Беседа на приходском великопостном говении. Часть 2.

После беседы, которую я провел перед обедом, мне был поставлен вопрос: то, что было сказано, представляет собой идеал, который, может быть, достижим для людей, как Серафим Саровский, Сергий Радонежский, для святых. Но он является слишком высоким для того, чтобы просто можно было к нему приступить и его осуществить. Раньше, чем достигнуть той высоты, на которой человек начинает выполнять свое призвание, нам надо пройти целый путь; и на этом пути находится грех; и, кроме греха личного, личной привязанности к тому, чего не должно бы быть, есть та человеческая немощь, хрупкость, податливость, которая нам часто мешает осуществить то положительное, которое мы могли бы осуществить. И вот, как к этому приступить?

Раз речь шла сначала о святом Серафиме Саровском, может быть, вспомнить его собственные слова. Его спросили однажды: Какая разница между погибающим грешником и таким же грешным человеком, достигающим святости? Его ответ был таков: Разница только в одном: в решимости...

За этим словом, конечно, подымается картина за картиной, вся подвижническая жизнь святых. Решимость — да. Но на что решиться? Решиться на то, чтобы искать Бога, решиться на то, чтобы преодолеть все преграды, которые будут стоять на пути; решимость быть бесконечно милостивым к другим и предельно беспощадным к себе. Тосковать по Боге, звать Его как бы из глубины своего отчаяния — доступно всем нам, и мы можем Бога благодарить за то, что нам дана такая тоска, такая неутешность по нашему сиротству. Искать Его даже изо всех сил нам тоже дано; но вот сразиться не только с нашей немощью — в этом нам могут помочь вдохновение, тоска, желание — но чтобы сразиться с каждым грехом, который нам встретится по пути, и с основной нашей греховностью, требуется то отречение от себя, на котором я кончил прошлую беседу: отвергни себя...

Это, в какой-то мере, мы можем понять и осуществить, если подумаем о том, как скучна бывает порой, как навязчива бывает память о себе самом... Иногда поднимает душу вдохновение; любовь; зренье красоты; какое-нибудь благородное воспоминание: казалось бы — жизнь отдать ради этого; казалось бы — это такая красота, такой смысл, что исчерпывает все. И вдруг — вспомнишь о себе самом, испугаешься — и больше не можешь идти ни на подвиг, ни на великое дело. Это случилось с апостолом Петром, когда в буре на Генисаретском море ученики вдруг увидели Христа, ходящего по волнам. Петр попросился к Нему идти; едва ли для того, чтобы испытать свою веру или власть Господню над разразившейся бурей, — а потому что ему захотелось быть там, где находится Господь. Он был человек порывистый, пламенный; он действовал быстро, не задумываясь; увидев Христа, Которого он любил, он захотел с Ним быть. И зная Христа, Каким Он был, он не усомнился, что это возможно — только повели Спаситель Христос. И Христос повелел: Иди!.. И Петр пошел по волнам. И шел он твердой поступью, пока вдруг не вспомнил о себе — и тогда он начал тонуть...

Вот вспомнить о себе — так грустно, так опустошающе и так отвратительно бывает: Господи, неужели я снова, как призрак, стал на собственном своем пути, снова о себе вспомнил — и все измельчало, и все, что было цельно — раздробилось, и все, что было возвышено, снова стало таким жалким и земным... Если бы мы только могли вспомнить и вспоминать, и держать в памяти все время вот это сознание: что нам мешает быть большими людьми, по масштабу, к которому нас призвал Господь, то, что мы вдруг вспомним о себе, и все великое рушится... Так странно; мы становимся тогда в масштаб своей собственной мелкости; все мельчает. Если бы мы вспомнили это, и вспоминали все время, то каждый раз, когда память о себе подымается в нас, мы бы сказали себе: Ох! Только не это! Только не это! Ты мне скучен; Отойди! Отойди от меня, сатана — ты думаешь о том, что земное, не о том, что Божье; ты думаешь о самом мелком — не о том, что самое в тебе великое... Нам было бы скучно, тоскливо, больно, вспомнить о себе, тогда как жизнь так глубока и так просторна, тогда как наше призвание так велико... И в этом надо упражняться, надо учиться тому, чтобы стало скучно вспомнить о себе, потому что все остальное так полно смысла и глубины и красоты, а мы так мелки, когда вспоминаем о себе и этим разрушаем все.

Другое, что может нам помочь жить, жить с глубиной, жить с силой — это память смертная. Отцы Церкви об этом говорят все время: Имей память смертную... Когда мы говорим эти слова современному человеку, ему кажется, что мы хотим омрачить жизнь: неужели надо помнить о смерти все время и этим обесценить жизнь? Неужели нам жить как бы под тучей, все время ожидая смерти, все время ожидая, что после смерти — суд? Что же останется от жизни? Если так думать о смерти — ничего не останется от жизни; она превратится в пепел, она обессмыслится, она опустеет...

Но не об этой памяти говорили, как мне кажется, отцы; они думали о том, что только если мы помним, что смерть может нас застичь в любое мгновение, только тогда можем мы сделать из каждого мгновения последнее мгновение нашей жизни, т.е. завершение жизни. Если бы мы думали, что слова, которые мы сейчас говорим или воспринимаем, что то, что мы делаем сейчас, в одно мгновение может прерваться — как было бы важно, чтобы это мгновение случилось не в момент, когда наши слова — гнилые, наши мысли — туманны, наши чувства омрачены, наши поступки недостойны ни нас, ни других, ни Бога...Мы живем, большей частью, как будто совершаем предварительную подготовку; мы как бы пишем черновик нашей жизни, в том смысле, что, может быть, когда-нибудь мы начисто этот черновик перепишем. И пишем мы начерно в течение всей жизни; и не приходит время, когда успеть начисто все переписать... А если бы мы сознавали, что это — окончательное, что каждое написанное слово будет навсегда, каждое действие будет навсегда — как бы бережно мы относились и к слову, и к действию. Если бы мы думали, что тот человек, с которым я разговариваю сейчас, через одно мгновение может быть мертвым — как бы бережно я выбирал мысли и слова, с какими чувствами я стоял бы перед ним... Те из нас, которые потеряли близких, это, наверное, понимают. И тогда нет мелкого и нет великого — все велико, потому что все, самое как будто незначительное, может собой выразить всю любовь, всю глубину отношений. Не только слова — но тон голоса; не только то, что сделано, но как оно сделано — все может стать так значительно: взор, улыбка, малая, еле заметная забота...

И вот, если бы мы помнили смерть — не как ужас, а как напоминание о том, что жизнь должна все время быть на уровне вечности, тогда очень многого бы мы не сделали, очень бы многого не сказали, тогда жизнь была бы иная; и жизнь каждого из нас и наша общая жизнь. Как было бы радостно думать, когда скончался человек близкий — или дальний — что последнее слово было полно любви, последний взор — полон света, последнее действие было символом, знаком любви, которая уйдет в вечность, которая в уровень вечности...

Мы ищем часто в Евангелии пути; и часто мы недоумеваем: где бы начать, с чего? Как начать? Есть личность Христа, такая сильная и такая ласковая; есть Его дела, пример, который Он нам дал с тем, чтобы мы последовали за Ним; есть Его слова, слова истины, слова, о которых апостол Павел говорит, что они — дух и они — жизнь; есть Божия сила, изливающаяся в таинствах и в тайне Церкви; есть заповеди Христовы. С одной стороны, они так просты и малочисленны: возлюби Бога всем сердцем, всем разумом, всей крепостью, всей жизнью твоей; и возлюби ближнего как самого себя. С другой стороны, они так многочисленны и обращены к такому разнообразию людей, положений: где нам начать? Что значит “возлюбить Бога”, где нам найти чувство любви? Что значит “возлюбить ближнего” — где найти чувство любви? А если чувства нет — то в чем же любовь?.. Еще одна сторона — многообразие заповедей: с которой начать? С самого легкого? Или с того, что нам кажется самым легким до того, как мы прикоснемся к нему? Или с самого трудного? Начать ли с самого привлекательного? Или, наоборот, с того, что менее всего нас влечет к себе? Или есть какая-то иерархия заповедей — более важные и менее важные? Но нет — как будто этого нет — где начать?...

Мне кажется, что каждый должен начинать по-своему; но не просто по влечению сердца, и еще меньше по вкусу, а искать той заповеди, того образа, той притчи, того наставления, той черты Христовой, которая обращена прямо к тебе. Вы, наверное, помните, место в Евангелии от Луки, которое читается в субботу вечером, рассказ о двух учениках, которые шли в Эммаус после Воскресения Христова. К ним приблизился Христос, неузнанный, путник, прибившийся к ним. И они начали говорить, и Христос им начал раскрывать тайну о Христе, тайну о спасении, тайну о Сыне человеческом. И когда Он им открылся, и стал невидим, ученики друг другу говорили: разве сердце наше не горело в нас, пока Он с нами говорил на пути?..

Когда мы читаем Евангелие, мы переживаем его очень различно; каждый из нас по- другому по отношению к различным его частям. Некоторые евангельские слова, события, даже черты личности Христовой нам чужды; не только не находят они отголоска в нас, но мы можем в себе обнаружить даже протест против них: нет, это не по мне; этим путем не могу идти; стать таким я не только не могу — не хочу... Есть другие места, которые не вызывают в нас бури негодования или отречения, но места, которые до души не доходят. Да, сказали бы мы, раз так судит Бог, верно, оно так и есть; но я не понимаю, не знаю, не чувствую этого...

Но есть другие места, о которых мы можем сказать, как Лука и Клеопа друг другу говорили: да; от этих слов сердце горит, от этих слов делается светло на душе, подымается заря в мысли, от этих слов я делаюсь чище и светлей, эти слова во мне вызывают новую силу, новую надежду, новую радость... Вот эти слова нам надо отмечать; эти слова обращены к нам, лично. Это могут быть очень разные слова; одного трогает одно, другого трогает другое; каждый прислушивайся к тому, что Господь ему лично сказал... Так, впрочем, было и при жизни Христовой. Христос был все время окружен толпой, все время к Нему кто-то подходил с вопросом. Христос отвечал этому человеку; общих ответов у Него нет, все ответы — личные; но в этой же толпе были люди, у которых, может быть, не так ярко, но уже созревал этот же вопрос; слыша ответ Христов они могли его воспринять будто он обращен им лично. Другие были, которые уже где-то чуяли этот вопрос, для которых он не созрел, которые, поэтому, не могли отозваться всей жизнью на слова Христовы; те складывали эти слова в свою память, в свое сердце. А были такие, для которых вопрос был непонятен и ответ непонятен; те проходили мимо... Так и мы... Бывали тоже несчастные, которые смущались, которые отходили, или которые собирали склоку, чтобы договориться о том, как бы испытать, уловить Христа, потому что слова Его были не только непонятны, но перечили всем их чувствам и убежденьям...

Когда мы читаем жития святых, мы видим, как много таковых, которые построили свою святость на одном евангельском слове; вдруг это слово ударило их в душу; слово, картина, черта во Христе — что-то до них дошло. Может быть, годами до этого они слышали эти слова, но они были нечутки к ним, они еще не были готовы, еще не созрели для этих слов; а теперь — услышали; и сразу исполнили. И не только святые, а очень многие обыкновенные простые верующие услышали слово — и ожили, словно роса упала на иссохшую землю, и былинки подняли голову, и жизнь, которая, как будто, клонилась к смерти, снова восклонилась.

Вот здесь каждый из нас может начать; взять Евангелие, прочесть; читать спокойно, не ища мудрости, не ища ничего; просто читая открытым сердцем, открытым умом, с желанием просто понять, — как мы читаем письмо, в котором повествуется о ком-то, читаем рассказ и вдруг замечаем то или другое — так и мы, если бы мы читали Евангелие с такой открытостью, минутами наше сердце вдруг бы согревалось, минутами оно горело бы, минутами свет и пламя нас бы обдавали. Вот эти места нам надо отмечать; надо их отмечать непременно и не забывать никогда: Бог прямо говорил с моей душой и сказал нечто, на что душа была способна отозваться, душа ответила, ожив радостью. Надо эти места отмечать, потому что они указывают, что в этом, как будто малом, моя душа и Бог уже соединились; мои мысли — Его мысли, мои чувства — Его чувства; моя воля —Его воля... Быть послушным Богу в этом отношении не требует от меня отречения от своей личности, а только того, чтобы стать самим собой, в одном чем-то, где я уже похож на Христа. Только это; если мы твердо, с верностью, благоговейно будем так поступать, постепенно эта загоревшаяся искра охватит все больше и больше в нас, постепенно эта искра станет пламенем, которое согреет, растопит наше сердце, озарит светом наш ум, наша жизнь начнет меняться. Мы, конечно, будем грешить против всех других заповедей больше или меньше; мы, вероятно, также не всегда будем выполнять эту заповедь, которая есть закон моей собственной жизни, явленный Христом. Но мы должны держаться этого. И постепенно нам откроются другие речения Христа, в том или другом образе, в притче, в действии Христовом мы найдем новую заповедь, новое сродство наше со Спасителем. И так, постепенно, изуродованный образ начинает очищаться, как икона, которая была осквернена и изуродована, постепенно может быть очищена от последующих наслоений и выступать все ясней, все ярче, все чище, все прекрасней.

И вот на этом пути начинается борьба с грехом; но не вообще с грехом, а конкретная, нам лично необходимая борьба. Когда мы будем стараться жить по этому глубинному закону нашей собственной внутренней жизни, совпадающей с волей Божией, мы, вероятно, обнаружим, что на нашем пути то или другое стоит преградой; и для нас встанет вопрос, ясно, четко: или я должен отказаться от того, чтобы быть самим собой, или я должен преодолеть эту преграду. Не потому что так написано в Евангелии, не потому что я боюсь Бога и Его суда, а только потому что это — закон жизни, и что поддаться, не бороться, не победить — это согласиться на смерть... Тогда можно, как Отцы Церкви, святые нам говорили, возненавидеть грех, потому что этот грех есть отрицание жизни во мне, есть смерть, убийство во мне того, что самое святое, самое живое. Тогда делается понятно, почему Священное Писание, Христос, Евангелие, называет дьявола убийцей от начала; да, он старается убить жизнь в нас... Тогда мы можем бороться с грехом вдохновенно, с умом, настойчиво; тогда мы чувствуем, что бороться со грехом — это бороться за жизнь, это избегать погибели; это не только выполнить долг, это необходимость самой жизни...

Против заповеди, которая выражает нас самих, не обязательно восстает только противоположный грех; очень многое восстает различного; против смирения восстает не только гордыня, против воздержания — не только жадность; подкапывают наши силы злые силы очень различно; но если мы хотим жить, мы будем чувствовать, с какой стороны на нас идет разрушающее нас нападение; мы будем чувствовать, что бежит кровь, что истекаем мы кровью через ту или другую рану. И придется нам бороться; с какой-то опытностью разовьется в нас внимание, собранность, то, что Феофан Затворник называл “внутрьпребывание”, т.е. то состояние, когда мы собраны внутри себя, живем в глубинах, и из этой глубины можем видеть надвигающееся на нас нападение. Это называется, языком подвижников, хранение ума, хранение сердца. Но это не боязливое хранение, оно не заключается в том, чтобы себя “охранить” и только; это — бой. Это непрестанная, мужественная, но и радостная борьба. Это борьба не на жизнь, а на смерть, это борьба за нашу жизнь, против нашей вечной погибели. Но это, вместе с тем, борьба за Бога, за Христа, за Его победу; это наша верность Ему, это наша любовь посильная к Нему, это все, что мы можем сделать для Него, потому что мы поставлены в этот мир для того, чтобы победить в нем зло, и, побеждая его в себе, мы его побеждаем в мире.

Мы иногда думаем, что грех — дело частное. Грех частным никогда не бывает; потушить одну свечу значит прибавить темноты в храме; когда потухает одна душа, то в мире делается темней; когда загорается новая жизнь, божественная жизнь в человеке — вся вселенная светлеет. Спасаясь или погибая, мы не только себя спасаем или губим; мы делаем нечто решающее для судьбы вселенной. Грех всегда убивает нас и лишает других того, что только мы могли бы им дать. И он отнимает у Бога нечто, что могло бы быть Его: наше сердце, нашу жизнь...

Христос нам дал в Евангелии одну молитву — Отче наш; она не является только молитвой; она является целым путем внутренней жизни; она является путем восхождения к Богу и путем возвращения от Бога на спасение мира. Вчитываясь в нее, исполняя сами то, о чем мы просим в ней — ибо мы просим в каждой молитве силу выполнить то, о чем говорим Богу— мы можем тоже восходить, как по ступеням, обратно к Богу. И когда мы вернемся, — вернуться в мир, с Богом спасать этот мир.

Христос нам дал Заповеди Блаженства, которые тоже являются путем, по которому можно пройти от первой заповеди и до последней. Образ Христос нам дал в Ветхом Завете, в книге Исхода, того, как евреи пришли свободными людьми в Египет, как они постепенно привязались к земле и через это отдались в рабство; как нарастала в них отчаянная тоска по свободе, по самобытности; как в ответ на эту тоску, на крик покаяния целого народа Бог дал им избавителя Моисея. И дальше рассказ о том, как они ушли, как перейдя Чермное море, они, ради того, чтобы стать из рабов свободными, вступили в безводную, жгучую, страшную пустыню. Как в этой пустыне голодом, смертью, трудом, выковывались свободные люди, способные сначала принять закон на Синае, потом войти в обетованную землю и ее покорить; и, наконец, установиться на Сионской горе...

Это образы; но, если читать и перечитывать, мы видим, как книга Исход, молитва Господня, заповеди Блаженства, а в церковном опыте — таинства Крещения, Миропомазания и Приобщения построены одинаково: это путь. Об этом сейчас говорить некогда, но вчитайтесь, посмотрите, сравните и вы увидите, что указан путь, указаны искушения, но указана и цена: раб от своего хозяина получает то, что ему нужно, чтобы прожить; платит он не только трудом, но потерей свободы, человеческого достоинства. Чтобы вырваться на свободу, нам надо войти в пустыню, — и этого мы боимся; и вот здесь и нужна единственная, данная нам, твердая немилосердная заповедь Серафима Саровского: о решимости. О такой решимости, которая пренебрегает собой до конца, которая беспощадна к себе. Как говорит Феофан Затворник: если должен в нас ожить новый человек, то ветхий человек должен умереть: сам он не умрет — мы должны собственной рукой его убить, а для этого нужна решимость, и не на мгновение, а верность до конца...

1975