написанных сельскими иереями по поводу думского аграрного законопроекта. Итак, доходы и удобства земельного причтового участка, при условиях вашей деревенской жизни, оказывается, трудно учесть деньгами.

Нравственная же сторона здесь совершенно забыта, а она и совсем на деньги не может быть оценена. Священник, занимающийся сельским хозяйством, прежде всего на себе испытывает все нравственно облагораживающее влияние святого земледельческого труда, воспитавшего все лучшие стороны духа славянской земледельческой расы. Кроме того, он роднится с крестьянином-пасомым общностью интересов, общностью печалей и радостей; он близок и понятен пасомым, и пасомые ему понятны и близки. Общая у них и молитва к Господу о дожде и ведре, о благорастворении воздухов и земли плодоносии, об изобилии плодов земных и временах мирных.

Образованный и усердный священник здесь и в житейском быту поможет темноте народной и, конечно, раньше и лучше крестьянина введет в свое хозяйство улучшения, – не тысячные изобретения и машины богачей, все равно крестьянину недоступные, а такого рода улучшения, которые вполне применимы к небольшому деревенскому хозяйству и доступны среднему крестьянину. Свое хозяйство, своя земля, свой двор, скот, свой дом, – все это привязывает священника к приходу, все это заставляет его надолго, если не навсегда, оставаться на одном месте. А это вместе с темь роднит его более и более с окружающими, связывает с ними тысячами связей, заставляет заботиться о мирных и любовных с ними отношениях и дает ему чрез это силу и широту влияния на прихожан во всех возрастах. Иное дело священник, пробывший в приходе 2–3 года и переехавший затем в другое село, и совсем иное дело священник, который учил прихожанина в школе, венчал его, крестил его детей или даже внуков, хоронил его близких и т. д. Отнимите все эти невидимые связи, оторвите пастыря от земли и одинакового с пасомыми труда и одинаковых интересов, и получите священника-чиновника. Он будет переходить с места на место, как это мы и видим в южных наших епархиях, где духовенство, весьма обеспеченное, землю сдает в аренду и сельским трудом не занимается; он будет тем же, что представляет собой сельский учитель, фельдшер, пристав, акцизный чиновник. Мудрено ли, что и храм тогда перестанет быть местом общения пастыря с пасомыми и влияния его на них и обратится в место только «нужнопотребных» треб, которых нельзя избегнуть, а сам пастырь станет только наемником, требоисправителем. Духовная жизнь народа тогда будет замирать, общение с Церковью неизбежно будет умалено; душа народная, между тем, затоскует в одиночестве и заброшенности, запросит сродной пищи, запросит близких пастырей, – и бросится в объятия сектантства. Это мы и видим в Сибири, Новороссии и на Кавказе. В Великороссии исконно духовенство было народным, и мы здесь видим только раскол, все-таки в формах церковных сохранивший учение православия, национальное русское самосознание; в Малороссии же и вообще на юге, где богатые священники были всегда «панами», а дети их назывались «панычами», где духовенство крестьянским трудом гнушалось и через это стояло далеко от народа, мы видим, напротив, крайнее развитие религиозного сектантства в самых разнообразных его проявлениях, которые объединяются в рационализме, полном отсутствии церковности и вместе с тем в наклонности к космополитизму и социалистическим тенденциям в области общественно-государственных воззрений.

Это знаменательные показатели.

Но, может быть, отобрание церковных земель даст, по крайней мере, крестьянству необыкновенное увеличение земельного надела, которое обратит крестьян из бедняков в состоятельных хозяев? Увы, даже и такого значение аграрный думский законопроект не имеет.

Газеты «прогрессивного» направления раздули и вместе с тем страшно замутили этот вопрос массой совершенно лживых статистических данных и выводов. Началось в 1904–1905 гг. с преувеличенного в тысячи раз показания монастырских капиталов, которых одна газета насчитала до 20 миллиардов (!); окончилось теперь, в 1906 г., таким же преувеличенным показанием количества церковных земель. Но если счет капиталов проверить довольно затруднительно, к тому же капиталы можно и скрыть, то уж относительно земли дело представляется совершенно ясным. Вот что читаем в оффиц. органе Св. Синода – «Церк. Ведом.» 1906 года (№ 27) о количестве церковных и монастырских земель (нижеприведенные сведения указаны по надлежаще проверенным данным хозяйственного управления Св. Синода).

Газета «Трудовая Россия» сообщила следующие сведения о количестве церковных и монастырских земель:

«По исследованию, сделанному почти 30 лет тому назад, Церковным учреждениям, монастырям и церквям принадлежат 8 500 000 десятин. Земли эти чаще всего удобные и очень ценные, – с рыбными ловлями, с заливными лугами, с лесом. Расположены эти владения чаще всего не в глухих местах, где земли и без того много, а в местах населенных».

Газета не говорит, что это за «исследование, бывшее почти 30 лет назад», кем и каким образом оно было произведено, где находятся добытые им материалы и пользовался ли этими материалами автор газетной статьи. Без этих же данных сообщенные «сведения» являются только голословными. В виду же того, что подобные сообщения принимаются многими на веру и полагаются в основу для суждений и выводов по волнующему аграрному вопросу, представляется необходимым противопоставить им точные сведения, по данным, имеющимся в учреждениях Св. Синода. Эти данные, относящиеся к 1890 г., научно разработаны Н. А. Любинецким в сопоставлении с данными центрального статистического комитета по обследованию земельной собственности в 1877 году и изданы под заглавием: «Землевладение церквей и монастырей Российской Империи» (Петроград, 1890 г.).

Окончательные выводы из данных Святейшего Синода (1890 г.) выражаются в следующих цифрах:

а) Церквей, имеющих земельную собственность, во всех епархиях Империи – 80 993. Количество принадлежащей им земли составляет всего 1 863 943 дес. (В том числе неудобной – 154 366 дес.).

б) Монастырей, имеющих земельную собственность, – 697. Количество принадлежащей им земли – 496 308 дес. (В том числе неудобной – 75 900 дес.).

Общее количество церковных и монастырских земельных имуществ составляет 2 360 252 дес. (В том числе неудобной земли 230 266 дес., т. е. 9,75% общего количества).

Чрезвычайно интересна в названной книге Любинецкого таблица со сведениями, сколько приходится на одно церковное владение крестьянских дворов. Оказывается, что на церковное владение крестьянских дворов приходится от 115 (в Архангельской епархии) до 678 (в Оренбургской епархии). Средний же размер церковного владения составляет 74,47 дес., что на один крестьянский двор составить от 0,64 дес. (в Архангельской епархии) и до 0,11 дес. (в Оренбургской епархии). Эти цифры наглядно показывают, как ничтожны в общей массе земельные владения церквей и монастырей и как жестоко ошибаются те, которые рассчитывают на церковные и монастырские земли, как на одно из средств к разрешению аграрного вопроса.

К сказанному следует прибавить, что земельная теснота чувствуется не в Архангельской и Оренбургской губерниях, а, главным образом, в черноземной полосе России. Представим себе, что здесь в приходе отдана в пользу крестьян причтовая земля: это 33 десятины по крайней мере па 800–900 мужских душ. Что же получают крестьяне? Им придется на человека по одной двадцать четвертой десятины. Вот и все обогащение; оно не только не отвратит, но даже и не отдалит земельного кризиса... По-видимому, даже и крестьяне сами, несмотря на усиленную среди них агитацию, понимают это: мы доселе еще ни разу не слышали и не читали, чтобы крестьяне требовали отобрать в их пользу или самовольно запахивали и косили земли церковные и монастырские. Не было даже попыток к таким насилиям или к погромам хозяйств на землях причтовых или монастырских. Профессор Чупров высчитал, что площадь крестьянского землепользования, при условии отобрания решительно всей земли в России в пользу крестьян, увеличится только на 42%; при приросте населения в России ежегодно в два миллиона человек, при удвоении населения в 50 лет, передача даже всей земли крестьянам только отдалила бы несколько земельный кризис. Между тем, по исследованию того же профессора, улучшение сельскохозяйственной культуры быстро может повысить крестьянскую земледельческую производимость на 100, на 200 и даже на 300%. Возвышение нравственного уровня народа, уважение к чужой личности и собственности, уменьшение пьянства, возвышение трудолюбия и настойчивости в труде, пожалуй, дало бы еще более осязательные результаты…

Принижение Церкви и лишение ее материальных средств едва ли повысит народную нравственность, и без этого никакие земельные прирезки не создадут народного благосостояния.

Это сознано во всех государствах Западной Европы; там нигде не подрывают сил Церкви и просветительного влияния религии. Нигде в Европе не найдете духовенства более бедного, чем в России; думский же законопроект хочет сделать его совсем нищим. Нередко в европейских странах мы видим и церковные имущества: в Англии и Венгрии относительно их даже гораздо больше, чем в России. Это, заметьте, в культурно-правовых государствах.

Думские законопроекты с роспуском Государственной Думы, конечно, пока потеряли свою силу... Тем не менее, мы, подвергая их разбору, имея в виду не практическое осуществление их в данное время, а их принципиальную сторону. С этой точки зрения и высказанные нами суждения, полагаем, имеют значение не минутное и частное, а общее и постоянное.

−

Для полноты суждения приводим в подлиннике законопроекты Государственной Думы.

I. Основные положения законопроекта о свободе совести.

Каждому гражданину Российской Империи обеспечивается свобода совести. Посему пользование гражданскими и политическими правами не зависит от вероисповедания, и никто не может быть преследуем, и ограничиваем в каких бы то ни было правах за убеждения в делах веры.

Примечание. Все узаконения, ограничивающие гражданские и политические права лиц, принадлежащих к тем или иным вероисповеданиям, отменяются.

Все существующие и вновь образующиеся в Российской Империи вероисповедания пользуются в одинаковой мере свободой богослужения и отправления религиозных обрядов, а также проповедования и распространения своих учений, поскольку при осуществлении этой свободы не совершается деяний, предусмотренных общими уголовными законами.

Никто не может быть силою государственной власти принужден принадлежать к какому-либо исповеданию, или исполнять обязанности, вытекающие из принадлежности к какому-нибудь вероисповедному обществу, или совершать религиозные действия, или участвовать в обрядах какого-нибудь вероисповедания.

Никто не может отказываться в силу своих религиозных убеждений от исполнения гражданских или политических обязанностей, кроме случаев, точно в законе указанных.

Всякий, достигший 17-летнего возраста, может выйти из состава вероисповедного общества, к которому он принадлежит; несовершеннолетний, не достигший сего возраста, воспитывается в том вероисповедании, в коем пожелают его воспитывать родители.

Примечание. В случае если родители принадлежат к различным вероисповеданиям, от их соглашения зависит выбор вероисповедания, в коем воспитываются их дети. Если такового соглашения достигнуто не будет, то дети мужского пола воспитываются в исповедании отца, дети женского пола – матери.

Особый закон определяет порядок ведения актов гражданского состояния.

Особые узаконения определяют преподавание вероучения. Эти узаконения не должны противоречить началам свободы и равенства вероисповеданий.

II. Объяснительная записка.

Основным государственным законам Российской Империи принцип свободы совести не чужд. «Свобода совести, – гласит он, – присвояется не только христианам иностранных исповеданий, но и евреям, магометанам, язычникам, да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего различными языками по закону и исповеданию праотцев своих, благословляя царствование Российских Монархов и моля Творца вселенной, да множить благоденствие и силы Империи».

Точно также и свод учреждений и уставов управления духовных дел иностранных вероисповеданий (XI, 3) гласит, что первенствующая и господствующая вера в Российском государстве есть христианская, православная, кафолическая, восточного исповедания. Но и все, не принадлежащие к этой Церкви подданные государства и иностранцы, в оном пребывающие, пользуются повсеместной свободой отправления своей веры и богослужения, причем свобода веры присвояется не только христианам иностранных исповеданий, но и евреям, магометанам и язычникам».

Однако, этот великий принцип не нашел себе осуществления в законодательных нормах и тем более в практике государственного управления. Напротив того, несомненно, долгие годы Россия жила под режимом несвободы совести. В вышеуказанном своде учреждений и установлений духовных дел иностранных исповеданий прямо оговорено, что право распространять свое вероучение предоставлялось одной православной Церкви. Духовные и светские лица прочих христианских исповеданий строжайше обязаны не прикасаться к убеждениям совести не принадлежащих к их религии; в противном случае они подвергаются взысканиям, в уголовном законе установленным. Даже переход из одного иностранного христианского исповедания в другое можно было совершать лишь с разрешения министра внутренних дел. Мы не упоминаем здесь ни о специальном законодательстве по поводу отдельных христианских и не христианских исповеданий, ни о законодательстве, имеющем в виду раскольников и сектантов. Но если таков был закон, то деятельность администрации в этом отношении шла несравненно дальше. Едва ли какое-нибудь из инославных исповеданий не подвергалось особым административным ограничениям, а на некоторые воздвигалось настоящее преследование.

Последствия этого режима слишком известны. В народной совести это отношение власти к делам веры вызывало глубокий соблазн. Среди различных народностей, населяющих Империю, ограничение того, что является интимным и драгоценным достоянием, вызвало острую враждебность, колебало самые основы национального мира и наносило великий вред общественной крепости и мощи. С другой стороны, и православная Церковь, пользующаяся внешним привилегированным положением, но сдавленная государственной опекой и не обладающая той свободой, которая есть «единое на потребу» для носительницы религиозной истины, и преемства вероучения, – православная Церковь только страдает от этого режима, отнимающего у нее возможность нравственного воздействия и авторитет.

Навстречу настойчивым желаниям, происходившим из различных общественных и национальных групп, исходивших и от служителей самой Церкви, пошло, наконец, и правительство. Уже в указе Правительствующему Сенату от 12 декабря 1904 года Верховная Власть признала неотложным «для закрепления, выраженного в манифесте 26 февраля 1903 года неуклонного душевного желания охранять освященную основными законами Империи терпимость в делах веры, подвергнуть пересмотру узаконения о правах раскольников, а равно лиц, принадлежащих к инославным и иноверным исповеданиям, и независимо от сего принять ныне же в административном порядке соответствующие меры к устранению в религиозном быте их всякого, прямо в законе не установленного стеснения». Эти начала получили более подробное развитие и в указе Правительствующему Сенату 17 апреля 1906 года; согласно ему, переход из православного в другое христианское исповедание отныне не преследовался и не влек за собой каких-нибудь невыгодных в отношении личных и гражданских прав последствий, причем «отпавшее по достижении совершеннолетия от православия лицо признается принадлежащим к тому вероисповеданию или вероучению, которое оно для себя избрало»; рядом с этим устранялись исключительные законы против раскольников: отныне раскольники и сектанты приравнивались с лицами других инославных исповеданий. Наконец, указ разрешил преподавание вероучения на местном языке и поручал его предпочтительно лицам, принадлежащим к духовной иерархии данного исповедания, и обещал пересмотр законоположений о магометанах, ламаитах и язычниках.

Высокие начала, положенные в основу указа 17 апреля и приветствуемые всей Россией, не получили, однако, надлежащего осуществления. Слишком глубоко укоренились бюрократические традиции и в ведомстве православного исповедания, и в управлении иностранными исповеданиями. Сверх того, во многих частях России, где религиозный вопрос оплетается с политическим и национальным, местная административная власть не считала возможным лишить себя средства, которое в ее глазах было крайне могущественно в политическом смысле, и признать право свободного перехода из православия в другие исповедания; в особенности это относилось к переходам в католицизм среде обитателей различных губерний Западного края и Царства Польского. Итак, указ 17 апреля не дошел в утверждении принципа религиозной терпимости до конца: допуская переход в неправославные исповедания, он не разрешил, однако, этим последним свободного распространения своих вероучений, которое по-прежнему принадлежало лишь православной Церкви. Наконец, он ничего не говорил о праве, не принадлежать ни к какому исповеданию, – праве, которое, очевидно, входит в последовательно проводимый принцип свободы совести. Очевидно, как с ним несовместимо принуждение – прямое или косвенное – к принятию какой-либо религии, так несовместима и принудительная религиозность вообще.

В великий день 17 октября возвещалась непреклонная воля Монарха «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы слова, собраний и союзов». К сожалению, и здесь последующие законодательные постановления не остались верны духу манифеста 17 октября: так, закон 14 марта 1906 г. о введении в действие нового уголовного уложения для преступлений религиозных, за исключением некоторых поправок в законодательстве о раскольниках, в общем, стоит на почве уголовного уложения 22 марта 1903 г. и далеко не соответствует принципам указа 17 апреля и тем более манифеста 17 октября. Задача введения религиозной свободы в России осталась невыполненной.

Исполнение этой задачи является первой обязанностью первого народного представительства. И среди этих форм свободы одной из важнейших является свобода совести. Лишь полное ее осуществление может восстановить то доверие и нравственную связь отдельных народностей, без которых невозможно процветание, благоденствие и мощь России, невозможно поднятие авторитета православной Церкви, невозможно умиротворение народной совести. Именно здесь менее чем где-либо, возможны полумеры и компромиссы, менее всего допустимы ограничения для всякого русского гражданина оставлять старое и выбирать новое исповедание, согласно велениям своей совести, исполнять религиозные обязанности не общегосударственные, участвовать в культе и распространять то, что ему предписывает разум и совесть. Такая свобода может повести лишь к нравственному обновлению России, к укреплению в ней религиозного чувства, к водворению в ней взаимного согласия и мира.

−

Аграрная комиссия Государственной Думы приняла первый пункт аграрного законопроекта в следующей редакции:

«Для расширения площади землепользования трудового земледельческого населения обращаются пригодные для сельскохозяйственного промысла земли: а) казенные, удельные, кабинетные церковные и монастырские; б) в порядке принудительного отчуждения, земли учреждений и частновладельческие».

Источник: Полное собрание сочинений протоиерея Иоанна Восторгова : В 5-ти том. - Репр. изд. - Санкт-Петербург : Изд. «Царское Дело», 1995-1998. / Т. 4: Статьи по вопросам миссионерским, педагогическим и публицистическим (1887-1912 гг.). - 1995. - 654, IV с. - (Серия «Духовное возрождение Отечества»).