Брату Тарасию, патрицию, в утешение по случаю смерти его дочери

Где Илия? Где Елисей? Где Петр и Павел? Зачем не вижу я подле себя ни одного из древних святых чудотворцев? Тогда конечно не было бы нужды в этом послании: я ухватился бы за ноги которого нибудь из них (потому что я недостоин благодати взяться за руки их) и, молясь, не отстал бы от них до тех пор, пока бы они не воскресили детище и не представили его родителям. – Теперь же что мне делать? – Такими утратами моих родственников не облегчится моя ссылка. – Потребно послание, увы мне! – потребно послание, посредством которого я мог бы облегчить скорбь брата моего об умершей дочери; потому что с нею соединена была надежда на плод; потому что с тем вместе обесславлен брак, который скоро сделал бы дочь матерью, – и внук уже не будет играть на руках дедушки, не будет около него резвиться и лепетать. Ожидали многого, а лишились и того, чем обладали. О несчастное обольщение, грехопадение, наказание древних прародителей! Как вполз в рай этот лукавый и хитрый змий? Как он успел убедить? И как оттоле и доселе вытянулось острое жало смерти? – Достиг, коснулся и нас роковой удар, сильнее стрелы, внезапнее молнии. Вот лежит дщерь, с час назад еще цветщая красотою: зрелище ужасное и невыносимое для взора родителей! Когда возникал цвет деторождения, тогда же увядало и самое растение вместе с корнем. Природа готова уже была принести плод; а серп смерти, углубясь в самую ниву, подсек и опору жизни. Сколько нужно слез, чтобы достойно оплакать такое бедствие! Сколько воплей, стонов, воздыханий! – Онемел язык, осужденный на непрерывное, ужасающее молчание. Заключились уста, не в знак скромности и целомудрия, но в предвестие близкого разрушения. А очи? – О ужасное ощущение, в котором невыносимо безмолвие и для которого нет приличных слов! – Очи – как бы сказать? утратив всю жизненную влагу, сокрыли последний свет свой под неподвижными ресницами. Ланиты, вместо румянца и естественной краски, покрывает мрачная, мертвенная бледность, сквозь которую едва заметны следы прежнего благолепия. Все лицо, наконец, представляет зрителю самую страшную и ужасную картину. – Какая зависть, какое коварство изощряет против нас все сии стрелы? Еще не миновало прежнее бедствие, – и вот уже последовало другое, еще гораздо большее. Первым отнято у нас грудное дитя; последнее сразило ту, которая скоро была бы матерью. Откуда несется столько и таких страшных ударов? Удары от людей, удары от скрытных врагов; отовсюду несчастия, отовсюду стрелы – летят на нас самих, на детей; мы как будто обратились в трагическую сцену, и в нас проходят ликами (coreusbi) стенания, вздохи, сетования, вся вереница зол...

Но что я делаю? Куда я унесся? Начав писать утешение, я, сам не знаю как, поддался скорби и, отуманенный ею, увлекся в сторону, противоположную той, куда стремился; вместо того, чтобы останавливать потоки слез, лишь умножаю их. Время же мне опомниться и не погружаться более в глубине печали. Печаль многих губила, сокрушая не только тело, но и смертельно уязвляя душу. Не будем же содействовать врагам против нас самих: сокрушение утесненных всего более радует врагов. Не будем малодушием унижать славное терпение наших предков. Они видели смерть детей, и еще что она так счастливо, как всякой желал бы; переселилась из настоящей жизни.

– «Но она так не долго жила!» – Ах! Что пользы, больше или меньше дней насчитается в нашей жизни, когда то и другое приводит нас к одним и тем же вратам смерти? Что прошло, то нас уже не услаждает; что будет впереди, того еще нет на самом деле; а настоящее улетает от нас прежде, чем успеешь им насладиться. Но, когда вся сладость жизни заключается в мимолетной настоящей минуте, и не измеряется долготою времени; то и глубокая старость и расцветающая юность могут быть одинаково блаженны, и кратковременность жизни нимало не хуже долголетия. Если же угодно, то еще и гораздо лучше: потому что, если никакой человек не может пробыть чистым от скверны, хотя и один только день прожил, как это подтверждается и Словом Божиим и ежедневным опытом; то конечно тот, кто менее продолжительное время носил перстную сию храмину, отходит от ней с меньшим числом греховных скверн. Таким образом сожалеть, что умершая скорее других переселилась из этой жизни, не значит ли сожалеть о том, что она осквернила себя меньшим числом грехов, и считать несчастием, что она чистейшею явится небесному Жениху? – «Все-таки она умерла преждевременно». О! если бы я не слышал этих слов, дерзостью которых поражается и слух, а еще более ум мой! Преждевременно! Почему же, когда она разрешала матерние болезни деторождения, не считалась она рождающеюся преждевременно? – Она рождалась по мановению Божию, и следовательно, во время, – скажешь ты; а как же осмеливаешься определять своим мановением время возвращения ее к Создателю? Ужели Творец, который знает, когда должно произвести человека на свет, не знает, когда взять его к себе обратно? Из семени развил Он плоть, образовал ее в утробе матерней, ввел ее в мир, хранил ее с колыбели до брачного ложа, до зрелого возраста: все это не было не во время? А когда наградил ее бессмертною жизнью, тогда только Он поступил не благовременно? Прочь такое богохульство от языка, служащего благочестию и прочь от ума целомудренного! Такие нечестивые помыслы подлинно достойны были бы многих слез и горького плача. Ради тленного ни в каком случае не простительно забывать о нетленном. Посему, если и должно плакать, то не об ней, которая совлеклась смертного тела, а о том, кто губит свою бессмертную душу; не об ней, которая живет в небесных чертогах, но о том, кто похоронил душу свою в мертвых надеждах. – Скажешь: «ты прав; но она умерла прежде родителей?» Что ж из того? Ила тебе хотелось бы, чтоб она видела, как будут умирать ее отец и мать, и была сокрушена такими ударами? Подобные расчеты приличны не сердцу родительскому, а разве только мачехе; они обличают не любовь отца, а скорее эгоизм, который ищет больше собственных выгод, чем выгод дочери, и сожалением к детищу думает прикрыть заботу о самом себе. Мучительна ли для нас смерть возлюбленных? В таком случае надобно радоваться, что дщерь ваша не будет знать этих мучений! Не мучительна? Тогда зачем же истощать себя напрасными слезами?

Если бы в эту минуту дитя сие, оживши, явилось к тебе и, взяв тебя за руку и целуя тебя, радостно и восторженно проговорило: «Почто, отец мой, терзаешься? Почто оплакиваешь исход мой, как будто меня обступили несчастия со всех сторон? Напротив, чрез это я сподобилась поселиться в раю: зрелище сладостное для взора; а вкушать райские утехи еще и того сладостнее! Они превышают всякое вероятие. Этот рай был первым чудным отечеством рода человеческого; там древле прародители наши, – совершеннейшее создание десницы Господней, прежде чем прельстил их змий, наслаждались счастливою и блаженною жизнью. Теперь этот коварный и хитрый змий не может уже ни ползать в том жилище, ни внушать нам искусительных речей, Да и между нами нет ни одного, кто умом своим не возвышался бы над всяким лукавством. Никто из нас не имеет нужды в отверстых очах (Быт. 3, 5), не может желать еще больших наслаждений. Все мы умудрены Божественною и небесною мудростью. Посреди неизреченных и никогда не оскудевающих благ вся жизнь наша есть непрерывный праздник и торжество. Светлые, светло обращаясь в телах чистейших и нетленных, мы зрим Бога, как только возможно зреть человеку, и, наслаждаясь Его необъяснимою и невообразимою красотою, всегда ликуем, – что однако же никогда не может пресытить нас; но как обилие блаженства бывает у нас плодом нашей любви, так любовь дает нам право на блаженство. Ничто не может быть вожделеннее наших радостей и нашего счастья, так что и теперь, когда я беседую с тобою, меня влечет к тем благам чрезвычайная и непреоборимая любовь, и от того я не могу рассказать тебе о них даже кратчайшим образом. Некогда ты сам переселишься туда вместе с возлюбленною моею матерью, – и тогда познаешь, как не много сказала я тебе о многом, и очень будешь упрекать себя, что оплакивал меня, наслаждающуюся таким блаженством. Но теперь, дражайший родитель, прости и не удерживай меня здесь: это было бы гораздо прискорбнее и достойнее слез». Если бы, говорю, блаженная дщерь твоя сказала тебе сие или подобное сему; то неужели еще не устыдился бы ты своей скорби и не прекратил сетования, но, и сам обрадованный, не дозволил ей возвратиться к ее радостям? Но что ж! Разве только тогда мы способны образумиться, когда с нами побеседует таким образом дитя наше; а когда общий всех Творец и Владыка взывает: веруяй в Мя, аще и умрет, оживет (Иоан. 11, 25) и любящии Мя вкусят блага, яже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша (1Кор. 2, 9); то мы, как неверующие, нимало не исправляемся, но еще более плачем? Справедливо ли это? Разумно ли? Прилично ли?

И как перед моею скромною невесткою ты, мужчина, не устыдишься проливать слезы и сокрушаться, вместо того, чтобы своими благоразумными и спокойными советами поддерживать ее извинительную слабость? Если мужчины, опора женщин, подобно им, будут терзаться, то что будет с ними? Откуда они получат утешение? Кого им представим в образец терпения? С кого будут оне брать пример? – Перестань же унижать себя и род свой; сними чужую личину, недостойную твоего пола. Не нам, которые умели переносить мужественно величайшие и труднейшие искушения, не нам предаваться женоподобно воплям, по случаю кончины детища. Творец взял к себе свое творение; но больше дал, чем взял. Пусть живут долее другие сыны и дщери на радость родителям. Прискорбно прошедшее: пусть радует настоящее. Перенесем благодушно утрату, чтобы вернее сохранить то, что осталось нам для утешения. Хорошо иметь преемников своего рода: и мы имеем. Прекрасно принесть начатки Создателю и подателю всех благ: и мы принесли. Прежде неизвестно было, которые из детей наших должны послужить начатками, и которые быть преемниками рода, а теперь, если только мы принесли начатки охотно, уже не будем основывать свои надежды на неизвестном, но утвердим их на достоверном. Бог никогда не берет, не вознаграждая сугубо; и за ничтожные блага Он воздает величайшие и неожиданные. Но если мы оскверним начатки слезами, как обиженные, то... Впрочем я не хочу говорить ничего неприятного; ибо надеюсь, что и вы не плачете, не печалитесь и не страдаете так, чтобы это могло навлечь вам новые бедствия. Мне же да поможет Бог утешиться сими надеждами: а Он уже и помогает мне; потому что дает дерзновение так говорить и обращать тебя от печали к благодушеству посредством разных размышлений и примеров, древних и новых, – хотя можно бы даже сказать, что вся жизнь наша есть такой пример, который, если придет на мысль, может разогнать всякую печаль. Скажу еще нечто страшнее: кому свойственно скорбеть об умерших? Или лучше, не сам скажу, а призову проповедника вселенной – собственным голосом возвестить небесное определение: не хощу вас, братие, не ведети о умерших, да не скорбите, якоже и прочии, не имущии упования (1Сол. 4 13). Это возглашает Павел, просвещенный небесным учением, с проповедью обтекший всю вселенную; это взывают уста Христовы, – что лишь неверным, незнающим силы таинства Христова, свойственно слезами об умерших погашать надежду воскресения.

Итак отложим скорбь, чтобы не явиться виновными в таком страшном грехе, и не опечалить усопшую. Ныне согревают ее недра Авраамовы: вы и мы скоро сами увидим ее там радующуюся и веселящуюся: но если я буду, вопреки заповедям Господним, оплакивать детище, то чрез сие сам себя изгоню из оного прекрасного зрелища. Утешься же, и чрез благодушие покажи себя достойным райского блаженства. Это блаженство не знает слез; брачный чертог веселия и радости не может быть местом плачущих; в нем живут только наследники неизглаголанного счастья. Творец судил пересоздать свое творение для бессмертной жизни: я не завидую этой милости и не ропщу на суд, которому должен, напротив, удивляться; не хочу обращать благость Божию в предмет неблагодарности. – Некогда заболело дитя великого царя Давида и приближалось ко гробу. Отец, считавший болезнь посещением Божиим, повергся на землю, слезно умилостивляя Господа и воздерживаясь от пищи и всякого другого попечения о теле: но когда умерло дитя, он тотчас отложил печаль. Прежде он просил, чтобы рожденный из его недр остался в живых: а когда увидел, что больному определена смерть, то уже не дерзал сетованием оскорблять Владычного определения, но возвысился над несчастием, принес благодарение Богу и, по обыкновению, стал употреблять пищу. – Так поступать должно и нам. Не здорово дитя, родственник, друг, и не здорово опасно: я прошу Бога, чтобы болезнь прошла, и чтобы Он даровал милость по желанию ближних. Но как скоро Он благоволит лучше взять создание свое к себе; надлежит тотчас благодарить за такое распоряжение, обнять с любовью то, что сделано, и не оскорблять плачем и рыданием суды Господни.

Если и нас подстерегает демон и требует нового Иова, и если Бог попускает лукавому искушать наше терпение для обличения противника, и открывает поприще для подвигов, чтобы посрамить противоборца и увенчать своего атлета; то на вызов к добродетели не должно отвечать скорбью; время трофеев и день ратоборства не должно считать временем сетования и днем слез... Нет, – свидетельствуюсь теми, которые получили неувядаемые и блистательные венцы за терпение, – это не достойно твоей мужественной души, ни основательности твоего суждения, ни другого какого-либо из твоих прекрасных качеств. Станем бодро, станем крепко, и сразимся со врагом, как прилично воинам Царя небесного. Не посрамим свидетельства Подвигоположника. Не будем уступать дерзости супостата в нашем затруднительном положении. Не уроним прежних опытов нашего мужества последующим малодушием. Или мы храбры только в начале, когда надобно раздражить врага, а когда брань приходит к концу и следует одерживать победу, мы отступаем назад? Неприятель будет близок к падению, когда только увидит, что мы готовы великодушно перенести искушение; он прекратит свои действия, как скоро заметит, что мы твердо основаны в терпении. Между тем близ есть раздаятель венцов; Он уже приемлет к себе доблестного подвижника, уже возлагает на него венец, и больше не позволит подступать врагу, – но отгоняет его, как можно, далее: если же и затем еще последуют наглые нападения, то в конец сокрушает все его козни и злоухищрения. Так, за все скорби Господь вознаграждает своих страдальцев счастьем и радостью: свидетель сему опять тот же неописанный Иов, – с которым да сподобимся и мы иметь общение, как в страданиях, так и в радостях, славе и светлости, ныне и в бесконечные веки, молитвами преславной Владычицы нашей Богородицы и приснодевы Марии, и всех Святых. Аминь.